Высоко-высоко, в бездонной синеве неба, мягко, словно пух лебединый, плывут белые облака. Они купаются в солнечных лучах, прозрачно светятся и кажутся легкими, как кисейные платьица маленьких девчушек.

Таежные леса в глубокой зелени. На луга словно кинут бархатный ковер, разостлан бескрайно; средь пушистого травяного узора блещет и сияет серебро реки; то укрываясь в усыпанных розовым кустах шиповника, то открываясь солнцу, подобно невесте, вышедшей напоказ, струится небыстрая речка Зырянка.

Небывалая картина открылась сегодня реке: такой она еще не видела за версты своего пути, за века жизни своей... На излучину пришли веселые, шумные люди, вбили в мягкую землю брусья, посадили громадную мачту, устремившуюся верхушкой в небо, сдвинув кожаные тюбетейки, совещались, говорили всерьез и шутя...

А вот уж дрожит воздух над речкою от голосов и гулов. Поют, заливаются гармони, плещут на высокой мачте тканые полотенца, на раздолье приречного луга возникает большой майдан — его образуют вставшие широким кругом, собравшиеся здесь люди.

Зульхабира и Нефуш пришли, чуть опоздав к началу. Вышло у Зульхабиры праздничное платье широковатым в поясе, сидит она, ушивает его, исправляет быстро и ловко; то ли от того, что нагнулась, то ли от праздничного настроения лицо у девушки заалелось, горит, словно маковый цвет.

— Ты, Нефуш, на меня не гляди пока, а то я стесняюсь. Воткну вот иголку в палец, придется тебе вместо сабантуя в больницу меня отвезти...

Нефуш и сам разоделся к празднику с иголочки, так и блестит, как самовар, не тускнеет: розовая рубаха из гладкого сатина, черные суконные брюки с карманами, привезенные с пермского «толчка» хромовые желтые сапоги — все это новехонькое; Нефуш чувствует себя неловко и стесненно, однако скидывать обновы не желает ни за что на свете, хочется ему показать себя Зульхабире, чтобы непременно оценила она; а еще хочется ему до смерти поговорить с ней, нашептаться, пусть хоть и глупостей, обняв любимую крепко, пересказать ей переполнявшие душу чувства свои, но Зульхабира — девка озорная, сама себе голова — близко не подпускает, не дает и слово сказать, ушивает праздничное платье.

Когда они добрались наконец до места проведения сабантуя, весь луг заливной был полон уже народа, и от обилия людей, от обилия солнца, от пестроты нарядов рябило в невольно смежающихся глазах.

Вдруг все громко и разом засмеялись.

Зульхабира, желая тотчас узнать, что́ там такое, уцепив Нефуша за руку, продвинулась сквозь толпу ближе к средине круга. Передние ряды, образовав этот самый круг, оказалось, сидят на зеленой траве, скрестив или вытянув ноги, и, раскрыв рты от крайнего восторга, смотрят на забавы, которые происходят на майдане. Там солидные дяденьки — многие уж с сединой — влезли ногами в мешки и прыгают, кто быстрее пробежит эдак, словно стреноженные лошадки, и падают, и хохочут сами над собой, и ругаются. Зульхабире все это видеть, как стало понятно, впервой, она заливается от смеха, люди рядом пытаются остановить ее, — куда уж! — пуще прежнего смеется Зульхабира.

Ну, ладно, смеялась бы только, а то ведь она еще ухватилась за руку Нефуша и жмет ее, и дергает, и поглаживает неосознанно, так что Нефуш — какой уж вроде бы шутник и проказник! — стесняется, косит по сторонам затуманенным глазом, краснеет, как спелый помидор, но руку не отнимает, потому как уж очень приятно ему, что любимая сидит с ним рядышком, смеется столь заливисто, должно быть, и ей очень хорошо...

Потом начали разбивать горшок, тут уж Зульхабира хохотала, кажется, до слез. А когда плюгавенький старикашка в черной тюбетейке, после того как завязали ему глаза и покрутили малость, угрожающе поднял палку и пошел от горшка совсем в другую сторону, на народ, она в изнеможении привалилась к Нефушу.

Зрители беспрестанно подсказывали играющим: «Вправо бери, куда же ты, левее давай!» — дразнились незлобиво и веселились изо всех сил.

На бой с горшком вышло уже человек пять, все они со старанием лупили палками землю, а самый удачливый оказался от горшка шагах в семи; тогда, не выдержав, вскочила с места Зульхабира, крикнула Нефушу:

— Я пошла, Нефуш, не поминай лихом! — да и выбежала сразу на середину майдана.

Охотников разбить горшку голову набралось много, но девушек среди них не было ни одной. Потому Исангул и Сибай — они завязывали игрокам глаза и следили за соблюдением правил, — увидев среди мужчин Зульхабиру, главное украшение всего сабантуя, бросились наперегонки к ней. Исангул поспел первым и принялся повязывать девушке на глаза черный платок, Сибаю оставалось лишь смотреть, завидуя счастью товарища.

Жаждет прямо-таки Исангул Юлдыбаев победы Зульхабиры над горшком, оттого старается завязать ей глаза нетуго, но от волнения трясутся у него руки, и платок проклятый спадает да спадает. Вот наконец завязал уже вроде, и чуть не испортила все сама Зульхабира.

— Ой, Исангул, видно же мне! — шепнула громко.

— Не шуми, красавица, я это нарочно, — проговорил ей на ухо Юлдыбаев и коснулся прелестного плечика. — Пошли, вместе пошагаем сначала.

Он, взяв Зульхабиру за руку, должен был отвести ее в сторону от горшка шагов на двадцать, но, забывшись от счастья, что идет с нею рядом, чуть не ушагал куда-то за майдан: ладно еще заорали парни, переживающие за девушку, и громче всех, конечно, Нефуш:

— Хватит!

— Куды зашел?!

— Не плутуй, мошенник!

Зульхабира, оглядывая из-под неплотно завязанного платка перед собой землю, шла к горшку медленно, с остановками. Старики, охраняющие правила сабантуя как зеницу ока, зашумели вдруг: «Видит! Видит!»

Зульхабира потерянно замерла, боясь, что не сумеет разбить уползающий неведомо куда горшок, боясь опозориться перед Нефушем, и оробела, и совсем остановилась. В этот миг, соскользнув, платок закрыл ей глаза. Подумав: раз так, будь что будет, — шагнула она на несколько шагов решительно вперед и быстро, чисто по-девичьи, не размахиваясь, ткнула палкой в землю. И застыла, не веря своим ушам. Майдан гудел, майдан приветственно кричал, горшок, рассыпавшись, лежал перед ней черепками.

У самого уха чей-то голос пробасил: «Ай да молодчина! Спасибо, дочка!» Сняв платок, она обернулась: Мирсаит Ардуанов, в черной бархатной тюбетейке, с красной повязкою на руке, протягивал ей душистое, в красивой обертке мыло.

В жизни своей не получала Зульхабира более дорогого ее сердцу подарка. Не зная от радости, что делать, побежала она хвалиться наградой к Нефушу, и ликованию ее не было предела — лицо девушки заливалось румянцем. Вот, оказывается, каков народный праздник сабантуй!

И после того, как села она опять к милому Нефушу, и после того, как похвалил он ее, все не могла Зульхабира успокоиться, рассказывала снова и снова о битве своей с хитрым горшком, а Нефуш улыбался, сиял, как солнышко, слушал с великим удовольствием; в переживаниях этих волнующих минут они и не заметили, что сабантуй пошел дальше и развернулись новые игры, новые забавы. В одном углу майдана, усевшись верхом на бревно, двое лихо махались мешками, набитыми соломой; какой-то парнишка, завернув штанины, карабкался на мачту, где, на самой верхушке, висела клетка с живым в ней петухом; девчата из бригады Шакира Сираева на узорчатых коромыслах несли — кто быстрее — полные ведра воды, стараясь не расплескать ни капли.

А Нефуш — Певчая Пташка смотрел на все эти забавы с прохладцею, не выказывая ни удивления, ни восторга, так что Зульхабира даже растерялась: и как это он может сидеть так спокойно, почему не хохочет и не кричит, как все вокруг? Ах, городская девушка Зульхабира, тебе-то все в диковинку: а не знаешь ты еще — на сабантуе только одна молодецкая забава зажигает сердца джигитов, заставляет биться их горячие сердца в восторге и крайнем азарте: это — борьба, национальная борьба татар «кряш», схватка смелых и сильных, победить в этой схватке — значит стать героем, свести с ума всех девушек на сабантуе...

В центр майдана с разных сторон побежали маленькие мальчишки, и Зульхабира вновь схватила Нефуша за руку:

— Что это?! А это еще что?! — спрашивала она, не понимая, что происходит.

— Кряш это, не шуми, — серьезно и веско сказал Нефуш. А Зульхабира удивленно заметила, что он как-то вдруг напрягся и широко раскрытые глаза его заискрились живым интересом.

Мальчишки же на майдане уступили место подросткам, подростки — молодым парням. Майдан вдруг сомкнулся, сузился. Задние ряды стали крепко напирать.

— Что это?! Это что?! — теребила Нефуша Зульхабира, все еще ничего не понимая.

— Кряш это, Зульхи, кряш.

К совсем почти сомкнувшемуся в толпу майдану, где разворачивался «кряш», нехотя подъехали два конных милиционера, стали постепенно расширять его, наезжая и нестрого покрикивая. Перед копытами лошадей всем стало боязно, пересиливая азарт, люди, не поднимаясь с бархатной приятной травы, отползали потихоньку, по-смешному, назад.

Вот наступило и для Зульхабиры жаркое время, когда пришлось ей остаться одной, сидеть, переживая остро за своего любимого.

— Ежели не вернусь, не поминай лихом: прощай, Зульхи! — проговорил Певчая Пташка, вспомнив, видно, шутку самой Зульхабиры.

И с той самой минуты, как взял Нефуш в свои руки вышитое полотенце, пробудился в Зульхабире страстный болельщик. А парень в голубой майке, который вышел против Певчей Пташки, очень был крепок, мускулы на его жилистых руках выпирали узлами, перевитыми туго канатами. Зульхабире показалось, что враз, на едином вздохе, повалит он Нефуша. Певчая Пташка поначалу взялся было, не скинув даже рубашки, однако стражи порядка — старики-аксакалы — заставили его все же снять. И Зульхабира впервые в жизни увидела, как силен и красив любимый: широкогрудый, с такими же крепкими, свитыми мускулами, он, конечно же, ни в чем не уступал своему сопернику. Это ее успокоило. Но когда, намотав крепко на руки полотенца, взялись парни и так склонились к земле, что казалось, лягут вот-вот, когда уперлись до хруста лбами, Зульхабире вновь стало страшно. За ногу свалила б она голубую майку, когда могла бы. А борцы тем временем все топтались на месте; «Кончай тянуть!», «Боритесь!» — кричали уже им недовольные зрители.

Но вот потихоньку стали отрываться от земли Нефушевы ноги. Голубая майка прижал его к выпуклой, каменной груди (сердце Зульхабиры словно к самому горлу подкатилось!), но когда казалось, что вот-вот уложит он Нефуша, выскользнул Певчая Пташка из могучих объятий, укрепился на земле и за какое-то мгновение опрокинул чисто противника. Сделано это было хорошо и быстро — Зульхабира не успела даже сообразить, что там произошло. Только потом, когда Нефуш, тяжело посапывая, притащил ей метра два белого, в горошек, ситцу, Зульхабира поняла наконец, что он победил. Другого борца Нефуш положил после первой же попытки. Третий, видно, не знал правил: так долго топтался он на месте, что вывел Нефуша из себя. Дали ему какой-то подарок, лишь бы ушел с майдана, не утомлял людей.

Не сразу нашелся следующий противник Нефушу. Бахтияр-абзый долго ходил среди борцов, уговаривал смелых выйти на майдан, показать силушку. Ардуанов вытащил из груды подарков белую рубашку. Сердце Зульхабиры вновь забилось неровно — был это ее подарок.

— Ну, кто выйдет? — крикнул Ардуанов, помахивая над собой красивой рубашкой.

И тут из толпы выбрался хмурый человек в черной сатиновой рубашке, надетой навыпуск, вразвалку направился к Нефушу. Мирсаит Ардуанов узнал в нем Шакира Сираева, неохотно подал ему полотенце.

Почувствовав на своей спине хватку Сираева, сразу понял Певчая Пташка, какие у того крепкие руки. Человек этот, угрюмый и молчаливый, не давая вздохнуть, словно обручем железным, все теснее сжимал Нефуша.

Когда Шакир и Нефуш затоптались, уперевшись лбами, Зульхабира не выдержала и крикнула:

— Не поддавайся, Нефуш!

Тот, видно, услыхал ее голос, стал притягивать Шакира к себе, но Сираев, казалось, в землю врос — даже не шевельнулся. Тем временем Нефуш сам почувствовал, что ноги его отрываются от земли, и хотел было, как и в тот раз, поддаться, а потом неожиданно выскользнуть и свалить хмурого противника. Но, попытавшись вырваться, подумал: а ведь не сможет на этот раз! Силен враг! Прощай, вышитая рубашка! Прощай, подарок Зульхабиры!..

— Смотрите-ка, смотрите, вот это действительно настоящий борец! — так восхитился сидевший возле стола комиссии Никифор Крутанов.

— Да, умело борется, видно, и до этого не раз боролся, — спокойно отметил Хангильдян.

После победы над троими Сираева отвели в сторону, усадили — дали возможность побороться и другим. Мирсаит-абзый поначалу в борьбе участвовать не хотел, но потом и в нем взыграла кровь борца, повалил он кряду трех человек и тоже очутился рядом с Сираевым. И таких, как Ардуанов, непобежденных, набралось восемь человек. Крутанов, видевший сабантуй впервые, расчувствовался, стал доказывать Хангильдяну и Мицкалевичу с неугасимым жаром, какой это, оказывается, хороший праздник; заключил, что надо бы проводить сабантуй ежегодно. Ардуанов, мол, и тут повел дело очень правильно.

— Цыплят по осени считают, Никифор Степанович. Давай пока не будем спешить, — сказал секретарь парткома. — Как там, интересно, милицейский пост? Надо бы вызвать сюда начальника, расспросить, как у них дела.

Послали за начальником отряда товарища Сагайкина. Ксенофонт Иванович был со стариками-аксакалами в составе комиссии сабантуя, наблюдал за порядком; начальника отряда он вскоре привел. Человек этот, средних лет, с кубиком в петлице гимнастерки, доложил руководителям стройки, что беспорядков пока не наблюдается, охмелевших людей по одному отводят в бараки.

Часам к шести вечера на берегу Зырянки заметно поредело. Остались все больше старики — самые заядлые любители состязаний — да и сами же их участники.

Все, конечно, хотели, чтобы батыром стал Ардуанов. Он справедливо борется, сил не жалеет, и чисто очень выходит у него, аккуратно, кладет на землю, что по хлебу масло размазывает. Но вот из восьми человек осталось четверо, среди них и Мирсаит-абзый. Крутанов снова не выдержал: «Ай да молодец! Ну, Мирсаит, не подкачай!» — крикнул. Но не получилось так, как хотел он: слава батыра досталась Шакиру Сираеву. Правда, ему не удалось положить Ардуанова на землю, но помучил он его изрядно; учитывая, что Сираеву дважды удалось оторвать Мирсаита-абзый от земли, предназначенный для батыра патефон решили вручить ему. Тут зрители попробовали было возмутиться, кричали, что участникам, мол, не дали завершить борьбу, но сам Мирсаит-абзый дальше бороться не захотел, и все скрепя сердце вынуждены были согласиться с решением комиссии. Сираев сунул под мышку патефон, заработанный в поте лица, и счел за благо побыстрее смыться, потому как хорошо знал обычаи сабантуя: упаси аллах, сторонники Ардуанова дорого не возьмут — так намнут бока, что не проохаешься.

Тетушка Маугиза сама, взяв за руку, вывела Мирсаита-абзый из круга-майдана, хотела было захватить и целую охапку подарков, завоеванных им в честной великодушной борьбе, да Мирсаит-абзый не дал, сказал ей громко:

— Нет, старая, это не мое — бригады: мы еще свой сабантуй проведем, вот отдышусь маленько...

И действительно, организовал он тут же небольшой, веселый майдан; стали ребята из его бригады бороться, бегать взапуски, бить увертливые горшки. Этот малый сабантуй вышел даже забавнее главного, большого; смех, шутки — все участвовали, и не из-за подарков, а просто ради интересу.

Ардуанов своей рукой раздавал победителям подарки, говорил приветливые, дружеские слова. Во время бега наперегонки всех до слез рассмешил Бахтияр-абзый: трюхал он самым последним, отстав далеко от участников, спадали с него калоши — он неторопливо подбирал их и трусил дальше.

— Бахтияр-абзый, не подкачай! Первым идешь! — орал, веселясь, народ.

— Бахтияр-абзый! Чего ты стараешься, подарков-то уже нету, все вышли...

А Гайнуллин знай трюхает себе — плик-плик, — улыбается и отвечает весело:

— Мирсаит — парень добрый, авось и для меня чего отыщет.