5
Я знаю, бесконечный поток времени уделил мне одну-единственную каплю, и я должен сформировать из нее нечто отличное от всего другого. И вот эта капелька вечной магмы теряет тепло. Такое впечатление, будто отпущенные мне дни отслаиваются, лупятся, как сожженная солнцем кожа, кто-то безжалостно обтесывает меня, словно живое дерево топором, — отлетают кусочки коры, разрушается нежный лубяной слой, текут и пропадают втуне необходимые для жизни соки.
Я осознаю это и страдаю, но ничего не предпринимав, чтобы спасти свою каплю от слияния с безликой вечностью. А если и делаю что-либо, так вопреки собственной тайной сути, все сильнее поддающейся медленному распаду.
Мимо темно-коричневой обтекаемой игрушки я прошагал и глазом не моргнув. Эка невидаль — новенькая шоколадная «Волга»! Я не идиот, который пускает слюни у чужой машины, готовый облизывать ее, как медовые соты. Повезло какому-нибудь бездельнику в лотерее? Или чей-то папаша сумел скомбинировать на свою сотню в месяц? А может, восьмидесятивосьмилетнему дедушке из Чикаго вздумалось искупить грехи перед родным краем и он подарил одному из его аборигенов чудо комфорта и отечественной техники? Откуда мне было знать, что чудо имеет непосредственное отношение к Сальве, к Сальвинии Мейрунайте? Пассажиры этой шоколадной колесницы, обратившись в рядовых пешеходов, бродили, вероятно, по барахолке, где я уже успел отхватить одну никелированную железяку. Тысячи людей месят там грязь; если глянуть со стороны, жуть — трутся друг о друга, хлюпают жидкой кашей, толкаются, шныряя по сторонам глазами, пока не улыбнется счастье: импортные туфли или, как мне, железяка за какую-то десятку. Впрочем, при виде шоколадной игрушки моя гордость от удачной покупки поблекла. Попробуй впереться с этой штуковиной в переполненный автобус, да еще бабки, как на вора, коситься будут!.. Зачем мне это ржавое железо? Украшу им рыдван бронзового века, если удастся воскресить его из мертвых… Была когда-то и у нас собственная телега, Дангуоле летала на ней, пока не случилась авария. Фонарный столб смял телеге передок, и на лбу Дангуоле пролегла бороздка, которая и сегодня иногда краснеет. Подвернувшийся по случаю пешеход пострадал несколько больше… Маменька охапками таскала цветы несчастному алкоголику, старику маляру, а все заботы, связанные со здоровьем потерпевшего, с автоинспекцией и юстицией, пали на плечи отца. Денег у нас не было. От крупных неприятностей избавило одно обстоятельство — оказывается, Сизоносый, я его так прозвал, не всегда ходил в заляпанной известью спецовке, в доисторические времена нашивал и визитку! Не пошутили ли в свободное время боги, сунув его под колеса Дангуоле Римшайте-Наримантене? Бывший учитель провинциальной гимназии, некий Каспараускас, нос которого от чрезмерного употребления алкоголя вызрел в добрую сливу, радостно обнял одного из лучших своих учеников, призванного зажечь яркую звезду на небосклоне родимой Литвы! Только почему-то называл он отца не Винцентасом, а Александрасом, и не Наримантасом, а Казюконисом… Стоп! Не отцовский ли пациент Казюкенас — этот Казюконис? Впрочем, что с того? Пока ничего… Как об этом свидетельствовали бессвязные воспоминания Сизоносого, бывшая гордость класса Наримантас и бывший его воспитатель Каспараускас якобы уже встречались однажды в термоядерном веке… Несмотря на дырявую память, Каспараускас сумел опутать отца, как паук несчастную муху. Вылеченный, облаченный в костюм доктора и выпущенный в лучшем виде из больницы, он через три дня приполз к нам в отрепьях и с подбитым глазом… Уйдет вымытый, приодетый, глядишь, снова является в изрядном подпитии и с синяком на скуле. Дангуоле откупается бутылкой, отец терпеливо выслушивает его болтовню. Одного меня Сизоносый явно избегает — стоит мне показаться, немедленно испаряется, не ожидая, пока я выставлю его вон. И какого черта побирается, если у него собственный дом? Стыдно признаться, но, едва увижу эту нелепую фигуру, смесь бредней каменного века и дешевых сегодняшних «чернил», у меня начинают чесаться руки — так бы и врезал кому-нибудь… хоть первому встречному. Стоп! Совсем этот Сизоносый увел меня в сторону, забыл, что несу с толкучки. А приобрел я бампер! С чего это вздумалось мне возрождать к жизни изуродованный хлам? На таком не покрасуешься, да и сплавить его не удастся — посыпались, точно воробьи, «Жигуленки», кому нужно старьё? Да, с ветерком гоняла на нем Дангуоле к себе на завод, до чего же шли ей солнечные очки и кожаная куртка! «Женщина за рулем», не какая-нибудь салонная фифа в лимузине богатого папеньки — работница, жена и мать! Кто-то на ворованные приобретал, кто-то комбинировал или собирал, подтягивая пояс и отказывая себе во всем, а она выиграла в лотерею за тридцать копеек! Легенда! Землетрясение меня так не удивило бы… Да здравствует легенда! Глянь только, как слушается ее руль, как радостно раскрывает перед ней свои объятия город, которого в пешем состоянии она почти и не знала! И на работу и с работы катит уже не одна — ежели ты на колесах, разве не подбросишь подругу, не подвезешь инженера, живущего по соседству? Одни попросят на озеро их доставить, другие на свадьбу, на новоселье и черт те куда — летит по городу внезапно расцветшая слава Дангуоле Римшайте-Наримантене. Не случись этот выигрыш, не было бы скорее всего в ее беспокойной жизни и завода. Одно дело — работница, заполошно бегущая на автобус, другое — летящая на собственном автомобиле. Испустила дух, нарвавшись на столб, машина — лопнул и завод, хотя, говорят, до сих пор преспокойно отравляет дымом сосновый парк на северной окраине города. После того как Дангуоле упорхнула из дому, в моей душе, пусть несмело, пусть слабенько, затеплилась надежда возродить умершую легенду. Вот и стал я околачиваться возле груды ржавого железа, начал копаться в его нутре…
Шоколадная «Волга» заскрежетала, хотя, по всему, следовало этой шельме нежно и тихо заурчать. Ожидал: двинувшись, замурлыкает, как сытая кошка, которую гладит хозяйская рука, — ведь такая ухоженная силища! — нет, взревела тигрицей в клетке зоопарка. Конечно, плевать мне на коробку передач, пусть крошатся зубья — не моему отцу тратиться на новую! И все-таки, тронувшись, двигатель ровно забормотал — сам о своем здоровье побеспокоился. Слушал я «Волгу», как виолончель; убаюканному музыкой, мне и в голову не пришло, что заиграли-то ее в мою честь, хоть и тащусь я со своей железкой, цепляя ногу за ногу да пересматривая былое; последнее, как известно, иногда может превратиться в будущее, если сумеешь перевернуть бинокль… Над муравейником рынка, над стиснувшими его домами и улицами дрожало беспокойство. Бесцельная и бессмысленная толкотня, всегда порождающая неудовлетворенность, могла же и мне — недаром я сын своей матери! — выбросить счастливый билетик, как испорченный автомат горсть монет!
— Эй, ты! В больницу захотел?
Взвизгнули тормоза, дышащая теплом пасть ткнулась под коленки, по ногам метнулась дрожь страха и, как бы отразившись от подошв, охватила все тело. И тут в затылок ударил смех — смех Сальве, Сальвинии Мейрунайте, только не резкий, пренебрежительный смешок, погнавший меня, словно безумного, невесть куда и с кем в тот памятный день, когда мелькали стволы сосен и звенела под колесами дорожка, нет, мягкий, радостный. И все равно, грозно размахивая ветвями, зашумели сосны, засвистели, обжигая лицо и руки, порывы ледяного ветра. Схватить бы камень и садануть по обтекаемому лбу этого шоколадного чуда, а не побегут по стеклу морщины и морщиночки, не разлетится оно ледяной шугой, швыряй второй, третий! И тогда, только тогда будешь уверен, что этот предательский смех не врежется тебе в спину, не посмеет ворваться внутрь и корежить сердце. Конечно, если осталось там, в сердце, что-нибудь, что еще можно искорежить, ибо в нем пустота, абсолютная, до звона в ушах…
— Алло, Ригас! Тебе что, письменное приглашение нужно?
Голос звучал дружески, словно мы только вчера расстались, и не при особых обстоятельствах, а обыкновенно, просто забыли условиться о следующей встрече. Задумала снова поиздеваться, повеселить очередного спутника? В последнее время таскалась с местным Омаром Шарифом — много старше ее, миндалевидные глаза, тонкие усики, бачки. Слава его зиждилась на Париже. Правда, нюхал он Францию не больше моего дедушки, и носа не казавшего дальше родной волости, однако отметки в его паспорте, гласившей, что сей Шариф родился в Париже, в аэропорту Орли (летела маменька домой, да не успела…), вполне хватило для снобистской легенды. Одним представлялся он как конструктор электронно-вычислительных машин, другим — как изобретатель электрографии. Париж плюс новомодная специальность плюс статейки по вопросам искусства, ловко списываемые с зарубежных журналов, многим внушали почтительное уважение: с ним раскланивались служители муз, которым он в подметки не годился, ему улыбались жаждущие славы красивые девушки. Ходили слухи, что он и Сальвиния Мейрунайте вот-вот распишутся. Намечался и «друг дома» — некий Арис, липнувший к этой парочке, парень с лошадиной мордой, он ухаживал за Сальве, когда Омар выезжал в Таллин или Ленинград к разным знаменитостям. Куда исчезал он на самом деле, никто не знал. С Арисом учились мы в одном классе, в одну осень поступили — я в художественный, он в консерваторию — и почти одновременно вылетели…
— Лезь, не укушу! — Никто в шоколадной «Волге» не ухмылялся, Сальве посмеивалась, правда, но нежно и скорее над собой.
— Благодарю за честь. — Я обошел машину, как клетку в зоопарке. На полированной глади отражалась моя порядком растерянная, непохожая на привычную физиономия. Немногим лучше увидел я себя и в сверкающем стекле дверцы, которая поплыла мне навстречу. В безупречном зеркале чуда туманились также небо, деревья и густая мгла моей судьбы.
— Живее, добрый молодец!
Так заманчиво было ввалиться сюда, плюхнуться на сиденье, окунуться в запахи лака, теплого металла, искусственной кожи обивки. Как взрыватель бомбы замедленного действия, влекущий и одновременно пугающий, тикал и мигал включенный сигнализатор поворота, в каждой кнопке, рычажке, стрелке, в цветных лампочках датчиков, обычных и необходимых, таилось нечто необычайное, сказочное. Устоять против этого искушения сумел я не больше минуты. Проглотив меня, автомобиль дернулся, качнулся на рессорах — ах, какие рессоры! — дверца бесшумно прильнула к боку, как ненужное для полета крыло… Полет? Куда? С кем? Очухайся! Оттолкнули, пнули, а ты?.. Ока же и пнула и глумилась… Не за тем ли и теперь заманила в полированную клетку? Не очень тут к месту мои обтрепанные джинсы — щеголяю в них, не имея возможности одеваться согласно требованиям зарубежных журналов мод. Ворсистый ковер был как бы живым укором моим грязным башмакам сорок третьего размера, меж колен, я все еще сжимал купленное на толкучке железо.
— Да брось ты его назад! Не бойся, не испачкаешь. В случае чего сам и почистишь.
На красивом лице Сальве, в ее чуть запавших глазах посверкивали искорки. Сказать, что она потеряла блеск, нельзя: чуть слабее загар, чем обычно к этому времени, чуть менее нарядна — серая водолазка, плотно обхватившая полную шею, темно-синий, как у стюардессы, спортивного покроя пиджачок. Ни колец, ни сережек, которые и простили ее, и делали одновременно более желанной… Боялась, как бы не сорвали в толчее барахолки? Или бросила в сумочку, увидев меня? К чему эта комедия — на пальцах вмятины от колец! Она тряхнула головой, словно отметая мои обвинения, буйные волосы не рассыпались по широким плечам — увязаны в пучок, как у образцовой школьницы. Что все это значит? Сальве — нынешняя Сальве пытается встать в один ряд с девушками, которые без затей стягивают волосы аптекарской резинкой? Да она же еще в восьмом классе отличалась от них, как день от ночи! Всем отличалась: и положением, и модной одеждой… Хочет казаться простушкой? Смешные потуги, когда сидишь за рулем «Волги». Право, смешные!
— Смотришь на меня, словно я сперла этот автомобиль! — Сальве нервно рассмеялась, никакой игривости не прозвучало в этом смехе, потому я и не ляпнул в ответ того, что убило бы смех: может, не ты, а Мейрунас? — Признавайся, Ригас, вынырнула перед тобой, как призрак из тумана, а?
— Не боюсь я никаких призраков… и ведьм.
— Неужели я ведьма, Ригутис? — улыбнулась заученной улыбкой.
— А мне все одно.
— Очень жаль. — Она закусила пухлую губку, будто ей действительно больно, что мы отдалились друг от друга. Некоторое время молча следила за дорогой, кишащей машинами, людьми, даже телегами. Боится разрушить наше едва наметившееся, хрупкое примирение? Что-то в ней изменилось, но что? Едва ли от моей угрюмости и упрямства зависит ее переменчивое настроение, не будем обольщаться, сеньоры! Болезненная бледность… Хворала? Однажды вроде довелось ей уже перенести некоторые неприятности, может, снова? Впрочем, настроение могла испортить и меньшая беда — какая-нибудь тряпка, которую увели на барахолке из-под носа. — Еще там тебя увидела. — Разогнавшаяся машина проскочила перекресток на желтый, едва не попав под красный.
— Так я тебе и поверил!
— К юбчонке приценивалась. А тут ты. Свидание с юбкой в руках?! — Она снова рассмеялась, как бы отбрасывая от себя некупленную обновку, а может, чувство стыда.
— Мы не уславливались о свидании.
— И не говори! Ты же такой пай-мальчик… — Она все жала и жала на газ. Мимо нас летели столбы, заборы, борта грузовиков — той частью своего существа, которую я именую внутренним слухом, уже слышал адский грохот, вот-вот раздастся он, оглушит, терпко запахнет гарью, искореженным железом…
— Тормози! Черт бы тебя… Тормози!
Заслоняя улицу и небо, делал левый поворот слон-рефрижератор. Бесконечно долго двигалась перед нами глухая стена, буквы-великаны, одной бы хватило, половинки…
— В муку бы смолол, а?
— В муку не в муку, а бифштекс по-татарски гарантирован!
Вцепившиеся в руль пальцы Сальве дрожали, прерывистое дыхание смешивалось со смехом.
— Боже мой миленький, как бы славно! Представляю себе папочкину физиономию, не «Волга» — гармошка!
А на что сама бы похожа стала, не подумала? Сальве дергалась от смеха, противно обнажились десны, едва удержался, чтобы не врезать по их розовому бесстыдству. Странно, но вспышка гнева примирила меня с тем, что я по милости хохочущей и ненавистной мне Сальве развалился рядом с ней в чужом лимузине.
— Честное слово, буду внимательнее!
Она уже не смеялась, сникла, как актриса, сбросившая за кулисами роскошное одеяние. Праздник, когда отступают на второй план гнусные расчеты, кончился. Мне бы хоть из вежливости осведомиться, не болела ли, — промолчал. Обоняние уловило легкий запах алкоголя. Приняла — и за руль? А может, и нет… Я упорно сопротивлялся, изо всех сил отталкивал голос Сальве, ее смех, а ведь обрадовался, когда заметила меня! И не думал даже, что обрадуюсь после того, как между нами все было кончено. Правда, пока не очень-то доверял счастливой случайности — опасался втайне, как бы подаренное судьбой мгновение не сгорело, подобно спичке, обжегшей пальцы, но так и не запалившей сырых дров. Посеревшая, забывшая оттенить веки и обновить лак ноготков — такая Сальве мне была не нужна. И я не хотел ее признаний, мол, разочаровалась она, неважно в ком, пусть даже в своем Омаре Шарифе! Не решался признаться себе, а может, толком еще и не понимал, что нужна мне не Сальве, а Сальвиния Мейрунайте вместе со всем тем, что заключено в ее фамилии. Отстраняясь от нынешней, я взывал к той, гордой, пренебрегшей мною? Даря свою благосклонность кому попало, с каждым разом все больше отдаляясь от меня, она в то же время все сильнее разжигала мое стремление завоевать ее. Самоуничижение или отчаяние Сальве могло сыграть со мной злую шутку. Только не поддаваться жалости, не распускать нюни! На пути к цели, который я метафорически начертал для себя как широкую магистраль без ограничений скорости, запрещающих знаков и шлагбаумов, было рассыпано немало препятствий, и я чувствовал, главные из них все глубже пускают корни во мне самом.
— Заскочим за куревом?
Мы причалили к старинному особняку с потеками плюща на стенах. На широком и чистом, словно глинобитный пол, тротуаре не умещались каштаны, сплетение теней и ветвей вываливалось на мостовую, а по теплым тесаным камням как-то по-домашнему трусила Полосатая кошка, приостанавливаясь в залитых солнцем прогалинах. Тихий островок между душными, набитыми ревущим транспортом артериями города заставил дрогнуть в сердце струнку, к которой давно уже не притрагивались. Как же звонко пела она, когда я скакал на дни рождения Сальве — их почему-то устраивали несколько раз в году. Каштаны в те времена были еще стройные, пряменькие и звенели высокой нотой ожидания, даже если ты и не прикасался к ним. И здесь тоже многое изменилось, как и на всем белом свете.
— Не заглянешь? — Сальве фыркнула. Что должна была выражать ее усмешка, неизвестно. Хлопнула дверцей, кинулась к подъезду.
— Эй! — окликнул я. Не удержался. Обрамленная прямоугольником мрака за распахнутой уже дверью, она недоуменно ожидала, не понимая, почему медлю. Я запер автомобиль, сжал в пальцах ключики, еще хранившие тепло ее руки. Если бы не я, так и оставила бы машину нараспашку, с ключом в гнезде зажигания — лезь, кому не лень, катайся! Беспечность ее возмущала и одновременно вызывала восхищение. Конечно, тот, кто опасается всего на свете, даже во сне видит воров, — раб вещей. Не собираюсь надевать на себя такие вериги; если когда-нибудь стану обладателем того, чего сейчас у меня нет, то сумею жить как следует, но вот эдак относиться к машине? Подбросил ключики вверх, пытаясь этим небрежным жестом отгородиться от плебейского своего поступка. Сальвиния, стоя в дверях, выжидающе смотрела на меня. Поймав связку, прицелился в раскидистую ветку каштана, не попал, пришлось наклоняться и поднимать. Взгляд Сальве буравил затылок. Вероятно, я довольно смешно выглядел, ползая на четвереньках. Чувствовал, что уменьшаюсь, таю в ее глазах, точно сделан из воска, а не из костей и мускулов, однако и то, что осталось от меня, владело необузданной силой, заключенной в связке ключиков: захоти я, и взревет дремлющий у тротуара зверь в полированной шкуре. Ради такого могущества можно было и унижение перетерпеть — ключики, врезавшиеся в ладонь, сулили уже не мгновенное опьянение. Постоял, крепко сжав кулак, чтобы вновь обрасти жесткой чешуей. — Держи! — Швырнул ей связку, теперь она вынуждена была ползать на четвереньках, послушная моему приказу. Наглый я ей нравился больше.
— Потом сам поведешь, ладно? — шепнула Сальве, точно не она срежиссировала всю эту интермедию с ключиками.
Как же настойчиво и упорно приходилось мне воевать с отцом за право пробежать по этой каштановой улочке, за счастье проскользнуть в старинную раму двери, за которой начинался другой, столь отличный от нашего мир. Но в одном отец был прав — дорогие подарки выделяли меня из других гостей своей нескромностью. Не следовало терять чувство меры. Оказываясь здесь, я всегда испытывал унижение.
Сальвиния, чувствуя мое недоверие и одновременно вызов этому дому, как когда-то, взяла за руку. Даже лестница тут была иной, чем у нас, чем во всех других домах: треснувшие мраморные плиты, перила в чугунных завитушках, ни щами, ни нафталином не пахло. Под визги Сальве вваливались мы в просторный холл — потолок с гипсовой лепниной, а из комнат, словно скрывали они тайну, веяло чем-то, что воспринимал я не обонянием или зрением, а самой кожей, кончиками пальцев, бешено бурлившей во мне надеждой, которая, разумеется, не скоро еще, но должна была осуществиться. Вероятнее всего это был запах, снова чувствую его, хотя исчезло уже то обжигающее нетерпение, будто опаздывал я на некое молниеносно краткое действо: пахнет благородным красным деревом, мореным дубом, навощенным паркетом, мягкими ворсистыми коврами и венецианской люстрой, мелодично позвякивающей, когда по улочке проезжают машины. Просторные старинные комнаты освещались огромными, симметрично расположенными окнами, но свет не рассеивал таинственности, ее коварное дыхание не слабело и при ярком сверкании люстры; лишь после того, как появлялась в комнате Сальве, чары теряли силу, наваждение исчезало. Поцелуйчики, дурашливая игра во взрослого мужчину, потягивающего винцо… Квартира адвоката Мейрунаса, отвоеванная у нового века, приговорившего было ее к ветшанию и гибели, обретает начало и конец — в ней пять комнат, если не считать одной полутемной, переделанной из кладовой, тут полно иных запахов: шуршат кожушками набившиеся сюда худые старики с глубоко запавшими глазами, вздыхают, всхлипывают какие-то бабы в платках… Тут теснятся правда и кривда, готовые перегрызть друг другу глотки, перенимающие обличье одна другой; зимой пахнет дымом буржуйки, которую топят чурками, а осенью — прелой, размокшей в грязи обувью. Эти грубые запахи врывались в пространство квартиры, заглушали порой ее благопристойные ароматы и не побеждали их окончательно лишь потому, что проворная и зоркая, как ворона, хозяйка дома — Мейрунене — немедленно захлопывала обитую черным дерматином дверцу, если какому-нибудь старику приходило в голову высунуть из-за нее свой костистым, иссушенный поисками справедливости нос. Сидите и ждите, прикрикнет, и ее приказ укрощал не только клиентов мужа, но и любопытных гостей дочери. В этом райском уголке существовало нечто инородное, скрываемое, постыдное, что неудобно было выставлять публично.
— И куда я их засунула, эти сигареты?! Поискал бы, Ригас!
Сальвиния сгребала с дивана подушечки, двигала с места на место фарфоровые статуэтки, на донышке пьедестала которых были изображены мечи — бессмертный герб Мейсена! — перебирала всякие безделушки, высыпанные из китайской, расписанной иероглифами вазы. Об этих антикварных раритетах нам охотно рассказывал сам Мейрунас, казавшийся подростком рядом с высокой женой и стройной дочерью. Когда он начинал говорить, все умолкали, забывали о его малопредставительной фигурке. В его груди прятался могучий голос, и было даже удивительно, почему Мейрунас не взрывается, когда молчит. Рассказывая, он осторожно, как обнаженного нерва, касался серебряной жилки, бегущей по черному дереву секретера, казалось, ее не было раньше — и лишь от его густого голоса ожила она, пустила веточки, расправила листочки. Голос этот возвращал жизнь и краски потертому персидскому ковру, бог весть каким образом попавшему под наше серое небо. Такой же голос громыхал за обитой дерматином дверью, разрубая чьи-то болезненные всхлипывания, словно разделывая на колоде тушу — отделяя первосортное мясо от второсортного, не забывая, разумеется, и себе оттяпать отборный кусочек.
— Что это ты как осенняя муха? Дома никого. Может, хлебнешь чего-нибудь, пока я тут вожусь?
Столик с напитками, как и в былые времена, только бутылок больше и они разнообразнее; перед тем как шмыгнуть в комнату для посетителей, где придется «рубить мясо», Мейрунас обычно опрокидывал для дезинфекции рюмку-другую: все эти старцы и бабы, безусловно, были вместилищем тьмы микробов. Неужели прокисшая каморка с истертой зипунами серой скамьей — основа того чудесного запаха, который, встречая тебя еще на улице, сопровождал из комнаты в комнату, до самой резиденции Сальве? И начало всего — заколдованная жаба, прядущая шелковую нить, — амбиция и алчность темных людишек? Сознавать это было неприятно, больно, словно обнаружил сальное пятно на белой одежде. Но скоро я привык к этим пятнам — они неизбежны, хорошо хоть, что пряжу жабы никто здесь не пересыпает нафталином, что достаток не душит, не разъедает, а превращается в роскошь, которой немногие умеют пользоваться со вкусом, правда, надоедлива порой воронья бдительность Мейрунене: не притащил ли ты часом какую-нибудь острую вещицу, чтобы царапать ее мебель?
— Выпьем, что ли? Ну как хочешь… А мне надо! — Время от времени Сальве сотрясала дрожь, как недавно, у перекрестка; пролив на столик, она высосала рюмку.
Нет уж, даже взглядом ни до чего не дотронусь, чтобы не заныли старые обиды; глаза скользят по полировке, хрусталю, металлу, будто Мейрунасы вновь приманивают, собираются обмануть — подсунуть вместо тайны эрзац. Однако время, превратившее Сальве из милой, окутанной розовой романтической дымкой девочки в современную девицу, не коснулось сумеречного пространства больших комнат, не разрушило обаяния дремлющих в нем дорогих вещей — потемневшее дерево и патина, покрывшая бронзу, свидетельствовали о мудрости красоты. Главный ее союзник — непрекращающееся течение лет. Чутье подростка не обмануло — чудеса оставались прежними, манили невозможной, больно ранящей близостью.
— Какие у тебя еще зароки? — Сальвиния опрокинула вторую рюмку, она издевалась надо мной против воли — глаза умоляли не сердиться.
Мы снова неслись, оставив тихую, мощенную солнцем и тенями каштановую улицу. Куда летим, неизвестно, не договаривались, шло вроде бы какое-то испытание — и автомобиля, и моих прежних представлений, и наших взаимоотношений, почти полностью прерванных и возобновившихся, когда на это никто уже не рассчитывал. Мою хмурую угрюмость подтачивало гордое удовлетворение — ишь как потакают! — и я старался не думать о последствиях, о продолжении. Боялся еще большего унижения, чем испытал весной? Не доверял своей ненависти к Сальве?
— Может, поведешь?
— Загнулись мои права.
— Для меня они действительны.
— В извозчики не нанимался.
— А что, недурная коробочка?
— Не «мерседес», но терпеть можно.
— Папочка ползает на старом «Москвиче». Эта ему слишком широка, боится бока ободрать.
— Да, эта погабаритнее. Такой комод…
— Комод, считаешь?
Мы не знали, о чем говорить, время пустой болтовни миновало, навалилось молчание, в котором каждый ощущал неискренность, страх перед новой возможной неудачей. Вдруг Сальвиния, махнув рукой на осторожность, спросила:
— У тебя так не бывало? А мне частенько ударяет в голову — сейчас трахнусь! Или в грузовик врежусь, или задавлю кого…
— Мейрунас откупится.
Она пропустила мимо ушей.
— Вот и нынче. Видела же я его, этот рефрижератор, но… Словно кто-то навалился и шепчет — жми, жми! Как на сеансе гипноза.
— А не запланировала ли ты сеанс?
Оба мы возвращались на злосчастный перекресток, точно оставили там горящий огонек, и, зло посопев, я попытался затоптать его:
— Давай жми, только без меня!
— Уже нет охоты. Уже нет. Ты спас меня! — Что, снова издевается? Нет, запели тормоза, на этот раз нажимали на них осторожно. — Садись за руль, я же вижу, у тебя руки чешутся! — Сквозь обломанные, не закрученные, как обычно, ресницы обжег меня взгляд, опьяненный скоростью, подзуживавший устроить гонки на автостраде — обойти всех до одного! Так умела стрелять глазами прежняя, не привыкшая смирять свои страсти Сальвиния, сбросившая твердые латы отрочества. Не дождавшись согласия, она нахмурилась.
Бежали мимо дома, топчущиеся на перекрестках группки пешеходов, готовые рвануть наперерез, но дорогу нам расчищал светофор, передавая эстафету следующему, мы мчались по зеленой волне. Приятно было покачиваться на похрустывающем от новизны сиденье, вслушиваясь уголком сознания в добродушный рокот мотора, полный сдержанной силы. Еще приятней было бы не считать себя обязанным за это удовольствие Сальве, не встречать в штыки каждое ее слово. Но возможность чувствовать себя независимым от уличной давки, от гомона прохожих, от серости и пыли внешнего мира все улучшала и улучшала настроение. Сальве погнала своего шоколадного зверя в гору, и мы взлетели над городом, над застывшими волнами черепичных крыш, желтых стен, над мешаниной колющих острыми шипами воспоминаний прошлого.
— Давненько не виделись, а, Ригас? — Девушка с лицом кинозвезды и скромной прической школьницы решительно свернула на загородное шоссе.
— Пятьдесят семь дней…
До конца жизни не забуду тот смешок, точно глотала она осколки льда и раздирать ими нёбо доставляло ей удовольствие! И свое тяжелое дыхание на велодорожке услышал, и пыхтение другой девушки, которой сейчас не было тут и чье имя даже в мыслях не произносил, хотя мы — не странно ли? — продолжали время от времени встречаться, и снова бешено неслись для велосипеда, точно можно вдвоем убежать от самого себя, когда бесцельное бегство неизвестно куда и зачем уже есть всплеск необузданной жизненной силы, не до конца объясненных разумом чьих-то, своих и чужих, желаний. А может, именно тогда и было хорошо? Может, ничего лучшего мне и не доведется испытать?
— В секцию не заглядываешь?
— Я не профессионал, чтоб из меня соки жать.
— Ясно. Надоело с пацанами возиться?
Как осторожно коснулась Сальве темы велосекции, которую я хотел было извлечь на свет божий, но побаивался, право слово, побаивался, потому что бег велосипедов оборвался вдруг, как туго натянутая цепь, и, когда я еще не пришел в себя, когда в ушах еще свистел грозный ветер, случилось то, чего я до того мгновения никогда не испытывал, хотя знал про это все по рассказам приятелей, по книгам, фильмам, но не испытывал сам, своей плотью и кровью, случилось, а я не почувствовал радости — пространство вокруг съежилось, сжалось в угрожающий кулак, и я барахтался в нем, как мушка, увязшая в застывающем янтаре… И во всем виновата она, эта Сальве!
С ней было бы иначе, наша близость не столкнула бы меня в кювет с того запланированного пути, не превратила бы в червя, противного самому себе. С ней я остался бы свободным от жалких оков плоти.
— Курить! — Сальве зачмокала губами, едва подкрашенными, в весенних трещинках.
— У меня нету.
— Возьми там, — она ткнула в крышку «бардачка».
Сунул ей сигарету, теплые шершавые губы вздрогнули, словно хотели схватить мои пальцы. Мы вырвались из города, неслись навстречу островки сосен, за ними высились дома нового микрорайона. Куда мы летим? В летнюю резиденцию Мейрунасов? Ведь существует и вилла среди сосен — не скворечник в так называемом коллективном саду, двухэтажная, с центральным отоплением, водопроводом и т. д.
— Открой сумочку. Спички.
— Эту?
Открыл. В помятом носовом платочке блеснуло золото колечка, и еще два, с камушками, в боковом карманчике.
— Платок чистый, — усмехнулась она. — Не испачкаешься.
— К чему этот маскарад?
— Какой, Ригутис?
— Ну, что ты вроде не ты, а…
— А кто? Ну говори, кто?
— …Студенточка, живущая на стипендию?
— Ты был неглупым парнем, Ригас. Чего ж это взбрело тебе в голову, будто я украла «Волгу»?
— Где мне, я же не Омар Шариф! Для меня не обязательно распускать перышки.
— Ревнуешь?
— Мне надоело кататься.
— С тобой так приятно!
— Я же сказал тебе — не Шариф!
— Нет никакого Шарифа. Был, да сплыл…
— Пустой разговор. Останови!
— Выгнала. Как собаку, выгнала! Не веришь?
Не успел ответить — машина выехала на обочину, закипел под задними колесами мокрый гравий. Встали. Перед нами луг не луг, заброшенное футбольное поле. Тощая корова, отбрасывая мордой обрывки бумаги, выщипывала редкие пучки травы. Мимо, как пули, неизвестно, кем и в кого пущенные, со свистом проскакивали машины. На шею мне легла ее рука, в лицо ударило дыхание, пахнущее можжевельником. Джик!
Вот откуда «головокружение»!.. И как это я раньше не унюхал? Чудом не врезались в рефрижератор, по счастливой случайности не столкнули нас в кювет обгоняемые грузовики.
— Трусишь, мальчик? На, хлебни. — Навалившись мне на колени, она извлекла из «бардачка» пластмассовую флягу. — Ты возвратившийся Одиссей, надо отметить!
Я брезгливо отвел ее руку, отшвырнул как кусок те ста.
— Заробел? Я и не знала, что ты такой маменькин сынок.
— Ты пьяна! Терпеть не могу пьяных, — пытался я отодвинуть её расслабленное тело.
— Дурачок! Послушал бы настоящих мужчин. Пьяные-то сговорчивее…
Удалось оттолкнуть. Плюхнулась на руль. С собранных в пучок волос соскочила стягивающая их резинка, и тяжелая темная волна упала на неестественно бледное лицо, белое как бумага. Сквозь пряди бессмысленно косили глаза: один смотрел на подошедшую к автомобилю корову, другой прямо на меня, пустой, холодный — нет, не стеклянный, а точно ямка в талом снегу, из которой только что брызнула вода. Я нажал ручку дверцы и выскочил на чистый воздух.
Сбежал с насыпи шоссе и широко зашагал к склону, иссеченному кривыми улочками окраины. Пригород еще долго дышал мне в затылок запахами сосен, травы и коров. Вдалеке, окруженная зелеными деревьями, виднелась островерхая крыша, не так давно перекрытая цветным шифером. Вилла Мейрунасов? Но в этот момент она нисколько не интересовала меня. Когда я оглянулся, шоколадная «Волга» разворачивалась. Через минуту она пронеслась мимо, прочертив на влажном асфальте две почти прямые линии. Мейрунайте пьянеет, только когда останавливается…
Почему же ты, Одиссей, так поспешно выбрался из машины, почему не в состоянии был усидеть там ни единого лишнего мгновения? Потому что тобой, пусть ты и уютненько устроился подле Сальвинии Мейрунайте, укачиваемый отличными рессорами и амортизаторами, овладели противоречивые чувства. И уязвленное самолюбие, когда с остервенением сдираешь и сдираешь чуть подсохшую корочку с заживающей ранки, и радость оттого, что вновь связана столь многое сулившая тебе, но оборвавшаяся было ниточка, и страх опять почувствовать себя униженным, втоптанным в грязь… И стыд, жгучий стыд, ведь чуть-чуть не воспользовался пьяным телом Сальве — на щеках и шее остывали ее липкие прикосновения. Почему-то я был убежден — нет более отвратительного зрелища, чем пьяная женщина в объятиях мужчины. Привычка ощущать свои руки чистыми победила и тут, однако разве не вскружило голову безумное желание взять это ленивое, податливое тело, превратить его в упругое, сопротивляющееся и в то же время стремящееся навстречу? Еще немного и соблазнила бы? Одними нечистотами хотел смыть другие? Что-то в ней действительно нравилось — смелость, искреннее желание примирения… Шагая к городу, я чувствовал себя виноватым, словно сам заставил эту девушку пить. Она же по собственной воле опорожнила дома две рюмки, потом сама глотнула из фляги, а мне все мерещилась граненая стограммовая стопка — нынче уже не пьют из таких, — словно я сую Сальве наполненное горячими искрами толстое стекло, нетерпеливо подталкиваю ее руку к обмякшим губам. Как будто потому, что Сальвиния показалась мне изменившейся, а такая мне была не нужна, я решил напоить ее, чтобы ползала на четвереньках, пока не соизволю поднять. Опьянял словами, изображал ревнивца, нарочно поил, а потом, к пьяной, испытал отвращение… Это я знаю за собой, придумывать нечто невероятное — разогнавшуюся фантазию остановить нелегко! — но вызванную воображением боль испытываю на самом деле. Стыд подавлял все ощущения, и все-таки чувство неловкости перед Сальвинией было лишь малой толикой терзаний, охвативших меня, как зудящая боль, от макушки до кончиков пальцев. Я все еще встречался с Владой! Даже после того, как окончательно понял, что погиб по ее вине, что не выбраться мне из залитого грязью кювета на намеченную магистраль, прощайте, мечты и планы! Смеялся над собой, осуждал себя и… продолжал встречаться!
…И пылинки чужой никогда не взял, но мысли о том, что переживает вор, ухватив добычу, о чем думает, интересовали меня сызмала. И недели две после той нашей загородной прогулки я ощущал себя вором, нагло ухмылялся, чувствуя перехватывающий дыхание ужас. По некоторым признакам понял, что был у Влады первым. Запахло жертвой, попранной добродетелью и брачными церемониями. Не сомневался, теперь будет следовать за мной тенью, не желая отказываться от соблазна снова и снова видеть мою счастливую, излучающую благодарность физиономию. Но когда не обнаружит на ней следов страха, хлынут жалобные упреки, польются трогательные воспоминания и, наконец, загремят угрозы. Мало ли есть девушек, готовых отдаться первому встречному, а потом взваливающих вину за это на все человечество, только не на собственное легкомыслие? Мне уже казалось, что в тот памятный день она по первому моему слову вырвала из стойки велосипед, зная, чем все кончится. Зная и желая этого! Чего стоит хотя бы ее падение на ровном месте? А жалобы и стоны из-за пустяковой царапины? И радость, когда, словно знаменем, размахивала она порванным чулком? Сомнений нет, подстроила ловушку; однако вся эта логичная цепочка обвинений против Влады не в силах была подавить страх, который заставлял меня нагличать и дома и в институте. Я спешил избавиться от остатков нежности, вел себя грубо и вызывающе — может, увидев меня таким, Влада разочаруется, отвяжется?
Когда же впервые после злополучного катания столкнулись мы лицом к лицу, разумеется, случайно — я избегал улиц и площадей, где пролегали обычные ее маршруты! — меня потрясло сияющее лицо Влады, будто съездили мы в волшебную страну, я не захотел там задерживаться, а она поселилась. Ухмылялся ей в глаза, давая понять, что мне смешна ее «великая жертва», но она не злилась и не смущалась. Радость без заискивания, без надежды вернуть… Обрадовалась, словно был я потерявшимся и найденным ребенком, которому угрожает в большом городе тысяча опасностей. А где же ее гордость? Сомнения? Страхи? Ведь я же был для нее первым и только что холодно дал понять, что искренне сожалею о случившемся. А на круглом скуластом личике светилось такое внимание к моей особе, такая озабоченность мною, что перехватило дыхание. Лица, подобные этому, помнились из детства, когда все вокруг, казалось, излучало нежность: слова, вещи, деревья. Давно поблекли, стерлись те лица, а Влада сияла, и не как призрак прошлого — живая, горячая, сквозь ситцевое ее платьице ощущал я тепло разбуженного мной тела. Снова охватило опьянение, такое памятное сладкой усталостью мышц, ни с чем другим не сравнимое. Кровь стучала в висках, горели кончики пальцев, я не слышал, что говорила Влада, видел только, как посверкивают крупные белые зубы, которые не успевала прикрыть вздернутая верхняя губа. Скорее всего рассказывала о своей работе, жаловалась на новое расписание лекций… Работала она продавщицей, и не где-нибудь — в мясном отделе гастронома, рубила мясо, — передернуло меня, но сообразил я это уже после того, как мы пришли в себя — в гараже, где покоились останки «Москвича», на вытащенном из него сиденье. Было тесно и неудобно, ноги упирались в стенку из гофрированного железа, оклеенную рваными плакатами. Я резко высвободился, а она доверчиво улыбалась, следы радостных слезинок поблескивали на лице, и снова все во мне ощетинилось: не новая ли ловушка эта абсолютная преданность, полнейшая, как в гипнотическом сне, покорность, словно она лишь бездумное, созданное для плотских радостей существо? Опять поднялась во мне угрюмая подозрительность — то вор, то обворованный, я снова ждал удара в спину или преследования неотвязчивой тени. Мучимый то ли укорами совести, то ли распаленным воображением — кто скажет, где кончается одно и начинается другое! — я вновь пускался по остывшим следам Влады. Искал ее подолгу, выдумывая множество препятствий — не мог заставить себя попросту спуститься в мясной отдел гастронома, расположенный в сводчатом подвале, словно, сойдя на несколько ступенек вниз, упал бы в собственных глазах! Вывеска гастронома, широкий тротуар перед ним, даже ближайший уличный переход действовали на меня, как удила на пугливую лошадь. Я ощущал во рту вкус укрощающего железа и взбрыкивал, безжалостно обвиняя во всем существо, которое о себе не думало, только обо мне.
«Какой ты добрый», — шептала она время от времени. Ну и пусть! Я же не говорил ей, что люблю, и не скажу. Сцепив пальцы, болтали мы о всяких пустяках — о погоде, фильмах, бывших приятелях. Трепался в основном я, Влада лишь вставляла словечко-другое, и вскоре я соображал, что ничего не слышу вокруг, погружаюсь в бесконечную нежность, которая вспыхнет и испепелит все мои гордые намерения, и при каждой встрече клялся себе прекратить игру, ничего хорошего не сулящую нам обоим, особенно мне, так как ей, сдается, ничего и не надо, лишь бы хоть изредка видеть меня, касаться руки и уводить на мгновение в выдуманную ею страну чудес. Иногда начинал я сомневаться в бескорыстной доброте Влады, уже не коварства ее опасаясь — не мог отделаться от впечатления, что мои слова, самые простые, опускаются в непроницаемую глубину, откуда их невозможно извлечь, и там, не зависимые ни от моей, ни от ее воли, вобрав в себя что-то тяжелое и горькое, будут они пребывать до той поры, пока вдруг не всплывут на поверхность и не превратятся во вражеское оружие, в свидетельство против меня. И хотя вся ее глубина — насквозь просматриваемый мир простенькой девушки, я стоял подле, как на краю бездны, пытаясь оборвать нашу связь и чувствуя, что бессилен сделать это. Если бы Влада хоть что-нибудь потребовала… Ого! Тогда бы я без всякого стеснения прыгал от радости, возобновив отношения с Сальве…
Мимо громыхал поток, смывая следы Мейрунайте. Проносившиеся по шоссе грузовики, цистерны, междугородные автобусы без жалости обдавали меня грязью, и я тосковал неизвестно по чему, может, по простому человеческому целомудрию. Не по тому, которого лишает нас женщина, одаривая полнотой жизни или ее иллюзией… Давно уже говорю не то, что думаю, и делаю не то, что хотел бы, лишь то, что ведет к желанной цели, но в последнее время все чаще заносит в сторону, как на скользкой дороге автомобиль, которым управляет неопытная рука. Протарахтел рядом задрипанный «газик», швырнул в лицо ошметки жидкой грязи. По щеке течет липкая гадость, капает с подбородка. Лучше уж с головой нырнуть в грязь…
Было сухо и пыльно, грязь и себя, облепленного ею, я лишь воображал. Такие приступы стыда и самобичевания находят на меня с детства, правда, случается это не часто и без свидетелей, лишь наедине с самим собой. Помню, засиделся однажды у Дангуоле какой-то незнакомый дядька, и, когда я, набегавшись и проголодавшись, забарабанил в дверь, открыли не сразу. Проводив гостя, мать сунула мне плитку шоколада. Такого шоколада раньше у нас не было — ни она, ни отец не приносили, — обед Дангуоле не сварила, я был голоден, но шоколад этот есть не стал. Плитка пахла чем-то чужим, запретным. Запах словно прилип ко мне, не в состоянии отделаться от него, я сунул голову в крапиву, буйно разросшуюся у забора. Обожгло как огнем, и только тогда, всхлипывая и расчесывая горящие щеки, откусил от плитки… Может, и крапиву выдумал?.. Нет, крапива была — густые заросли на задворках, там, где земля усеяна обломками кирпичей и битыми бутылками. Дурачок ты мой, пропела Дангуоле, холодными ладонями остужая мои пошедшие пятнами щеки. Да, я был дурачком, а может, и сейчас остаюсь им — не умещаюсь в собственной шкуре и пытаюсь смыть одними нечистотами другие.
Дома, наскоро проглотив кусок засохшей колбасы и напившись воды из крана, я растянулся на ковре. Услышал, а затем и увидел голубей, царапавших подоконник, несколько птиц ворковали в комнате — в оцинкованной клетке. Она была похожа на гроб, и мне захотелось освободить птиц. Едва приподнял крышку, к потолку взмыло что-то черное, растрепанное и закаркало, уже не голубь — ворона. Вслед за ней посыпались, разинув клювы и растопырив когти, черные клочья, ворон становилось все больше и больше, они били крыльями воздух, друг друга, мои руки, пытавшиеся захлопнуть крышку клетки. И вот уже эта черная, сотнями хриплых голосов галдящая туча пробивает потолок, и небо над ним становится черной, развороченной пашней, к которой устремляются орущие черные комья, даже мои крики превращаются в черные с растопыренными когтями страшилища…
Проснулся мокрый от пота. Откуда-то сверху, не видимый целиком, смотрел на меня забежавший домой на обеденный перерыв отец. Не с подозрением, как привык последнее время, словно опасаясь очередного свинства с моей стороны, а как на беспризорного малыша, брошенного родителями на произвол судьбы. Около его носа, спускаясь к углу рта, подрагивала морщинка нежности. Скорее всего он заговорил бы сам с собой, тихонечко, думая, что я сплю, но я не утерпел, нагло выкрикнул:
— Карр! А мне приснилась стая ворон. Как ты объяснишь это с точки зрения медицины?
Отец пожал плечами и, стерев с лица покаянное выражение, начал раздеваться.
Совсем обалдел — не привык спать днем, — пробормотал я.
За стеклом на подоконнике ворковала милая парочка светло-коричневых голубков. Растворив окно, я шуганул их, чтобы и духа не осталось. Владело мной отвратительное ощущение, будто ото всего, к чему я прикасаюсь даже во сне, исходит вороний смрад. А тут еще отец… Складывает свои штаны, будто невесть какую сложную операцию проделывает, словно от того, как они будут сложены, зависит судьба людей, попадающих в его руки. Уж он-то к своим рукам отвращения не испытывает, хотя они нередко и в крови и в гное. И рубашку развешивает не как-нибудь, а застегивает воротничок — она от этого кажется свежее. Почему учили меня чисто, до скрипа кожи мыть руки и не учили чисто думать и чисто чувствовать? А может, еще не поздно? Может, плюнув на все, снова превратиться в мальчишку — уткнуться в колени этого человека и раствориться в его большой заботе, иной, чем моя?
Отец встал на цыпочки, будто пробуя воду, не слишком ли холодна, и в одних плавках нырнул в постель. Подбородок вскинулся к потолку, обмякшие руки протянулись вдоль тела, однако легкая дрожь, отмечающая обычно начало «заплыва», не пробежала по телу, он лежал с открытыми глазами, не стараясь прикинуться спящим, и я чувствовал, что виной тому мое дурацкое карканье.
— Что новенького? — осведомился он, зевая и тем самым не требуя откровенности.
— Как видишь, живу оседло.
— Говори по-человечески.
— Ну, размышляю о горечи быстротекущего времени.
— Не надоело словоблудничать?
— Вначале было слово. Это сказано древними мудрецами. Ведь только благодаря мощи слов ушли мы от животных.
— Послушай, Ригас! А не поработать ли тебе летом? Нам санитары во как нужны.
— Подтирать кретинам задницы?
— А тебе не подтирали?
— Честно говоря, не очень переутомлялись при этом!
Мы перебрасывались словами, как на вокзальном перроне, где приходится бодренько кричать, чтобы заглушить соблазн сказать что-то очень тихо и с болью. После того как Дангуоле упорхнула, дом наш все больше становился похож на гудящий от топота ног перрон. Не согревала и она углов, но беспорядок, каждый раз заново учиняемый ею, объединял нас для молчаливого протеста. Сейчас жизнь наша текла не здесь, а среди чужих людей, и дому в своих мыслях мы уделяли совсем мало места.
— Теперь мой черед спрашивать.
Прошу, отец нисколечко не обрадовался.
— Этот твой пациент, Казюкенас… И часто ты с ним встречаешься?
— Встречаюсь, а что?
— Где?
— Он мой больной. Лежит после операции.
— Ну и?..
— Что тебя интересует?
— Многое. Скажем, почему Казюкенас, человек с положением и немалыми заслугами, обратился именно к тебе?
— Спроси у него.
— А все-таки?
— Один больной доверяет одному врачу, другой — другому. Все? Уже можно поспать?
Сна у него ни в одном глазу!
— Ха! А если это ваш звездный час, доктор Наримантас?
— Не смей! Слышишь? Запрещаю тебе соваться в мои дела!
Отец не изменил позы, однако твердые нотки в его голосе грозили, и не одному мне, а целой толпе каких-то настырных преследователей. Такие нотки я слышал от него мальцом, когда он крепко врезал мне за какой-то проступок, а потом, раскаявшись, отпустил вожжи. Так что я не очень испугался, но слух мой уже не услаждал афоризм по поводу «звездного часа». Ляпнул, ни о чем особенном не думая, так, чтобы малость завести, а получилось, словно приподнял уголок тяжелого занавеса. Что померещилось мне в таинственной закулисной пустоте, среди свисающих откуда-то канатов и тросов? Давно уже заметил: вырвавшееся невзначай слово звучит иногда, будто подсказанное кем-то другим, и ты не можешь заменить его более понятным или подходящим. Даже не сообразишь порой, почему не произнес этого слова намного раньше, ведь кто-то до тебя шевелил губами и совал кончик языка в щелочку между зубами. Ничего не понимаешь, а слова не вернешь, застрянет оно между тобой и собеседником, волнуя тайной, побуждая еще глубже заглянуть за пыльную темную завесу.
— Надеюсь, ты успешно таскаешь его ночные горшки…
Это было неудачной попыткой засыпать все шире расползающуюся между нами трещину.