Пиапон знает Холгитона, кажется, всю жизнь, и только дважды видел его плачущим: когда хоронили его отца Баосу и старого Гангу. Плакал Холгитон тогда и сильно плакал.

Пиапон смотрел на слезу, сверкавшую при свете жирника в жиденькой бородке старика, а слеза та все расширялась, делалась круглее, потом внезапно разлетелась на все стороны. Пиапон понял, что он тоже плачет. Но почему плачет? Он никогда не видел Ленина, слышал о нем только от Павла Глотова. Боится возвращения старого? Да, если возвратятся белые и японцы, не избежать ему снова шомполов.

— Ты, Пиапон, скажи, как дальше будем жить? — который раз повторял Холгитон.

Как дальше жить? Откуда он может это знать, если только вернулся из тайги, только услышал о смерти Ленина. Пиапон никогда не задумывался над этим, потому что жил, как жили все охотники, добывал зверей, ловил рыбу. Добыл пушнины, заготовил впрок мяса и юколы — вот и живи дальше. Не было у охотников мечты о будущем. Если кто и мечтал, так о чем? Пожалуй, о богатстве только. Как Полокто. А думать и мечтать заставил Ленин, сказал, будете, охотники, лучше жить: не будет богатых, не будет торговцев, которые вас обманывают, получите хорошие ружья, капканы, сетки и невода, советская власть вам поможет. Тогда и направление мыслей охотников стало общим, поверили они Ленину и советской власти. А теперь Ленин умер, мечта охотников, словно подбитая птица, распласталась на земле.

— Ты скажи, Пиапон, зачем он умер? Только все на ноги начали становиться, а он умер…

Не тереби ты, старик, душу, она и так кровью обливается. Мечта Пиапона подрезана. А так ли, Пиапон? Советская власть ведь живет, ты председатель Совета тут, в Нярги. Ты жив. Рядом в Малмыже Воротин — советский торговец. Дальше есть исполком, там Ултумбу. А еще дальше где-то Глотов.

— Будем жить, дака, будем, — ответил Пиапон. — Когда умирают близкие, мы говорим: плачь, сильнее плачь, но думай, как дальше жить! Будем вместе думать, как дальше жить.

Ты верно говоришь, Пиапон, но больше себя успокаиваешь, чем старика. Ленин наверняка завещал людям, как жить дальше, а ты не знаешь. Почему не знаешь? Советскую власть надо укреплять, новую жизнь строить… Но как строить? Ты председатель Совета в Нярги, а ничего не делаешь. Чем ты лучше старшинки царского? Он ведь тоже был главным лицом в стойбище, тоже ничего не делал. Был бы жив Ленин, ты бы посоветовался с ним, а теперь с кем посоветуешься? Говоришь, он не умер, потому что оставил свои дела, мысли? Может, ты прав…

— Пиапон, белые не вернутся?

— У нас берданки есть, дака, воевать научились.

— Это верно, вы воевали. Я ведь тоже могу еще стрелять, если будут возвращаться, выйду встречать.

— Сыновья будут с тобой, мы все рядом будем, так ведь призывал Ленин.

— Всех бедных призывал, чтобы разом поднялись на богатых.

Верно, старик, он всех бедных призывал: русских, нанай, ульчей, корейцев — всех. Если бедные разных народов встанут на лыжи в одном отряде, тут без дружбы не обойтись. Без дружбы — нет силы. Выходит, Ленин призывал к дружбе всех народов. Да, в дружбе — сила!

— Чего это я, — сказал Холгитон, — плачу, что ли?

— Пьяный ты, — сказал Полокто, сидевший рядом.

— Ты молчи. Один я знаю, почему плачу. А ты молчи, ты думай о своем богатстве.

— А ты не считай мое богатство!

— Тьфу, твое богатство! Пиапон, я пойду домой.

Было уже поздно, когда разошлись гости. Пиапон лег на постель не раздеваясь. Голова была свежая, будто не выпивал весь вечер.

— Ты чего, отец Миры? — удивилась жена. — О чем так думаешь? Ваньку Зайцева жалеешь?

Пиапон отвернулся от нее. Молодой была Дярикта и не отличалась умом, теперь совсем поглупела. Надо же выдумать такое — жалеть Ваньку Зайцева!

Прежние мысли не возвращались. Пиапон лежал с открытыми глазами и не заметил, как провалился в сон. Проснулся утром после женщин, те уже хлопотали возле печи, готовили новое угощение. Пиапон сел на постели и закурил. Через стол стояла кровать Богдана. Пиапон взглянул туда — Богдан лежал с открытыми глазами, закинув за голову руки. Рядом с ним приткнулся Иванка.

— Богдан, ты слышал? — спросил Пиапон.

— Слышал, дед, — ответил Богдан. — Я не спал, все слышал. Наверно, все люди на земле плакали в тот день, а мы не знали. Как так…

Богдан замолчал. Дярикта вполголоса переговаривалась с дочерью, стучала ножом.

— Сколько так будет продолжаться, что мы все новости узнаем последними? — продолжал Богдан. — А старик не прав. Новая власть уже крепко встала на ноги там, в Москве. Ты ведь знаешь, что такое Москва?

— Там Ленин жил.

— Да, там Ленин жил, это главный город советской власти. Отец Нипо не прав, у Ленина много было помощников, друзей, они продолжат его дело. Представь себе, живет человек с большой семьей. Начал он строить большой дом, заложил основание и вдруг умер. Неужели ты думаешь, этот начатый дом бросят? А человек оставил на бумаге изображение дома. Хорошее изображение, все это видят. Будут достраивать дом! Так я думаю. Весь вечер думал.

Пиапон не проронил ни слова, его мысли совпадали с мыслями племянника. У Богдана голова умная, сначала хорошо подумает, потом выскажет, все ясно и понятно. Не зря старики уговаривают его стать родовым судьей.

Не выкурил Пиапон трубку, как ввалились первые гости. Разговор оборвался. Вошла Агоака, сестра Пиапона. Шаркнула ногой об ногу, будто снег стряхивала с олочей. Подсела к печи.

— Ты, Агоака, как ночная птица, — сказала Дярикта. — Всю ночь, видно, на ногах, у тебя уже все сварено, только гостей дожидается еда.

— Гости, — фыркнула Агоака. — Когда они были? Теперь люди живут в деревянных домах, у них очаги большие, полы деревянные, чонко нет…

— Тетя, ты свое чонко травой давно заткнула, — засмеялась Хэсиктэкэ.

— Заткнула, что из этого? Холодно, потому заткнула. Что, из-за этого к нам нельзя приходить в гости? Проходишь мимо и нельзя заглянуть? Что, наша грязь пристанет к вам?

— Это к кому пристанет грязь? — вступилась Дярикта.

— Началось! — расхохоталась Хэсиктэкэ. — Папа, слушай, ты ведь давно не слышал, как тетя с мамой состязаются. Вот языки! Как листья тальника на ветру. Ха-ха!

Пиапон, Богдан и гости рассмеялись. Кто не знал в Нярги Дярикту и Агоаку! А они уже не слышали ничего, словно токующие тетерева.

— Я говорю, наша грязь к вам пристанет, — тараторила Агоака, — мы в фанзе живем, пол глиняный…

— Настели досок, кто за руки держит…

— Потому не заходит никто…

— Заходить не будут, если ты трубку не подаешь…

Пиапон рассмеялся и спросил:

— Мать Гудюкэн ты в гости зовешь?

— Как я посмею звать в гости, когда мимо проходят…

— Что у тебя? Талу нарезала?

— Талу из осетрины нарезала, пельмени на морозе…

— С этого и начала бы!

Агоака удовлетворенно сплюнула на золу перед дверцей печи.

— Ты всех зовешь?

— Сказала, да не знаю, придут ли.

— Будешь звать, как сейчас, кто придет? Надо ласково.

— Она хитростью берет, — сказала Дярикта.

— У тебя научилась, а то у кого же!

Дярикта зло сверкнула глазами, прикусила язык.

Агоака опять сплюнула. Теперь уже с негодованием. Она не могла простить Дярикте позора, который та навлекла на Пиапона, когда зайчонка Миры пыталась выдать за сына ее замужней старшей сестры Хэсиктэкэ. Прошло больше восьми лет, вон Иванка какой уже, по грудь почти Богдану, а обида за любимого брата не проходит. А вместе с обидой и злость.

— Ради талы из осетрины в какой грязный дом не пойдешь, — сказал Пиапон, натягивая на ноги торбаса. — Богдан, ты разве не хочешь немного грязи из большого дома вынести?

— Дед, пить не хочу, — поморщился Богдан.

— Боится, — сказала Агоака, — думает, оженю его. Нет невесты, не бойся.

— Ты чего такая злая, тетя? — спросил Богдан.

— Рада, что не идешь в гости.

— Печенку осетровую оставила?

— Оставишь, когда рядом эти коршуны — Кирка да Хорхой.

— Не злись, иду.

Когда Богдан пришел в большой дом, там в сборе были все дети Баосы, зятья, внуки — полный дом.

Хорхой с Киркой посадили его за свой столик.

— В тайге ты совсем оброс, — сказал Хорхой, оглядев Богдана, — скоро косички вновь заплетешь.

В Нярги Богдан один был без косичек; когда он возвратился из Николаевска без кос, няргинцы подняли его на смех: «Что за голова у тебя, Богдан, точно обгорелая кочка. Ха-ха!» — «Богдан, за тебя ни одна девушка не выйдет замуж. Где твоя мужская красота!»

Только Пиапон да несколько юношей сочувствовали Богдану. Они хотели быть похожими на него, но боялись насмешек. Богдан предлагал им отрезать косы, обещал подстричь по-русски, по-городскому. Велик был соблазн, но юноши все же устояли. Сидят перед Богданом, красуются косичками. Хорхой завидовал расческе Богдана, все тетки пытались выманить у него ножницы и чего только не предлагали взамен.

— Нет, Хорхой, косичек у меня не будет. Поеду в Малмыж, там есть мастер, умеет стричь.

— Тебе хорошо, ты из города вернулся без кос.

— Какая разница, в городе отрезать или в Нярги?

— Совсем другое дело из города вернуться…

Гудюкэн, дочь Агоаки, подала чашку мелко нарезанной осетрины. Агоака поднесла Богдану водки в фарфоровой чашечке с ноготок.

— Пей. Что за нанай ты? Какой ты охотник? Косу отрезал, от водки морщишься, от женщин отворачиваешься. Пей.

Богдан усмехнулся, обмочил верхнюю губу в водке, вернул Агоаке. Та тоже помочила губы и вернула Богдану. Тот выпил.

— Если бы ты не выпил, я тебе подала бы, как подают русские, в кружке, и заставила бы выпить.

За соседним столиком засмеялись.

— Такая наша сестра, — сказал Дяпа. — Вредная.

— Большой дом на ней держится, — поддержал его Холгитон.

— Какой большой дом? Нет давно большого дома, мы с отцом Миры ушли отсюда, и не стало большого дома, — сказал Полокто.

Богдан расправлялся с талой, когда услышал рядом спор братьев. Говорил сперва Полокто.

— Удачная зима. Разве не так?

— Для нас удачная, — ответил Калпе. — Весной голодали, осенью хорошо зажили. Другие с охоты пустые вернулись.

— Я тоже мало добыл.

— Зато ты раньше всех вернулся и сено продаешь русским. Хорошо заработал.

— Мое сено лишнее, а у малмыжских нет сена, потому хорошие деньги дают.

— Ты всегда путаешь мое и наше. Сено косили все вместе.

— Я позвал вас, если бы не позвал, не заготовили бы.

— Все равно, сено косили, теперь деньги поровну!

— Отец Ойты, у русских совсем нет сена? — спросил Пиапон.

— Мало, коровы, лошади голодают, луга-то…

— Много продал? Есть еще сено?

— Зачем тебе? Продавать хочешь?

— Это мое дело! Есть сено?

— Есть! Есть! — закричал Калпе.

— Немного есть, а что? Ты скажи, зачем? Твоей лошади хватит, моим тоже.

— Дай одну лошадь с санями, за сеном поеду.

— Не даст он лошадь, — сказал Холгитон.

— Дам, вот возьму и дам! — закричал Полокто. — Возьми лошадь и сено возьми.

Пиапон поднялся, стал одеваться.

— Куда, ага? Погости еще.

— Вернусь, куда денусь. Богдан, Хорхой, Кирка, поехали со мной, — сказал Пиапон и вышел из дому.

Вскоре четыре подводы выехали из Нярги. Поздно вечером Пиапон с молодыми возчиками вернулся домой с пустыми санями.

— Где сено? — спросил поджидавший его Полокто.

— В Малмыже, — распрягая лошадь, ответил Пиапон. — У русских сена нет, коровы молока не дают, а русские дети без молока не могут жить.

— Сам знаю. Даром, что ли, отдал? Митрофану?

— Ему и другим, кто нуждался больше.

— Ты ограбил меня! Так тебе советская власть советует? Родного брата грабить советует?

— Советует…

— Тогда это не моя власть! Не хочу такой власти!

— Советует помогать нуждающимся, советует жить в братстве, — продолжал спокойно Пиапон.

— Тебе русские братья роднее, чем я, родной брат!

— Ленин так говорил, понял? В дружбе всем жить, помогать друг другу.

Полокто плакал пьяными слезами, проклинал Пиапона, злых духов просил наслать на него неизлечимые болезни. Старики слушали и качали головами, нельзя так, соромбори — грех!