Виктор Шугачев переживал нелегкие дни. Ему, человеку нерешительному, привыкшему к дисциплине и безотказному подчинению, предстояло совершить шаг, принять решение, которое, безусловно, многих удивит, а его, в лучшем случае, лишит звания главного инженера проекта.

Максиму он сказал с необыкновенной легкостью, что, если не будет разрешения на эксперимент, на район, который сложился у него в голове после двух лет поисков и раздумий, он откажется возглавлять группу по проектированию Заречного.

Там, на даче, под заснеженными березами, его обрадовало, что Максим принял и одобрил его намерение так же легко. А потом, дома уже, Виктор подумал, что именно легкость Максимова одобрения, его немногословие — не слишком охотно он обсуждал эту проблему — говорят о том, что друг и автор АПЗ принял его слова с недоверием, скептически, как юношеский порыв, который люди опытные, взрослые считают бессмысленным, но поддерживают, хвалят в педагогических целях.

Возможность такого отношения к его намерению обижала и злила, но придавала еще больше решимости. С кем воевать в такой ситуации, когда нет конкретного противника? Кто возражает против того, чтобы Заречный район был самым лучшим, уникальным по архитектурно-планировочному решению? Сосновский? Игнатович? Карнач? Исполком? Госстрой? Все — за. Но никто не может увеличить ассигнований. Однако же увеличивают в других городах — в Москве, в Вильнюсе, в Таллине. Значит, есть люди, которые берут на себя такую ответственность. Где найти такого человека? Шугачев, который никогда не занимал административных должностей и плохо знал структуру органов, составляющих и утверждающих планы и дающих деньги и материалы, надеялся на одного конкретного и близкого человека — на Карнача. Но в последнее время у Максима как будто пропала его прежняя уверенность и ослабела пробивная сила. Неужели из-за этой глупой бабы? Шугачев теперь прямо-таки ненавидел Дашу: мало того, что испортила жизнь другу, так еще вредит делу.

Сомнения разъедали, как рак. Ну хорошо, откажется он от проектирования района по существующим нормам... Что от этого изменится? Руководителем проекта сделают Макоеда или Леонову, и в результате появится еще один типовой район без малейшего признака индивидуальности. А его, седого человека, заслуженного архитектора, посадят вместе с Зотовой на проектирование защитного парапета над обрывом в парке. Да еще чуть не в два раза снизят оклад. И никуда не денешься. Не поедешь искать счастья в другом месте. С его семьей не очень-то сорвешься с насиженного гнезда. Попробуй заикнись Поле о такой перспективе — сумасшедшим назовет.

Обо всем и всегда он советовался с женой, без ее указания бутылки молока не покупал. А вот об этом, таком существенном для него, о намерении своем и сомнениях никак не решался заговорить, потому что не знал, как Поля отнесется. Более решительная, она неожиданно может поддержать его дерзкий замысел. Но может и высмеять, категорически возразить против такого юношеского запала. Не удивительно: мать прежде всего подумает о детях — как их кормить, одевать, учить.

Теперь есть хоть эти мучения, которые возбуждают творческую мысль, заставляют работать с утроенной энергией, чтоб было что показать архитектурному совету, любому представителю любого органа, любой комиссии, когда возникнет в этом надобность. А если Поля наложит вето, что у него останется? Пустота в голове, в сердце. И пустая биография, Типовая.

Однако хорошо знал, что, не посоветовавшись с женой, не пристанет ни к одному берегу.

Неделю назад, когда Максим предложил билеты на открытие гастролей МХАТа, Виктор наметил: с женой поговорит, возвращаясь из театра, когда можно не спешить и пройтись пешком.

Но Поля решила по-своему — в театр пойдет Вера. Он побунтовал немножко: дети грабят его и материально, и духовно. Но Поля была добрая, только улыбалась его возмущению, давая наказы детям и никаких поручений ему. Сиди, Витя, смотри телевизор, отдыхай.

Проект Заречья — тот, который, возможно, не будет никогда осуществлен, Виктор делал дома. Поля не любила, когда он работал вечерами — не те годы. Но тут он прикинул, что будет свободна Верина комната, ее стол и доска, можно закрыться от младших и хорошо, в охотку поработать, сделать эскиз нового варианта торгового комплекса.

Разрешив ребячьи проблемы, Виктор потребовал от детей тишины и закрылся в комнате. Но только успел очинить карандаш, как неожиданно вернулась из театра Вера. Виктор удивился:

— Что случилось?

— У меня болит голова.

Вид у нее действительно был кислый, на головную боль она в последнее время часто жаловалась.

— Сходила бы в поликлинику.

Вера посмотрела на отца с кривой улыбкой, послушно пообещала:

— Схожу.

Он не обратил внимания на ее усмешку. Взял доску с приколотым к ней ватманом, карандаши и пошел на кухню, где частенько работал. Но минут через двадцать пришла Поля, явно взволнованная. Спросила у Тани, которая выскочила ей навстречу:

— Вера дома?

Неожиданное возвращение жены вслед за дочкой уже встревожило. Он выглянул в коридор, где Поля снимала пальто.

— Что вас сорвало из театра, Поля? — спокойно и мягко спросил Виктор, желая вызвать жену на откровенность.

— У меня болит голова.

Это его разозлило.

— Угорели вы, что ли, если у вас у обеих заболела голова?

— Может быть, и угорели, — грустно вздохнув, сказала Поля.

Виктор подошел, взял жену за локоть, заглянул в глаза.

— Поля, ты что-то хочешь от меня скрыть. Не стыдно тебе?

— Ах, Витя. Не спеши, пожалуйста. Я все скажу.

— Я сама скажу! — послышался сзади громкий Верин голос, она стояла в дверях общей комнаты, одетая уже в свой старый ситцевый халатик, в котором выглядела совсем девчонкой, более щуплая, чем ее младшая сестра. — Я сама скажу. Только, пожалуйста, закрой, мама, ребят в спальне.

Катя, которая больше, чем все, обрадовалась раннему возвращению матери, решительно запротестовала:

— Не хочу в спальню! Не хочу! — и бросилась к Вере.

Вера, не обращая внимания на сестренку, пошла к себе, уверенная, что Катьку мать утихомирит и, конечно, запрет в спальне, потому что иначе та не даст поговорить, будет стоять под дверью.

Вера храбрилась. Решила быть смелой, независимой, если надо, даже грубой и циничной в разговоре с родителями. Но не так она была воспитана и не такой у нее характер. На деле она сгорала от стыда, немела от страха, даже глаза застилало зеленое пламя. И обида на Вадима, злость на него вспыхнули с такой силой, что хотелось упасть на пол, кататься и выть как раненый зверь.

Отец вошел первый, растерянный и встревоженный, сел у стола и нетерпеливо поглядывал на дверь, как бы боясь, что Вера начнет говорить о чем-то тайном и страшном без матери. А Поля все еще уговаривала Катю, не хотела применять насильственных мер, а то наделает малая шуму.

Виктор боялся смотреть на дочь и уставился в журнал «Архитектура СССР», красным карандашом отмечая детали одного проекта, которые ему не нравились.

Вера тоже не решалась взглянуть на отца. Стояла, прижавшись спиной к стене, опустив голову.

Мать вошла, неторопливо села на диван, сложила на груди руки, спокойная, величавая, как верховный судья. Молчала. Ждала.

Вера с трудом оторвалась от стены, прошла между отцом и матерью к окну, уперлась руками в стол, смяв угол своего чертежа, и, не замечая этого, сказала с игривой легкостью:

— Дорогие предки. Я должна сообщить вам пренеприятное известие: у меня будет ребенок.

Она сказала это так быстро и как будто несерьезно, что Виктор не сразу сообразил, о чем это она, его Верочка, которую он все еще считал маленькой.

— Какой ребенок? У кого?

— У меня. У меня бу-дет ре-бе-нок, — отчетливо повторила она.

— Откуда?

— Папа! Неужели ты забыл, откуда берутся дети?

Шутка эта, такая неуместная и грубая в устах Верочки, обожгла огнем и в то же время мгновенно осветила все, потрясла, испугала: перед ним не Верочка! Произошло что-то, что отняло у него ту Верочку, которую он восемнадцать лет так любил. И Шугачев обхватил руками голову, застонал:

— Зарезала! Зарезала! Беда одна не ходит...

Но прозвучал суровый голос верховного судьи:

— Чем это она тебя зарезала? И какая еще у тебя беда? Проект не утвердили? Зарезала! Заголосил, как баба. Старый дурень!

Поля никогда так не бранила мужа при детях, и это поразило его. Виктор обессиленно опустил руки и уставился на жену, веря, как верил всю жизнь, что только она может спасти, пробудить от этого кошмара.

Поля улыбнулась мужу и неожиданно сказала:

— Прости, Витя.

Они смотрели друг на друга, точно забыв о Вере, о том, что услышали от нее, будто ища слова, чтоб еще раз попросить друг у друга прощения, и, не находя их, виновато улыбались, молчали.

Вера не выдержала, крикнула, уже откровенно, без игры, прося пощады:

— Почему вы молчите? Объявляйте ваш приговор! Карайте! Вот я какая!..

Мать повернула к ней голову, улыбнулась ласково, чуть укоризненно.

— Какой тебе приговор? Ты сама объявила его. У тебя будет ребенок. А у нас с отцом будет внук, У нас будет радость, — и убежденно, горячо, протягивая руки и словно подавая ей эту радость: — Верочка! В дом войдет радость!

Вера оторвалась от стола, шагнула к матери и вдруг упала перед ней на колени, как маленькая, уткнулась в ее подол, залилась слезами. Только чуть слышно прошептала:

— Мамочка, миленькая...

Виктор высмеивал такие сцены в кино, но, когда смотрел их, всегда утирал глаза — был сентиментален. И сейчас слезы сыпались, крупные, как горох...

Лиза Игнатович сидела в третьем ряду, смотрела на сцену, но слов актеров не слышала, не понимала их смысла — другим была занята голова. Лиза кипела от гнева. Она видела, как Карнач пришел в театр с секретаршей ее мужа, как замаскировал свой поступок — посадил любовницу с Шугачевой. Какая наглость! Какой вызов обществу!

Лиза была всего на два года старше Даши, но всегда, с детства, отличалась рассудительностью, практичностью, хозяйственностью и после смерти матери забрала Дашу к себе в город, помогла поступить в институт, позаботилась о ее замужестве. Когда по ее совету Игнатович познакомил Дашу с бывшим товарищем по институту, Лиза, тогда комсомольский работник, собрала о Карначе все сведения и характеристики. Отзывы из проектного института были самые лучшие: талантливый молодой архитектор, общественно активный, человек с веселым характером, душа коллектива; правда, в этом Лиза видела и отрицательную сторону, опасную — слишком много девушек кружилось вокруг него, и невозможно было поверить, что до двадцати семи лет он не знал женщин.

Лиза считала, что своего Игнатовича на его двадцать втором году жизни она получила чистеньким и наивным, прямо из пеленок. Герасим в то время в разговоре с девушкой не мог связать двух слов, заикался, бледнел и потел.

Лиза была убеждена, что только благодаря ей Игнатович стал тем, что он есть, — руководителем такого масштаба, выдающимся оратором, организатором.

Когда Герасим сказал ей про разлад у Карначей, она, считавшая себя весьма проницательной, вместе с удивлением, разочарованием в своей способности все предвидеть, вместе со злостью на Дашу и почти материнской тревогой за ее судьбу почувствовала гордость за мужа: к нему первому пришел Карнач по такому случаю; сестра к ней не пришла, а он пошел к секретарю горкома. Но тогда же подумала: вот они, его грехи молодости, которых она боялась еще до замужества Даши; человек, вкусивший запретного плода, когда-нибудь соблазнится снова.

За много лет работы в комсомольских и профсоюзных органах у Лизы выработался определенный склад мышления, характерный для женщин такого типа. Она не допускала, что личные чувства могут в каком бы то ни было случае взять верх над общественными интересами. (Между прочим, у нее самой личные чувства иной раз все же брали верх, но она была не в счет, себе она разрешала отступать от этого принципа.) И еще она верила, что хороший пастух каждую отбившуюся овечку вернет в стадо. А если не себя, то своего Игнатовича Лиза считала пастухом, который легко может вправить мозги и вернуть в стадо даже такого анархиста, как Карнач.

Лиза знала, что у ее сестры характер нелегкий. Да, Даше не хватает того, что есть у нее, — здравого смысла. Однако никогда она не поверит, что в происшедшем у Карначей после двадцати одного года совместной жизни разладе виновата Даша. Нет, нет! Только он, этот цыган, юбочник, которому готовы кинуться на шею все женщины, потому что он всех умеет заворожить. Когда-то в молодости даже ее, самую верную из всех верных жен, заворожил так, что кружилась голова и по ночам являлись грешные мысли.

Когда Даша сказала сестре, что она готова согласиться на развод, Лиза чуть в обморок не упала от отчаяния. Задело не столько то, что рушится счастье сестры, сколько то, что из-за Дашиного безволия так легко могут пошатнуться ее, Лизины, убеждения и уверенность в своей силе, в том, что Карнача можно заставить считаться с общепринятыми нормами и моралью.

«Забудь думать про развод! — решительно заявила она сестре. — Борись за свое счастье. Мы с Герасимом поможем!»

«Да не хочу я, чтоб он жил со мной по приказу партбюро», — закапризничала Даша.

«Ты плохо знаешь мужчин. Не понимаешь, что им в таком возрасте дороже всего? Служба. Не станет он портить карьеру. Получит предупреждение — вернется в семью. Но и ты не должна быть такой дурой. Брось свои капризы. Не девочка. Дочь замуж выдаешь. О себе подумай. Что у тебя будет за жизнь после развода? Не надейся, что в твои годы легко снова выйти замуж. Разве что за пенсионера или пьянчугу».

Появление Максима в театре с женщиной, почти демонстративное, во всяком случае, весьма примитивно, для таких ворон, как Даша, замаскированное, прямо-таки ошеломило Лизу и чрезвычайно, по ее представлению, усложнило обстановку. Особенно потрясло то, что женщина эта — секретарша ее мужа. Лиза вспомнила, как Герасим хвалил ее — клад, а не работница: аккуратная, вежливая, скромная, — и кровь ударила ей в голову. Не раз она в шутку прибавляла: — «И красивая». — «И красивая», — серьезно соглашался Герасим. «Скромная!» — хотелось ей тут, в театре, злобно расхохотаться в лицо товарищу Игнатовичу.

Лиза не была ревнива, но бдительности никогда не теряла, считала, что лучше предупредить болезнь, чем лечить потом.

Игнатович почувствовал, что у жены дурное настроение, как только вошел в зал и сел рядом. Почувствовал по тому, как она отодвинула руку, когда локти их на подлокотнике привычно соприкоснулись, как она игнорировала его замечания, шутки, когда разговаривала с Дашей, со знакомыми, сидевшими вокруг. Это его испугало и сбило с толку. Последнее время он оберегал свой душевный покой. Собственно говоря, она же, Лиза, первая начала ограждать его от всяких волнений, читала целые лекции о том, что умный руководитель должен сдерживать свои эмоции, беречь нервы, избегать стрессовых ситуаций, которые являются главной причиной сердечных заболеваний. Сперва он шутил: «Это в профсоюзе можно так работать, в партийных органах немыслимо». Но ее настойчивость возымела действие: постепенно он научился владеть собой и сохранять спокойствие, равновесие в такие моменты, в таких острых ситуациях, когда любой другой, даже внешне флегматичный юморист Сосновский, взрывался так, что щепки летели.

Игнатовичу казалось, что он приобрел качества, которые выделяли его среди других руководителей и за которые его еще больше стали уважать.

Одним словом, Лиза уже давно не вела себя так. Поэтому Герасиму Петровичу было не до переживаний Нины Заречной. Ломал голову: что могло случиться?

В антракте Лиза отказалась пройтись по фойе, хотя, подобно сестре, любила покрасоваться, чувствуя свое превосходство над женами других общественных работников — не домашняя хозяйка, деятель областного масштаба, поэтому у нее было о чем поговорить и с секретарем обкома, и с директорами заводов.

После второго антракта Игнатович понял: Лизу взволновало что-то такое, что происходит здесь, в театре. Но что? Голова разболелась от догадок.

Герасим Петрович едва дождался конца спектакля и постарался одеться поскорей, чтоб выйти раньше товарищей, с которыми жил в одном доме.

Крепко морозило. Под ногами звенел снег. Лиза спрятала лицо в воротник и, может быть, поэтому дышала тяжело, как астматик.

— Лиза! Какая муха тебя укусила?

— Та самая.

— Ничего не понимаю.

Лиза остановилась, откинула воротник. От света витрины лицо ее было зеленым и казалось очень злым и некрасивым, такой некрасивой он не видел Лизу никогда.

— Не понимаешь? Ах, какой ангел святой! Секретарша твоя хваленая-перехваленая. Несчастная вдова, кроме работы и детей, ничего не знает.

— Лиза, как не стыдно! В нашем возрасте...

— Седина в бороду, бес в ребро. И ты не лучше других. Здорово подбираешь кадры, товарищ Игнатович! Не забывай, на этом очень многие погорели.

— Ты очумела, я тебя не узнаю. Что ты мелешь? — раздраженно сказал Герасим Петрович, оглядываясь. — Горячка у тебя, что ли?

Прошел сотню шагов молча, боясь трогать Лизу, а то еще, пожалуй, опять остановится и начнет выдавать при Сосновском, который шагал где-то сзади. В порыве ревности женщина на все способна.

Но Лиза еще не потеряла головы. Желая продолжить разговор теперь же, она свернула в безлюдный переулок. Однако молчала, явно ждала, что он скажет, оправдываясь. Он спросил примирительно, мягко:

— О чем, собственно, речь?

— Что? Царапнуло по сердцу? Они вместе приехали в театр. Она и Максим. Шли и озирались, как преступники. Какая наглость! При живой жене! Тоже твой кадр! И дружок! Воспитывали друг друга. Хватило, правда, совести не сесть рядом напоказ людям, жене! Посадил ее с Шугачевой. Но даже Шугачева возмутилась и покинула зал... Несчастная Даша, слепой котенок. До чего дожили! Позор! Имей в виду, пятно ляжет и на тебя. Распустил этого доморощенного гения, теперь пожинай, что посеял.

Хотел сказать, что сама она больше, чем кто-либо, увлекалась в свое время Карначовыми архитектурными идеями. Но не сказал. Странное чувство овладело Герасимом Петровичем.

Снова, как тогда, в кабинете, когда он, вернувшись из обкома, застал в приемной Максима, наступила душевная депрессия, ничего не хотелось — ни оправдываться, ни ссориться с женой, ни выяснять детали. Тогда это длилось недолго. Трезво рассудив, он объяснил поведение Максима как обыкновенную, присущую ему галантность. В самом деле, если бы между ним и Галиной Владимировной что-нибудь было, Карнач, верно, не объявил бы так просто о своем приглашении.

Теперь он подумал, что Карнач хитер, как сто чертей, и поверил жене. От этого стало горько.

Вслед за душевным спадом накатил холодный вал злости на Максима, нехорошей злости, такой не было ни тогда, когда Карнач поставил его в неловкое положение своим самоотводом, ни после двух очень нелегких разговоров в его кабинете. Тогда были вспышки раздражительности, недовольства недавним другом и свояком. Теперь же холодная волна злости как бы застыла, крепко и надолго.

«Черт возьми, мало того, что он свою семью разбивает... Лиза права, тень падает и на меня... Так он еще может внести разлад и в мою семью своим донжуанством, пренебрежением моральными нормами... С этим надо кончать! Надо дать по рукам!»

Лиза поверила мужу, когда он разразился гневной тирадой против Максима, и несколько смягчилась, потому что поняла: человек, которого она в этот вечер возненавидела, получит по заслугам.

Но этого ей было мало. Лиза потребовала, чтоб он уволил Галину Владимировну.

Игнатович возмутился:

— Черт возьми! В какое положение ты меня ставишь? За что я уволю вдову с двумя детьми на руках? Думай, что ты говоришь!

— Такая не помрет, — попробовала огрызнуться Лиза.

— Постыдись! Не помрет... В наше время никто не помрет. Но что она подумает о нашей справедливости!

Лиза поняла, что хватила через край.

Озябшие до дрожи, они пили в теплой уютной кухне горячий чай и тихо, почти шепотом — Марина спала— уже мирно беседовали. Сперва о спектакле, потом опять о Максиме.

Игнатович между прочим сказал:

— Современный мещанин. Мне не понравилось, когда он купил машину. А потом это его увлечение дачей, ее строительством. Как куркуль какой-то, частник, день и ночь строгал и пилил. На собрания не являлся. И так сползал все ниже и ниже... Я предупреждал его... Но для него не существует авторитетов.

Не сразу увидели, что в дверях стоит Марина в цветастой пижаме, слушает. Когда родители заметили ее, спросила:

— Это вы про дядю Максима?

— Ты почему не спишь? — строго сказал Герасим Петрович.

Марина вошла в кухню, села за стол напротив отца.

— Папа! Объясни мне, что такое современный мещанин.

— Человек, который свои личные интересы ставит выше общественных.

— Я не знаю интересов нашего класса, но знаю, что свои интересы я ставлю выше классных.

— Значит, и ты мещанка, — раздраженно ответил Герасим Петрович.

— А ты кто? — в упор глядя на отца, спросила Марина.

— Марина! — возмутилась мать. — Спать немедленно! Уроки сделала?

Герасим Петрович встал из-за стола, подошел к раковине, сам сполоснул чашку, из которой пил чай. Всегда делал это при дочери — для примера, потому что только по принуждению она мыла посуду. Сказал вроде в шутку, спокойно, однако с явной ноткой обиды:

— Поросенок ты, Марина, вот что я тебе скажу.

Марина тоже поднялась, потянулась, достала рукой абажур (мать не доставала, а она в неполные пятнадцать лет вон как вымахала; словно черт за уши тянет, смеялась Лиза), ударила по нему; она часто раскачивала кухонный абажур, люстру в столовой, зная, что это раздражает родителей.

— Вот что, дорогие предки. Если дядя Максим мещанин, то я не знаю, кто же не мещанин. А я хочу знать. Мне надо знать. Я вступаю в жизнь, как вы говорите. И вы обязаны все мне объяснить.