IX
— Камера! Мотор! — сегодня режиссер подавал команду, как будто выстреливал слова.
Песня звучала приподнято и взволновала всех. Даже сам исполнитель, смуглый кубинец Аурелио, казалось, на самом деле клялся бороться за свободу и независимость Испанской республики.
Перед кинокамерой, к которой приник оператор, — рядом с ним застыл режиссер — полукругом стояли интербригадовцы, окружив Аурелио. Тот сидел с гитарой в руках и, аккомпанируя себе, пел песню независимости — одну из самых любимых песен республиканской Испании.
За матерей, что плачут о нас, ушедших из дома,
За отцов, ожидающих наших сыновних объятий,
За сыновей, растущих без нашей ласки,
Будем бороться, будем бороться!
За наше небо, лазурь которого пересохла,
За наш воздух, от обиды и боли дрожащий,
За нашу землю, не успевшую дать плоды нам,
Будем бороться, будем бороться!
«Стоп!» — и прекратилось потрескивание кинокамеры, замерла на магнитофонах песня, зашевелились актеры-интербригадовцы.
— Аурелио, я же тебя просил, следи за музыкой и, когда ритм начинает убыстряться, сразу же переходи! Но только точно! А ты то отстаешь, то спешишь. Это же ты пел! Вот и подстраивайся теперь под самого себя. Пой так, как тогда. Я тебя просто прошу.
Каминский сегодня был как демон. Носился с одного конца площадки на другой, расставлял актеров, дирижировал каждым движением. Этот эпизод он снимал сам и хотел придать ему особый смысл.
Песню повторяли с начала несколько раз. Но каждый раз, когда она звучала, Роберто снова и снова охватывало ощущение подъема, желание слиться с этой песней, иметь право петь ее самому. Сейчас он чувствовал себя настоящим испанцем. Где-то в глубинах его памяти всплывали отцовские рассказы и рассказы дяди Андрия, прочитанное, увиденное в кино и еще что-то подсознательное, не поддающееся объяснению, роднящее его с этой песней, со всем, что стояло за ней, настоящей Испанией, землей его отца.
Голос Аурелио задрожал в торжественной тишине, приобретая более высокую тональность, и Роберто почувствовал, как в его сознании вспыхивает связь с прошлым. Он уже мог сказать себе: пусть его вправду расстреляли бы и он умер бы за свободу и независимость, за братство людей, за волю...
— Перерыв, — объявил режиссер. — В вашем распоряжении полчаса, а потом еще один план, и на сегодня достаточно.
Все участники съемок разбрелись над морем кто куда, но в пределах зоны, недоступной для других пляжников. Зона кино. Сотни любопытных взглядов останавливались па них и во время съемок, и просто так, даже на улице. «A-а, это те, киношники!» Сначала это волновало ребят, придавало нм вес в собственных глазах, заставляло напрягаться. Но как-то Виталий сказал: «Еще немного, и мы начнем считать себя артистами кино. А на самом деле? Только те двое артисты, что исполняют главные роли. И все. А мы, остальные, просто случайные дополнительные элементы. Если эту роль может исполнять кто угодно, то ты только статист, а не актер...»
У Роберто все-таки была роль. Хоть и второстепенная, но больше, чем у Сашка или Виталия. Даже больше, чем у Юрка. Но он сразу же понял, что Виталий, как всегда, прав.
И вот сейчас ему хотелось сбежать от любопытных взглядов, от бесцеремонных чужих глаз, хотелось побыть наедине со своими мыслями.
Приподнятое настроение охватило и остальных участников этой сцены. Никто не поднимал шума, все как-то спокойно ушли в тень и неторопливо разговаривали или просто лежали.
— Ну что, завтра в Судак? — к Роберто подошел Юрко.
— Выходит, так. А тебе уже здесь надоело?
— Я с удовольствием поеду. Правда, Зоряна обижается, что из-за этого кино уделяю ей мало внимания. Но понимает...
— Что это их не видно на пляже?
— Да они все время были, ты же видел! Сейчас, наверное, обедают, а потом лягут отдыхать в палатке. Это у них своего рода правило. Да что я тебе рассказываю! Мне кажется, ты тамошние правила знаешь не хуже меня.
Юрко широко, улыбнулся, обняв Роберто за плечи.
— Вечером идем к девчатам, я думаю. Перед отъездом надо же попрощаться.
Роберто тоже улыбнулся. Ему было приятно неназойливое дружелюбие.
Они подошли к скале, отбрасывавшей небольшую тень. Виталий и Сашко сидели, прислонившись спинами к скале, и разговаривали,
...И потому фашисты победили в Испании. Ну, было много причин. Я и сам всех подробностей не знаю. А так — читал, интересовался. Убежден, что все не так просто, как может показаться на первый взгляд...
Виталий замолчал я посмотрел на Роберто и Юрка.
— Что, и вы сюда же? Но плацкартные места заняты. Так что устраивайтесь как хотите.
— А о чем это вы тут? — спросил Роберто.
— Да вот, — Виталий посмотрел куда-то в сторону. — Мы с Сашком говорили об Испанской республике и о ее поражении. А интересно, что на самом деле произошло с теми ребятами из роты Тараса Шевченко, я имею в виду этих, из КПЗУ. Все-таки наш фильм — это вымысел, ну, наверное, какие-то факты были положены в основу, но просто исключительный случай, что герой прошёл такой сложный путь, а после поражения едва ли не вокруг света добрался домой, на Украину...
— Не такой и вымысел, — вдруг сказал Юрко. — Я знаю одного человека из-под Луцка, это приятель отца моего товарища, так этот человек был в Испании. Как раз один из старых членов КПЗУ, совсем юношей поехал в Испанию, воевал в роте имени Тараса Шевченко, в бригаде Сверчевского, а потом, после поражения, очень долго добирался домой. Воевал во Франции, в партизанах. Несколько лет скитался по чужим краям, а потом вернулся домой, уже после победы над гитлеровцами. Мой приятель рассказал мне про него, когда он уже ушел. Я был в Луцке у своего товарища, Евгена, в гостях, ну, и пришел этот Школа к его отцу по делам — что-то там говорили, а когда он ушел, Евген мне все и рассказал. Так я просто не мог поверить сразу. А потом забыл. Только сейчас вспомнил. Кажется, его зовут Андрий Школа.
— Что ты говоришь? — Роберто с удивлением посмотрел на Юрка. — Это же мой родной дядя, брат моей матери, названый брат моего отца, с которым они вместе приехали на Украину... Я много знаю об Испании, об интербригадовцах из рассказов отца и дяди, Андрия Школы, он был командиром диверсионной партизанской группы в Мадриде, его прозвали за храбрость «Омбре» — это значит по-испански «мужчина», в смысле «настоящий мужчина». Но жизнь — это не кино…
Виталий промолчал, только бровями повел удивленно. А потом глаза его открылись как-то шире, у губ возникли жесткие складки.
Смотрю вот, как все, кто участвует в съемках, восторгаются — Испания, революция, борьба, родина или смерть. Венсеремос. Но я вдруг посмотрел на все трезво и подумал: а много ли из тех, кто играет сейчас республиканцев или принимает участие в этом фильме, поехали бы в настоящую Испанию отдавать за нее жизнь? Понимаете — легко петь и восторгаться, когда вокруг милый пляж в Алуште, а мы изображаем из себя героев перед кинокамерой. И эти песни. И все... А на самом деле? Кто из нас мог бы быть там на самом деле? Этого не знает никто. Но такой вопрос может возникнуть. И я убежден, что далеко не каждый нашел бы в себе мужество добровольно подставить себя под пули за идею свободы и братства...
Минуту молчали.
— А ты, Виталий? Ты бы поехал в Испанию?
— Я? Я не знаю. Мне трудно ответить на этот вопрос, потому что мало кто ответил бы «нет». Каждый скажет — поехал бы, ну, во всяком случае, большинство. В том числе и потому, что ехать в действительности не надо. А я? Мне кажется, я бы поехал. Потому что во мне живет глубокая, какая-то нутряная потребность бороться за правду, понимаете... Это звучит слишком, патетически. Но я с моим другом Ленькой Костенко даже в военкомат ходил во время агрессии во Вьетнаме. Мы просили, чтобы нас послали туда добровольцами. Это вправду было...
Виталий говорил еще и еще. Голос его слегка дрожал. Он так разволновался, что даже желваки ходили на скулах. Ребята молча слушали.
— Было такое прекрасное слово — романтика. Замечательное слово! А сейчас я не могу его слышать. Заговорили, задекламировали, запели, записали. Слово потеряло себя, а хуже всего, что им начали спекулировать, его начали употреблять люди, которые в принципе неспособны понять его суть, почувствовать, что же оно действительно значит.
Так же и песни. Все так любят петь о героях, о тайге, об альпинистах и тому подобное. Просто замучили хорошие песни Высоцкого об альпинистах. Я так любил их. А однажды иду по площади Победы и слышу: «Возвращаемся мы, просто некуда деться...» И звучит она из автомобиля, продающего лотерейные билеты. Реклама. И для меня эта песня словно бы перестала существовать. А жаль.
Особенно меня бесит, когда какой-нибудь недоросль страдает с гитарой: «Просто некуда деться!», «Ведь это наши горы!» А сам дальше своего района в городе носа не высовывает. А горы ему и триста лет не нужны! А туда же!
Или в компании уже женатых, респектабельных граждан начинают: «Друг уезжает в Магадан — снимите шляпу...» Ну, а способны ли они вот так взять и поехать за мечтой, за приключениями, за жизнью?
Милые мои, я не против романтики. Она есть и будет всегда. Просто я считаю: если ты сам, понимаете, сам попробовал что-то в жизни и хоть как-то проверил себя — вот тогда и пой, и рассуждай о романтике. А иначе может получиться пустое словоблудие. Бывает ведь, красивыми словами мы прикрываем свою неспособность или неумение действовать.
Ребята слушали молча. Роберто сидел спиной к Виталию, опершись о его колени. Юрко пожевал немного губами и, прищурив глаза, спросил:
— Виталий, а ты сам, ну... такие песни поешь?
Виталий улыбнулся, и суровое выражение исчезло с его лица.
— Пою, Юрко! Но — не для красного словца говорю — я уже давно стремлюсь действовать, изучать жизнь не только по книгам и кино, щупать ее своими руками. Был, к примеру, и на Памире, и в Карелии, и на Кавказе, и на Урале, и в Средней Азии. И в Индии. Для моих лет это немало. И без всяких удобств жил, и условия были разные, и рабочая нагрузка выпадала, и кой-когда рисковать приходилось. Потому и чувствую, что какое-то право на эти песни у меня есть. И дальше думаю ездить, пробовать жизнь на вкус, смотреть побольше... А пока есть во мне эта жажда, она главное в моей жизни, ее ось...
— А как же тебе удалось так много поездить? — спросил Сашко.
— Есть всем доступные турпоходы. Для желающих существует альпинизм. На армейских сборах бывал... Ну, и старался попасть в дальние экспедиции. Главное — было бы желание. А тогда все возможно.
— Ты уверен, что так-таки и все, Виталий? — неожиданно спросил Роберто.
— Гм, правильный вопрос. — Виталий провел рукой по кудрям Роберто, сидевшего впереди него. — Абсолютно правильный. Вношу поправку — не все, а почти все... Почти все, так будет точнее.
— Внимание! Приготовиться к съемкам! — прозвучал приказ, и ребята начали подниматься.
Х
Что это такое со мной сегодня? Ребята давно спят, а я верчусь, верчусь и никак не могу уснуть. Давно уже не было такого. Выспался сегодня на пляже, и, наверное, потому не спится. Еще душно! Никак не найду удобного положения. Уже и одеяло сбросил, и воды напился, а сна ни в одном глазу. Лезут в голову разные мысли. Снова сумбур, после которого так трудно найти покой, забыться во сне. Гоню мысли прочь, а они все равно лезут, обгоняя друг друга. Вот и не сбежишь от себя. Ну надо же, чтобы жизнь повернулась так неожиданно. Еще две недели назад я — если б кто-то предположил такое — только посмеялся бы. Я — актер? С моей рожей? И вот на тебе! Наверное, и в титрах будет обозначено, что роль советского танкиста Валерия исполняет Юрий Цёх. Вот будет шум в институте. И наши ребята с гимнастики, да и все, кто меня знает, от удивления будут только цокать и пожимать плечами: «Это же надо! Цёх — актер, Юрко — и в кино! Во дает!»
И, конечно, дальше: «Ну, этот и сквозь игольное ушко пролезет! Такой уж хват. И все у него легко выходит, все удается... И характер — всегда улыбка шесть на девять. Везет парню!»
А как же — везет парню по имени Юрко Цёх, двадцать два года, украинец, студент второго курса Львовского политехнического института. А еще что? Что я еще? Кто я еще? Чей я?
Везет парню. Перекати-поле. Собственно, род какой-то был, да где его концы? Боратинский детдом — это я помню, а до этого детдом для дошкольников в Любомле. А еще. Конец генеалогического древа. Родился в Любомле. Может, и так, а может, где-то в селе, а может, в Новосибирске, а может... Никто не знал, как я оказался в любомльском детдоме, были только фамилия и имя. Что за фамилия, откуда она взялась, чудная фамилия в сочетании с такой белявой скуластой физиономией. Потом сто семьдесят два роста при семидесяти веса. Гимнаст, пропорции. А как же. Все дается легко. Кандидат в мастера — а как же, само собой.
Улыбка шесть на девять. Всегда. А как же. А кому ты нужен со своими переживаниями, со своим глупым, обиженным «я»?
Запомнил еще со школы, с детдома. «Слышите-знаете, Лариса Павловна, а почему тучи бывают грустные и веселые?» — «Что за вопрос, Цёх; откуда это в тебе?» — «Да это я шучу, Лариса Павловна, просто я хотел, чтобы вы на меня посмотрели». — «Что с тобой, Юрко, может, ты болен?» — «Да нет, я уже иду спать, ха-ха-ха, это у меня перед сном, просто захотелось посмеяться». — «Ну, посмеялся, иди спи, рано в школу...»
Кому ты, в конце концов, действительно был нужен. Юрко? Кто тобой хоть раз заинтересовался, заглянул к тебе вовнутрь? Никто, никогда. Жив, здоров, хорошо учится, спортсмен, веселый характер. Все прекрасно.
Всегда все прекрасно. Так и привык. Так должно быть. Так должно было быть, потому что все хотели видеть меня именно таким. Я и был таким для них. А для себя? Я почти никогда не был собой для себя, пока не начал взрослеть, и с тех пор уже никогда не мог избавиться от разных мыслей. Кто я? Кому я нужен? Что я? С кем я? Что-то около пятнадцати мне было в то лето, когда к нам в Боратинскнй детдом прислали на практику студентов из луцкого пединститута.
И тот, Леонид Николаевич. Гм, ему было едва ли больше, чем мне сейчас. А может, и меньше! Он меня сразу выделил. Коллега, сказал, гимнаст. Мы с ним тренировались тогда вместе, у него был второй разрядку меня третий.
Как я к нему потянулся тогда, как мне хотелось, чтобы этот парень увидел во мне не просто детдомовца из своей группы, а человека, меня самого. Это я сейчас так все понимаю, а тогда мне просто казалось, что это единственный настоящий человек, которого я знал. Я был готов для него на все.
Особенно, когда он приходил к нам в палату после отбоя и рассказывал разные истории о себе или что-то из прочитанного. Каждый хотел, чтобы Леонид Николаевич сел к нему на кровать, когда он приходил к нам вечером. А он всегда садился ко мне. И все привыкли и завидовали мне, а ему обо мне говорили: «Ваш Цёх», — мне было страшно приятно, что я был чей-то.
А однажды он говорил о какой-то книге, и все заснули, только я не спал, и он рассказывал мне одному, и рука его машинально гладила мои волосы или руку, которая лежала на одеяле. А я не двигался, так мне было хорошо. Даже страшно, как было хорошо.
Потом он пожелал мне спокойной ночи и пошел спать, а я еще долго не мог уснуть, думал, чувствовал его руку на своей голове. Наверное, не забуду этого прикосновения никогда. Помню его и сейчас...
А на другой день все пошло кувырком. Мы полезли с ребятами за черешнями в колхозный сад, набрали полные запазухи и пришли в детдом. А из колхоза уже жаловались директору, и он приказал воспитателям, а те — нам, чтобы в сад — ни ногой. Меня Леонид Николаевич предупредил отдельно, и очень сурово. Он вообще относился ко мне придирчиво. Я тогда понял почему — боялся, чтобы не сказали, что он все мне спускает.
Почему я все-таки полез в сад? Что потянуло меня после этого к Леониду Николаевичу? Действительно ли захотелось угостить его лучшими черешнями или, может, я хотел проверить его реакцию, его привязанность ко мне, которую я так ценил, но в которую где-то в глубине души не мог до конца поверить. Сомневался.
Если бы еще никого не было рядом, а то Володька Макуха и Емец стояли неподалеку, когда он ударил по протянутым рукам с черешнями. Черешни полетели мне прямо в лицо, а Леонид Николаевич ударил по моим рукам еще раз.
«Ты что? — воскликнул он. — Издеваешься, что ли? Думаешь, тебе сойдет, если другим не сходит? Распустился, много себе позволяешь...»
Он говорил еще что-то в этом духе, но я уже ничего не слышал. Слезы заволокли мне глаза так неожиданно, что я не успел их удержать, и они потекли по щекам. Я отвернулся и побежал прочь. К нему больше не подходил. Не мог. Я знал, что не прав, знал, что Леонид Николаевич тоже переживает, что ему хочется, чтобы я подошел к нему. Но я не мог.
Он находился у нас еще месяц. Впоследствии наши отношения внешне наладились, но о прежнем контакте не могло быть и речи. А потом он уехал. Мы пошли в школу. А когда встретил его на улице в Луцке — я был уже в десятом классе, — мы даже хорошо поговорили. Он потолстел слегка, женился, работал учителем где-то под Луцком. Во время этого разговора мы оба сожалели о том, что было... Но и это миновало, как все.
Сколько раз я с тех пор убеждался: те, что ушло, — ушло навсегда. Особенно это понимаешь спустя продолжительное время. Время все приглушает, материализует, овеществляет, ставит на свое место.
Немало я прошел и увидел, прежде чем на моей орбите появилась Зоряна.
После армии (это оказался наибольший жизненный тренинг) я был готов идти сквозь огонь и воду. Так мне казалось. Ну, а на практике... прошел в политехнический.
Правильно ли я поступил? Надо ли было сразу после армии идти в вуз? Я хотел как-то определиться. Вот только радиотехника ли мое дело? Даже сейчас не могу сказать.
Зоряна! Что я знаю о ней? Как узнать, что представляет из себя человек, который стоит перед тобой?
В вузе я снова почувствовал себя одиноким. Большой город. Один человек и пятьсот тысяч других, только вокруг хороших и плохих, умных и глупых, талантливых и бездарных. А ты — один.
Сначала в вузе было интересно. А потом снова — что делать? Наука поглощает меня далеко не полностью. А во всем остальном я просто блуждаю. Одна знакомая правильно сказала, что я и сам не знаю, чего хочу. Она напомнила мне Наташу, ту самую, мою первую... Почему меня любят только такие женщины, набравшиеся ума, с жизненным опытом?.. Что же во мне такое? Что я из себя представляю? Я — ничто. Не потому даже, что нет у меня так называемого положения. Я знаю обо всем понемногу. А вообще — ничего. Я умею все делать, и вместе с тем ничего. Я могу выдавать себя за кого-то другого, но рано или поздно этот невольный обман раскрывается. И человек видит, что я такое на самом деле. И отходит. Потому что нет во мне ничего необычного. А просто живет, как мне кажется, преждевременно уставший человек. А чужая усталость никого не интересует и никому не нужна.
Как же будет с Зориной? Три месяца нашей дружбе, и все идет идеально, не считая того, что я выступаю в своей ежедневной маске «слышите-знаете», «веселый Юрко». Вроде с нею у нас и прочнее, чем бывало у меня с другими. Но если и на этот раз все сорвется, то я, наверное, уже долго не поддамся подобным настроениям.
Хорошо мне с Зорькой, но боюсь расслабиться перед ней и лишь частичками открываю себя. И чем больше открываю, тем больше боюсь.
«Ищите и обрящете...» Где искать и что? Прекрасные, но чужие слова... А сейчас? Сейчас я не вижу, для чего я все говорю. Я просто знаю, что так, как живу сейчас, как живут очень многие — по инерции, — не хочу жить.
Во мне существует какой-то страх перед грядущим, нет, не перед ним, а перед тем, что оно окажется не таким, каким я его себе представляю с детства. Хочется избавиться от этой неуверенности навсегда, хочется почувствовать какую-то твердую опору. И не на что пока опереться, не на кого.
Правда, я уже давно понял, что сильный человек должен не искать поддержки, а сам становиться опорой для других. Никогда в жизни я не позволял себе ныть, а сколько людей на протяжении моей, не такой уж долгой, жизни исповедовались передо мной, прибегали к моим советам, искали моего сочувствия. Но впоследствии я осознавал, что им нужно само сочувствие, а не я, жалость, совет, а не человек, к которому они обращаются.
...Главное, на протяжении этого года уточнить: правильный ли курс я взял, будет ли и дальше меня интересовать радиотехника, или речь идет о рецидиве былых занятий в детдомовском радиокружке. Это было бы очень скверно. Но лучше выяснить раньше. Ведь совсем взрослый человек. Даже страшно иногда — столько прожито. И что я видел?
Вот сегодняшний разговор об Испании. Я не знаю, поехал ли бы сам Роберто, с дядей которого, испанским бойцом, как выяснилось, я знакомился. А я наверняка поехал бы первый. Я понимаю, что это значит — быть и биться одному. Я понимаю, что это такое — жажда равенства и одинаково хорошей жизни для всех! Я понимаю, как тем людям была необходима свобода! Я поехал бы! А вот для Роберто, который привык к хорошим жизненным условиям, с папой и мамой под боком, решиться было бы, наверное, куда труднее. Труднее, чем мне. Хотя и он все же поехал бы. Есть в нем, при всех отрицательных чертах, что-то глубоко симпатичное, что-то в нем сразу привлекает людей. И меня, в конце концов, тоже. Хотя я не очень люблю сближаться с человеком, пока не смогу убедиться, что он хочет того же.
А как бы все выглядело, если б мы оказались в Испании, и завтра не съемки, а бой, и людей убивают? Все бы, наверное, стали видны как на ладони. Виталий неглупый парень, здорово он этот вопрос поставил сегодня: кто бы поехал?
Но у нас ведь другая жизнь, другие проблемы. Которые, кстати, тоже надо решать. Наверное, не одной Испанией или чем-то столь же высоким все измеряется. Обычная жизнь, обычные поступки. Или это — тоже Испания, тоже ежедневная проверка — кто ты, какая тебе цена?
Вот об этом бы вспоминать нам почаще!
А Зоряна стала как будто старше за эти несколько месяцев, хотя три года разницы между нами все еще ощущаются. Кое-что она просто не в силах понять, не в состоянии почувствовать. На все нужно время. Как мне хочется, чтобы она не разочаровалась, увидев меня без единого прикрытия. Хочется, чтобы любили не только тогда, когда видят, какой ты красивый и ловкий, а чтоб знали все твои недостатки, изъяны, — и любили не меньше.
Понимаю ли я ее? Я стараюсь. Изо всех сил стараюсь. Хотя понять женщину трудно, я понял это давно. А Зорька такая чистая и непосредственная. Я ее такой и воспринял сразу, с первого вечера. Славная и искренняя девчонка. Хотя и с характером. Но такая славная. Пока что все идет хорошо. А может, я незаметно для себя и правда в нее влюбляюсь?
XI
Понимаешь, Виталий, это трудно объяснить, высказать, но иногда мне становится не по себе. Меня будто несет куда-то волна, а я ничего не могу поделать.
А хуже всего, что не могу даже определить, где поступаю не так, где следовало бы остановиться. Но я не останавливаюсь. И будто бы ничего. А потом, когда лежу дома на диване и смотрю в потолок, ну, словом, задумываюсь над собой, мне становится не по себе, потому что вижу, что живу неправильно. Как быть? Как надо жить?
Знаешь, я ни с кем еще не был так откровенен, как с тобой. Даже странно. Ты гораздо старше, случайное знакомство. У тебя есть уже определенное место в обществе, многого уже достиг, у тебя интересная работа, которую ты любишь. Кроме того, ты спортсмен и языки знаешь, все у тебя хорошо. Мне с тобой интересно. Да и многим также. Ты всегда в центре.
Но ко мне ты внимательнее, чем к другим... И все эти разговоры... ну, я не знаю, нас как-то сблизили. Я испытываю доверие к тебе, как ни к кому другому. И хочу все тебе рассказать. Я оказался в ужасной ситуации. Что-то должно произойти. И я не знаю, как мне быть.
Ты вот несколько раз подчеркивал, что главное — научиться думать. Эти слова что-то задели во мне, я над ними размышлял уже не раз. И сейчас я упорно думаю.
И не могу найти выход из положения. Но послушай.
Начну с того времени, когда я учился в десятом классе. Ох, нет, начинать, наверное, следует еще раньше. Я тебе уже говорил, что когда перешел в десятый класс, родители вдруг решили послать меня в Киев, чтобы я жил у дяди Миколы, там заканчивал десятый класс и, понятно, дальше поступал в университет.
Что получилось из моих поступлений, ты знаешь. Но то, что я говорил тебе до сих пор, лишь внешняя сторона моей жизни, только поверхность. А по сути все совсем не так.
Я очень любил своего дядю Миколу. Это младший брат моей матери, он старше меня лет на восемнадцать, но мы с ним еще с самого моего детства очень дружили, если можно так, конечно, сказать. Когда он приезжал к нам, то для меня это всегда был большой праздник. Потому что мы с ним ходили вместе, он разговаривал со мной как со взрослым, я сызмала говорил ему просто «ты» и «Микола», а не «дядя Микола». Родители, ясное дело, посылая меня в Киев, имели в виду мою учебу и поступление в вуз, но не только это.
Надо сказать, Микола — человек своеобразный. Прекрасный специалист, спортсмен, кстати, мастер спорта по плаванию. Кандидат наук, завотделом в своем институте. Но, кроме всего прочего, честен и прям до абсурда. Бесспорно добряк, наивен и честен. Вот ты улыбаешься сейчас, а из-за этой его прямоты сколько он себе бед нажил — и на работе, и с женой.
В последние годы очень трудно жилось Миколе с Лидой. Постоянные скандалы, одним словом, с каждым разом он приезжал к нам все более опечаленным и возбужденным, и всегда со мной в лес за грибами или еще куда-то, а разговоров, особенно со старшими, о своих делах избегал совсем.
Семья у нас огромная. Дядя Андрий Школа — председатель колхоза, тот, что в Испании был, у него трое детей старше меня, сейчас уже все учатся; моя мать — его сестра, и мой отец Франциско Кинтана, в селе его зовут Павло Петрович, потому что по-испански сокращенно от Франциско называли его Пако. Так к нему дядя Андрий всегда и обращался, и мама, ну а в селе переиначили с Пако на Павла. Я у них самый младший, а мой старший брат Андрий уже женился, и ребенок у него, второй — Петр, в МГУ учится, сестра Мария — в медицинском. Видишь, сколько народу.
Правду говоря, учение у меня дома как-то не шло и не шло. Всякие там математики, ну, не любил я их никогда и не полюблю, особенно физику. Это уже была моя беда. Вот история, литература — это интересно. Читал я в школе очень много, а учился ни хорошо, ни плохо, но по тем физикам, конечно, из троек не вылезал.
Как-то летом приезжает Микола, осунувшийся, аж черный. Под глазами впадины, взгляд какой-то лихорадочный, нервный. Только приехал и через полчаса ко мне: «Идем за грибами, Роберто!» Ну, а я с ним за милую душу хоть куда. И знаю уже — молчит, так и я молчу. Захочет говорить — поговорим, а нет — и так хорошо. Проходили мы полдня, Микола — ни словечка. Возвращаемся. Уже подошли к дому, а он вдруг: «Спасибо тебе, Роберто!»
Знаешь, Виталий, мне от такого спасибо не по себе стало. «Ты что, говорю, за что спасибо!» А сам понимаю — за молчание он благодарит. А Микола только глянул, обнял меня за плечи и не сказал ничего. Так мне тяжело на сердце стало, так его жаль, слов нет. Посидел я несколько минут, а потом думаю: нет, надо что-то делать! И скорее в правление колхоза, к дяде Андрию. Он у нас голова всему. Вижу, как раз его «Волга» выезжает из двора правления. Я просто стал у нее на дороге, потому что знаю, может не остановиться, строгий человек дядя Андрий. Выходит он из машины, ко мне: «Что случилось, сынок?»
Понимаешь, Виталий, мне кажется, что таких семей, как у нас, нет больше на свете. Я, конечно, преувеличиваю, но мы все вместе, где бы ни были. И дядя Андрий к нам всегда обращается — сын там или дочка, как к своим, и мой отец к его детям так, и заботятся все гуртом о каждом. Нет, это несколькими словами не скажешь. Вот приедешь к нам, сам увидишь! Если захочешь, конечно, приехать.
И я думал, что захочешь, это так, на всякий случай... Ну и хорошо. В общем, дядя Андрий сразу понял, что дело важное, если я так перехватываю его посреди дороги. В общем, говорю: «Дядя Андрий, что-то у Миколы не в порядке, очень ему плохо, не знаю, в чем дело, но нехорошо там, очень нехорошо».
Вижу, брови сошлись у него. Вздохнул: «Спасибо, сынок, что-нибудь придумаем». А я не могу удержаться: «А может, сейчас, дядя Андрий, вы же его еще не видели сегодня, он аж черный приехал!» — «Не дымись, Роберто, сперва надо подумать. Я скоро вернусь домой. Постараюсь пораньше. А работы за меня никто не сделает. Спасибо тебе! Только не говори никому, что был у меня».
Дались они мне в тот день с этим спасибо! Я знал, что дядя Андрий не поедет сразу, знал, а все же попросил. Зато он приедет, может, немного пораньше домой, потому что он такой, до ночи в поле, вся жизнь в работе.
Одним словом, уселись они вечером с Миколой и моим отцом на разговор. Не знаю, ложились ли вообще.
Но на следующий день будто что-то прояснилось у Миколы на лице, а потом на семейном совете возникло решение — послать меня к Миколе в Киев.
Я страшно обрадовался. Нежданно-негаданно для меня начиналась новая жизнь, да еще в Киеве, да еще возле Миколы, как взрослый со взрослым...
Дядя Андрий, правда, сказал мне: «Смотри, Роберто, не потянешь самостоятельной жизни, приедешь обратно. И будь внимателен к Миколе. С Лидой они, очевидно, будут расходиться, она уже там почти не живет, но будь особенно чуток к нему, потому что он все еще очень ее любит! И учись, одним словом — этот год для тебя испытательный. Потянешь — будешь жить в Киеве, не потянешь — вернешься к своему корыту!»
Я твердо был уверен, что потяну. И потянул. Самыми трудными для меня были несколько дней перед тем, как Микола подал на развод. Отгуляли мы Новый год, весело было, а для меня — особенно. Одним словом, все мне было интересно, потому что собрались взрослые Миколины друзья, с его работы, душ двадцать, компания. У Миколы квартира большая — три комнаты, так мы такой там кавардак устроили, что я в жизни не мог себе представить такого веселого Нового года. Не стоило Миколе устраивать эти празднества, но такой уж он человек. Беда так беда, и пусть все будет, как будет. Может, еще на что-то надеялся? А может, снова, как это часто бывало, делал хуже себе, лишь бы все прямо. Была и Лида. Она все еще жила у нас, это я так говорю, потому что уже около двух лет она там не живет, Я же нарочно не пошел в компанию из нашего класса, потому что знал — должен быть рядом с Миколой в этот час. Люди выпьют, то, се, всякое может случиться.
Очень мне понравилась одна девушка, мне не мешало, что она старше, ну и выплясывали мы с ней очень лихо; и я ей очень понравился, она бегала и всем представляла меня как своего кавалера, еще и хвасталась — вот, мол, какой у меня «испанский гранд» на Новый год, и «паж», и «кабальеро», и так далее.
Я еще расскажу о ней позже.
Первого числа я отсыпался и не знаю, что там было днём. Под вечер я побежал к своим школьным приятелям, а вернулся — снова компания собралась, уже поменьше, но в основном те же действующие лица. Тоже было довольно весело, только Микола мне что-то не понравился. То все было вроде бы в порядке, а тут снова, вижу, дергается. Может, это и не всем было заметно, но я-то его хорошо знаю. Одним словом, закончилась эта вечеринка, поубирали мы все, и Микола пожаловался, что голова сильно болит, и пошел спать. Лиды не было. Я, как правило, ни о чем не допытывался, нет так нет. Лег спать в своей комнате. Еще помню, хотел было музыку по радио послушать, как это временами бывает на ночь, да почему-то перехотел. Тихо так в квартире, но что-то мне не спится, а потом как будто какая-то сила меня подняла, вскочил с кровати и — к Миколе в комнату. Вижу, лежит, одетый, как был, и смотрит прямо перед собой. Я к нему: «Микола, ты что? Что с тобой?» А он не откликается. Знаешь, для меня это было уже слишком. Но как же помочь? Вот так возле него почти всю ночь. Он ни слова, ни полслова не проронил тогда. Страшновато даже стало. Помню, подумалось еще: ну и характер!.. Такое вот творилось с человеком, Виталий. А Микола у нас в семье из удачливых, говорили, в сорочке родился. Всегда учился на пять, все годы именной стипендиат, два года в Ленинграде какие-то спецкурсы изучал, и там — лучше всех, и в спорте, как я уже говорил, не промах. И диссертацию защитил, и квартира вон какая... Женился, между прочим, по великой любви. Такая была пара — лучше не придумаешь... И чтобы с Миколой случилось такое! Никогда бы не поверил, Виталий! Наконец он как-то уснул под утро, и я с ним рядом. Когда я проснулся, Миколы уже не было. Ушел на работу.
Я из дома уже никуда, жду его. Но как всегда — ни расспросов, воспоминаний, когда он вернулся с работы. Пошли погуляли с ним. Вечером снова пришли к нему люди, сидели, разговаривали, чай пили, телевизор смотрели. Мне показалось, Микола нарочно приглашал кого-нибудь, чтобы отвлечься от своих мыслей.
А когда пришло время спать и свет погасили, началось то же самое. И так целую неделю, Виталий, выходила из него эта беда.
Посмотрел я и подумал: лучше уж не влюбляться ни в кого, чем так переживать! Ну, про это еще дальше будет.
В последующие дни он начал уже что-то говорить, вернее, в последующие ночи. Не во всем сказанном был ясный смысл, но о чем шла речь, понять нетрудно.
Вот такие у меня были тогда зимние каникулы.
История с разводом тянулась довольно долго, только весной, в конце апреля, они расстались, и Микола снова впал в хандру, но уже не такую острую. А потом, в начале июня, уехал в Норильск со студенческим строительным отрядом и вернулся в конце сентября.
Об этом, Виталий, я рассказываю тебе потому, что мое нынешнее состояние связано с тем, что случилось раньше.
С тех самых пор у меня и Миколы установились такие дружеские отношения, что просто лучше не бывает, — и понимание с полуслова, и доверие, и даже советовался. Он со мной по поводу личных дел, и про работу рассказывал, и даже кое-что про Лиду.
Вот так миновало два месяца. Март в том году был снежный, мы еще и на лыжах ходили почти до конца месяца, как раз где-то в конце марта и свалилось на меня приключение.
Я начал тренироваться в секции бокса. Не скажу, чтоб из меня вышел такой уж хороший боксер, «но я думал, что иметь навыки в этом деле не помешает. Бегу я однажды с тренировки со стадиона «Динамо, знаешь, возле ресторана «Днипро» есть проход во двор, а оттуда через дом можно выйти на ступеньки, ведущие к Октябрьскому дворцу, к станции метро. Я всегда бегал этой дорогой, потому что быстрее: людей, конечно, поменьше. Нет толоковища, как на Крещатике.
Ну вот, бегу по ступенькам вверх, март, еще полно снега, поскользнулся и как загремел... Лежу. Весь в снегу. Сумка у меня не была застегнута. И все, что в ней, вылетело и этаким веером вокруг меня. Перчатки боксерские, ручка, тетради, форма, какой-то поэтический сборник, кеды и динамовское удостоверение. Лежу, и вставать не хочется. И думаю: «Вот напасть!» Как вдруг слышу: «Ой, что с вами, Роберто!»
Тьфу! Я сразу вскочил на ноги. «Да ничего, — говорю, — как видите, лег передохнуть». Девушка рассмеялась с облегчением: «А я вижу — лежит. Ну, думаю, разбился, наверное, парень». — «Это у меня такое меланхолическое настроение. Вот и не хотелось вставать, коль уж прилег».
А была она тогда очень хорошенькой. Белокурая, в выворотке бежевой и в шапочке такой, кубанского типа, а брови темные и глаза... Понравилась вдруг. Я-то знал, что она намного старше меня: Но я же говорил тебе, что она и раньше была мне симпатична, ну и вот. Собираю свои вещички в сумку, а она мне помогает. Я глянул на нее чуть искоса. Знаю, что девчата так любят. Мне даже в школе говорили, у меня такой взгляд — трудно выдержать. А она тоже на меня. И ничего. Я улыбнулся. А она как раз подняла мое динамовское удостоверение с фотографией. Подняла, отряхнула и хотела открыть. А я ее взгляд поймал и говорю: «Что, интересно?» Она покраснела в ответ: «Да нет, что вы, это я так...» А я ей: «Что так? Давайте еще раз познакомимся. Меня зовут Роберто Кинтана. А вас?»
Получилось вроде шутки, потому что мы уже знакомились тогда у Миколы. Это же с ней мы отплясывали на Новый год. Звали ее, Виталий, Ляля Савченко.
Твое удивление я, конечно, предвидел. Но к этому как раз и движется моя исповедь. Да, да, та девушка и была Ляля Савченко, с который ты так замечательно танцевал в лагере Львовского политехнического.
Все остальное о ней правда. Она действительно работает в том же институте, что и мой Микола. Только, конечно, никакая она мне не двоюродная сестра и вообще не родственница.
Ну вот, проводил я ее тогда домой. Разговаривали живо, весело. Она все как будто надо мной посмеивалась, шутила. Я и сам шутил, но как-то это все меня задевало, хотелось доказать ей, что я не такой уж и мальчик, ну, как-то заставить ее смотреть на меня серьезнее.
Доехали мы с ней до «Большевика», потом пошли по Пушечной, прощаемся. И я дальше, уже возле ее дома, вдруг спрашиваю: «А что вы делаете в воскресенье?» Знаешь, сначала и мысли такой не было, чтобы встретиться с ней еще, как-то само вырвалось. Ляля посмотрела на меня внимательно и говорит: «Еще не знаю точно... А что?» А я уже дальше: «Может, встретимся? Пойдем куда-нибудь, погуляем, если, конечно, есть такое желание?»
Мы прекрасно провели воскресенье. Поехали на сельскохозяйственную выставку, в кино сходили, пообедали вместе, одним словом, прекрасный был день. Одно омрачало. А еще ведь только все начиналось. Но когда мы уже договорились о встрече, еще тогда, в первый день, Ляля вдруг посмотрела на меня немного искоса и говорит: «Только одно условие — чтобы ни слова Миколе! Мы давно знакомы и работаем вместе... ну, одним словом, мне бы не хотелось, чтобы он знал о нашей встрече...»
Мне сразу стало неприятно, но что делать, понимаешь, отступать было некуда, не хотелось показывать себя перед ней то ли слишком зависимым от Миколы, то ли еще маленьким. Что там говорить, понятное дело, я сразу же выпалил: «Пожалуйста! Как хочешь!»
И это было первое, что я скрыл от Миколы. А потом пошло дальше и дальше.
Время от времени мы встречались с Лялей, гуляли вместе. Заходил я и к ней домой. Она жила одна. Тоже развелась несколько лет назад. Ты посмотри, куда ни глянь — все какие-то неудачные браки, разводы... Вот и ты тоже! Так вообще начнешь думать, что жениться не стоит! Насмотришься всего!
Говоришь, что слишком рано жениться. Может, я не знаю. А тебе сколько было? Двадцать один. Ой, да это же всего как мне через два года! Нет, я сейчас о женитьбе и думать не стану, ни при каких условиях! Говоришь, не зарекаться? Оно действительно, зарекаться, наверное, не стоит, только мне сейчас так кажется... А потом увидим!
Все было бы совсем хорошо, если бы не эти секреты от Миколы. Я себя так скверно чувствовал в то воскресенье, когда впервые пришел после встречи с Лялей, а сказал ему, что был у своих одноклассников. И так каждый раз должен был что-то придумывать, потому что Ляля уперлась: не должен Микола ничего знать, хоть лопни! А мне уже жаль было с ней расставаться, ну, одним словом, не нашел я сил сказать: «Обманывать Миколу я не стану!» Один раз солжешь, а тогда уж возврата нет. Я с тех пор не раз на такие слова натыкался в книгах. Представь себе мое состояние, читаешь и видишь — это о тебе!
Но уже не было выхода, Виталий! У меня не было выхода! Я влюбился, хотя сейчас уже понимаю (почему-то всегда понимаешь только потом), что это была еще далеко не любовь, а смесь разнообразнейших чувств, которые пьянили меня и влекли к ней.
Поскольку стараюсь говорить максимально честно, то должен признаться: в моем увлечении Лялей большую роль играло то, что она была старше и, как тебе сказать, такая вот женщина. Ты видел Лялю, представь меня рядом с ней, еще школьником. Собственно говоря, это и случилось-то не так давно. Мне тогда только-только должно было стукнуть семнадцать. Десятый класс, окончание школы. И так уже пришло ощущение — взрослею, а когда начал встречаться с Лялей, то и вовсе почувствовал себя мужчиной.
Она иногда начинала иронизировать над собой: «Ты посмотри только, какая я глупая, вдруг еще подумают что-то, не дай боже, а мне ведь только интересно с тобой, и все! И чего это я с тобой столько времени мариную?» И все такое. Я, конечно, обижался, куда там! Ну, и в свою очередь: прости, мол, я ненарочно отнимаю у тебя время, ты же вроде бы сама соглашалась со мной встречаться....
Она в ответ всегда начинала смеяться: «Ах ты, мой испанский гранд! Ну, не обижайся! Я шучу, я просто шучу! Не хотела бы, так, наверное, не встречались бы так часто!»
Скажу правду, сразу же возникли у меня разные мысли. И настроения тоже. Думаю, ты тоже переживал период, когда вспыхивают в мальчишеской компании разговоры про девчат, наступает возраст, когда это становится едва ли не главным интересом. Кто-то уже хвастается, то бишь делится опытом, часто полунамеками, иные жадны до деталей, не хотят показать, что так уж заинтересованы, а между тем задают равнодушным тоном наводящие вопросы. Нам оставалось до конца школы месяца два, мы уже были взрослыми. Приятелей я в этой школе больших не приобрел, потому что учился там всего один год, да и говорил тебе, что почти все свободное время проводил с Миколой. Но это поначалу. В школе же, когда шли те самые разговоры, я многозначительно отшучивался, как правило бросая, будто от себя, услышанное про женщин или от Миколы, или еще от кого-то. А когда начались мои встречи с Лялей, так я и совсем загордился. Кто-то натолкнулся-таки на меня с ней в городе, хотя, как правило, мы убирались подальше от тех мест, где могли наскочить на Миколу или кого-нибудь из знакомых. Пошли в школе по моему адресу шутки, но как раз такие, что были мне по душе. Представляешь, вроде колкости, в действительности — прибавка авторитета.
О Виталий, все это кажется мне сейчас таким наивным и нелепым.
А дальше случилось то, что и должно было случиться. Что бы ни думал про Лялю, что бы ни представлял мысленно, но на большее, чем взять под руку, не отваживался. Возникало немало таких ситуаций, будто она сама меня к чему-то подталкивала. Например, когда учила танцевать у себя дома. Но проходило какое-то мгновение, неловкость у обоих нарастала... А потом дома я не мог уснуть, то ругая себя за робость, то боясь, что неосторожным движением или прикосновением все испорчу. Очень мне было с ней интересно. А потом приходила мысль, что я же мальчишка, может, она имела в виду совсем другое, это только мое болезненное воображение видит все не так, как на самом деле.
Едва ли не каждый раз, возвратись от нее, по полночи не сплю. Наконец подошли Майские праздники. Микола собрал свою компанию, а я сослался на то, что скоро конец школы и мне надо с нашим классом хоть на одном празднике побыть вместе, а я всегда откалываюсь, и поехал к Ляле. Ходили мы в кино, пообедали в ресторане, а потом снова поехали к ней, смотрели телевизор, слушали музыку, танцевали, пили шампанское. И разговаривали.
Понимаешь, Ляля очень образованна, много читает. Ну как сказать, мне она кажется культурным человеком. Рассказывала много такого, о чем я раньше и не слышал. В частности, она очень интересуется психологией.
Мы трепались до половины четвертого ночи. Я заранее договорился с Миколой, что останусь ночевать у своего товарища, где вечеринка, у которого и телефона не было. Полная конспирация.
Ляля постелила мне на раскладном кресле в кухне, потому что у нее однокомнатная квартира, а себе — в комнате. Пожелали мы друг другу доброй ночи и пошли спать. Ну, какое там спанье, Виталий, сам понимаешь! Разделся я, одежду сложил аккуратно, улегся, а у самого сна ни в одном глазу. Сердце бьется как бешеное. С полчаса я так подрожал, а потом сел на своем ложе, минуту еще посидел, да и пошел, как был, не одеваясь, к ней в комнату. Ничего конкретного у меня в мыслях тогда не было, честное слово! Но зашел в ее комнату, а она полулежит в постели в халатике. Свет выключен. «Ты чего не спишь?» — спрашивает Ляля. «Что-то перехотелось спать, — говорю я. — И так тоскливо одному». — «Ну, как тебя развлекать?» — говорит она. — «Не знаю», — продолжаю я, а сам делаю вид, будто очень хорошо выпил. Сел возле нее на постель. Откинулся спиной к стене и молчу, смотрю на нее. А потом наклонился и обнял ее одной рукой, а она вся потянулась ко мне...
Это была первая моя женщина. И единственная, Виталий. Вот так оно случилось... Я был по-настоящему счастлив в эту ночь. Я ее любил, я думал, что женюсь на ней. Мне даже эта разница в годах не казалась тогда чем-то важным, достойным внимания. Потом я лежал рядом с ней, а она обвила меня руками, прижала к себе и нежно так сказала: «Мой маленький! Мой любимый! Мой испанец!»
Я думал, что скончаюсь от счастья, которое на меня свалилось. В груди дрожал какой-то клубок. Я едва не плакал от переполнявших меня чувств, от безудержной радости.
Я почувствовал себя мужчиной. Во мне что-то ощутимо изменилось. И сам не знал что, и посторонние не знали, но они замечали это, и я тоже.
Мы продолжали встречаться с Лялей. Проходило время. И начало что-то меняться в наших отношениях. Понимаешь, я не раз видел ее у Миколы, в компании мужчин, ну, даже старше тебя, таких, как Микола. Она была наравне с ними. Это был ее круг. А мой оставался — школа. Ну, потом завод, ребята, девчата. Все иначе, будто из другого мира.
Когда она приходила к Миколе, мы делали вид, что знакомы только здесь. Но меня сразу же бросало в жар, едва я ее видел, потом вспыхивала ревность ко всей ее компании, включая Миколу. Потом это запутанное вранье перед Миколой доводило меня просто до исступления. Впрочем, Микола находился в депрессивном состоянии и, кажется, ничего не замечал. К счастью, он вскоре уехал в Норильск, и приехала мама, чтобы помочь мне готовиться к поступлению, кормить меня и обихаживать.
Представляешь, что это была за подготовка! Мог ли я о чем-нибудь думать в то время? К тому же я не очень хотел поступать, потому что как-то не чувствовал ни тяги к чему-то, ни особого желания заниматься чем бы то ни было. Хотелось жить, и все. Иметь поменьше обязанностей, зарабатывать как-то деньги и стать действительно взрослым. Вот так сразу. Ну, ясное дело, экзамены я сдал плохо и по конкурсу не прошел. Пришлось с мамой возвращаться в наши Боголюбы, ну, с меня там соответственно все по очереди снимали стружку. Но Микола писал, что очень мной доволен, да и аттестат у меня был довольно приличный, одна тройка по физике, а то все четыре-пять, пятерок даже больше. Сидел я дома, пока не вернулся Микола с Севера и не забрал меня снова к себе.
Микола приехал собранный, посвежевший, даже помолодел на вид. Обошлось у него. И бросился в работу, потому что очень все запустил в своем институте. Сидел там день и ночь. Отношения у нас, как всегда, были прекрасные, но тень неправды, легшая между нами, не давала мне возможности говорить с ним откровенно, а он, как всегда, едва заметил, что я что-то скрываю, не стал ни о чем спрашивать, ждал, что я сам расскажу. А я не мог! Микола обиделся, как-то внутренне отошел от меня. Знал, что я встречаюсь с какой-то девушкой, я даже приходил с одной из знакомых, чтобы втереть ему очки. Но он ощущал недоговоренность. Так мы и живем дальше, прекрасно относясь друг к другу, но с оттенком некоторого охлаждения.
А Ляля, я уже говорил, время от времени появлялась у Миколы. Здесь ее поведение было особенно фальшивым. Мне казалось, что все это замечают, но в действительности никто не обращал особого внимания на ее театральные жесты и псевдовеселый тон. И я тоже вскоре перестал переживать, немного даже гордился, что люди не знают, а это — моя женщина!
Когда я вернулся в Киев, наша встреча сделала меня абсолютно счастливым. Потому что весь месяц, когда меня не было в Киеве, я только о ней и думал. Представь себе, вдруг такой перерыв! Я мысленно пережил все, что было раньше, она снилась мне... Я так ревновал, что сходил с ума от одной мысли, что вдруг ей понравится кто-то другой, вдруг она забудет меня за это время. Но она встретила меня прекрасно, лучше быть не могло.
Но дальше пошло как-то хуже и хуже. Я то безумствовал, то трезвел. Постепенно я начинал понимать, что неизбежно последует дальше. Меня понемногу начали раздражать и ее начитанность, и ее неумеренные восторги перед Испанией, и даже ее увлеченность творчеством Гарсиа Лорки, ведь я и сам очень люблю этого поэта,
А больше всего донимала меня ее постоянная жажда моих заверений в любви. Чем больше она их добивалась, тем больше я отмалчивался. Она начала ревновать меня ко всем знакомым девушкам, к бывшим одноклассницам, без конца устраивала мне сцены с упреками.
Я вдруг со страхом ощутил, что становлюсь каким-то другим. Более злым, может, даже жестоким и бездушным. Может, более пустым, одним словом — недобрым. Пугался этого в себе, но чем больше она увлекалась мной, тем холоднее я делался. Для меня было более важным то, что чувствую я, переживаю. А к ее чувствам я становился все равнодушнее.
Меня начала преследовать мысль, что все идет как-то не так, что наша связь исчерпала себя, что мы слишком увязли во лжи и неискренности и внешняя фальшь влияет на суть наших отношений.
Ляля безумствовала, меня бросало из одной крайности в другую. Я уже убедил себя, что происшедшее со мной совсем не то, что называют любовью, что это просто взрыв страстей, что я не могу дать ей настоящее чувство и потому обкрадываю и ее, и самого себя. Понятное дело, что я сейчас так четко все формулирую, а тогда подобные мысли бурлили во мне хаотично и беспомощно.
Разговаривали мы немало и о себе, о наших взаимоотношениях. Несколько раз уже решали расстаться. Мне казалось, она и сама понимает, что не все у нас в порядке. Но обстоятельства складывались так, что мы снова встречались: то она приходила к Миколе по какому-то делу, то я заходил к нему в институт. И все начиналось сначала. Я к ней привык.
И уже завертелась мысль, что меня в конце концов это пока устраивает. Ну, а дальше — видно будет!
Я рассказывал тебе, что и вторично не прошел по конкурсу в университет, и на этот раз очень был расстроен. Не хотелось никого видеть, казался себе тупым и бестолковым, и сразу же связь с Лялей открылась мне в каком-то непривлекательном свете. А тут произошла эта история с кино. Опять-таки Микола меня устроил. Я обрадовался, потому что представился случай удрать из Киева и не ехать к родителям. Там ведь опять все эти разговоры и морали. Я и так все знаю, о чем говорить! Представился случай сбежать и от Ляли. Хотелось мне на этот раз все как-то обдумать в стороне от всех.
О том, что Ляля может приехать сюда, у нас не было и речи. Но видишь, вот она и здесь. Моя двоюродная сестра!..
И тут Леся!
Знаешь, Виталий, наверное, я все-таки недобрый человек. Но я не могу не думать о Лесе с той минуты, когда впервые ее увидел. Мне приятно ее представлять, мысленно говорить с ней. И просто невыносимо трудно сейчас видеть рядом с ней Лялю. Сейчас меня раздражает в Ляле все. Каждый ее взгляд, каждое движение, каждое слово, которое она произносит. Все мне кажется насквозь фальшивым, ненастоящим. Ну зачем она приехала? Кто ее просил, ты мне скажи.
Я уже решил, что начну все сначала. Приеду в Киев и пойду на подготовительные курсы в университет. Днем на работе, вечером на курсах. А с Лялей — все. Хватит. На тренировки еще буду ходить, а то я спорт тоже почти бросил. Хватит с этими женщинами. И так оно и будет. Вот увидишь. Мы с тобой, думаю, встретимся, и не раз, в Киеве.
Но сейчас мне надо как-то выпутаться. Я очень боюсь, что Леся о чем-то узнает и все пропало. Я сейчас не могу быть с ней таким, как две недели назад. Понимаешь, снова та же история. Присутствие Ляли наполняет и мои отношения с Лесей какой-то фальшью, ненастоящим, обманом. А Леся почувствовала — что-то не так, и даже спросила меня, что со мной. Я ответил, что вернусь из Судака и все расскажу.
Виталий, мне не хочется лгать ей. Я хочу, чтобы все у нас было построено на правде, и в то же время боюсь этой правды, боюсь, что она обидит, оттолкнет Лесю... И как тут быть, не знаю.
Я хотел бы как-то договориться с Лесей о будущей встрече, о переписке, ну о каком-то дальнейшем контакте. Тяжело даже думать, что вот поедет она в свой Львов, и только я ее и видел.
Кажется, и она неравнодушна ко мне. Ты же и сам говорил, что видишь, будто я ей нравлюсь. Так все было хорошо. А теперь!
Я опасаюсь, Ляля выкинет что-нибудь такое, что я не оберусь стыда. Она ведь видит, что Леся мне нравится, потому и старается всегда быть возле нас. Мне и жаль Лялю, и раздражает она меня, и мешает, и вообще...
Посоветуй мне, как тут быть! Ясное дело, сразу трудно сказать. Ну, подумай, Виталий, помоги мне как-нибудь.
Как хорошо, что мы попали в Судаке в этот сдвоенный номер. Никому другому я не смог бы все рассказать. Просто была такая потребность! Возможно. Но если бы не высказался, наверное, просто сошел бы с ума от разных мыслей. Я знаю, что уже около двух часов ночи. Прости, не даю тебе спать своими разговорами...
Спасибо, Виталий. Я же потому и рассказывал, что поверил. ...Спасибо за эти слова!
Доброй ночи, я тоже попробую заснуть. Надо. Завтра с утра съемки. Спокойной ночи!
XII
Ляля нервничала, было видно, как она волнуется. На щеках проступили темные пятна. Она все время сжимала губы в узкую полоску. Не знала, куда девать руки, и они ни на секунду не оставались в покое. Ляля то поправляла прическу, то вдруг принималась отдирать кусок смолы, прилипшей к босоножке, то расправляла платье.
— Что с тобой? — спросила Леся и поняла, что и сама волнуется. Предчувствие, что надвигается что-то нехорошее, обволокло ее. И она уже более напряженно добавила: — Ну, так я тебя слушаю! Говори, что хотела сказать...
Подсознательно она уже чувствовала, что это должно касаться Роберто. Но что? Что?
Они сидели вдвоем на опустевшем пляже. Одетые, собрав все, чтобы возвращаться домой. Вечерело.
Девушки загорали сегодня на море вчетвером. Ляля нашла их на пляже. И провела весь день вместе с ними, сожалея, что киногруппа уехала в Судак, что вернется только через три дня. «Ой, боже, целых три дня ожидания, я умру от тоски!» — выкрикивала Зоряна. И все хохотали, шутили, и было очень весело. Когда уже решили идти домой и собрались, Ляля вдруг попросила Лесю остаться посекретничать. «Она вас догонит, девочки, идите! Вы не обижайтесь, но тут есть одно дело», — Ляля говорила будто шутя, но вид у нее был хмурый. И когда остальные ушли, долго сидела, не решаясь начать разговор.
— Ну, — сказала еще раз Леся, — говори, что хотела, а то я пойду.
— Леся, оставь Роберто! — сказала Ляля.
— Что-о? — спросила Леся. — Ты что?
Она хотела продолжать, но слова не приходили, а Ляля тем временем быстро говорила:
— Лесечка, золото мое, не обижайся, я тебя прошу, не обижайся, ты такая милая, такая молодая и красивая, ты мне сразу понравилась, я мгновенно захотела быть такой, как ты. Быть тобой, чтобы Роберто смотрел на меня и все было впереди. Ой, не смотри на меня так и ничего не отвечай, я тебя умоляю, выслушай до конца, что я скажу, а уж тогда решишь и осудишь.
Я же совсем ему не сестра, никакая не родственница. Это я выдумала, потому что он и так страшно рассердился, когда я приехала, и не хотел меня видеть, а я сказала, что буду на положении сестры. И он терпел. Он добрый. Я его люблю, понимаешь, люблю. И все.
Он мой. Уже больше года, как мы вместе. Я была и осталась его первой. И он всегда был такой добрый. И нам было так хорошо! Я знаю, что это все кончится, но сейчас еще рано. Я ему помогала, даже когда он школу заканчивал и когда в университет поступал. Я ему и дальше помогу, если он снова станет поступать. Пусть еще хоть немного побудет моим. Я не могу без него. Я его люблю. Я знаю, он все равно вернется ко мне в Киеве. Знаю. Пусть даже и не смотрит на меня сейчас.
Я тебя умоляю. Оставь его. Это — пляжное знакомство. Ты поедешь во Львов. Он в Киев. Все пройдет. Ты найдешь себе лучше, своего. А этого не трогай.
Я все вытерплю, только бы быть с ним. Хоть немного еще, сколько смогу его удержать. Умоляю тебя, не смотри на меня так. Мне не везет в жизни. Ты еще этого совсем не знаешь, и не представляешь, как может быть трудно с мужчинами, и вообще мне не везло никогда и нигде. Роберто — единственное мое счастье, единственный мой светлый луч. И прошу тебя — оставь его. Как хочешь, что хочешь сделай...
Леся сидела молча, уже не реагируя на Лялины слова. Ею овладело невероятное спокойствие, абсолютное равнодушие к тому, что она слышала. Для нее уже ничто не имело значения. Обида тяжело придавила ее, закрыла все. Глубокая обида. Как он мог?
— Я так и думала, — промолвила она вслух. — Я сразу догадалась, едва тебя увидела. Мне в конце концов абсолютно безразличны ваши дела. Просто вся эта комедия... какая-то... отвратительная. Вот и все.
Она смотрела на Лялю, уже не очень проникая в суть ее слов, смотрела и видела, как у той морщинки паучками собрались возле глаз. Еще маленькие, тоненькие, но уже достаточно заметные. Видела курносый нос, на котором кожа стала уже дряблой и выглядела не вполне здоровой. С каким-то злым удовлетворением видела следы, проложенные годами на лице этой еще совсем молодой женщины. Красивой, ну, миловидной, но все-таки значительно старше ее.
А потом она подумала, каких сил стоило Ляле держаться с такой подчеркнутой непринужденностью в их компании, увидела цену несколько фальшивого Лялиного веселья, способного иногда раздражать, как все чрезмерное... И удивилась тому, что всего час назад они так мило четверо болтали на пляже.
— Хорошо. Хватит. Я все поняла. Обсуждать дальше что бы то ни было необходимости нет. Разбирайтесь с Роберто как хотите... — Леся поднялась. — Я должна идти. Всего хорошего.
Она встала, поправила юбочку, и Ляля видела ее стройную фигуру, длинные русые волосы, падавшие на оголенные плечи, свежее лицо, на котором лежала тень обиды, и чувствовала, как она устала. Поняла, что проиграла.
— Только, — Леся смотрела спокойно, — только, я надеюсь, видеться мы больше не будем. Не стоит. Желаю всего наилучшего.
Леся медленно пошла по пляжу, и Ляля провожала ее взглядом, не двигаясь с места. Вот лестница, ведущая с пляжа на набережную, вот подъем наверх. Она опустила голову, смотрела в землю и думала. Слезы стекали по ее щекам, дальше к подбородку и капали на остывающую гальку.
XIII
Уже несколько дней ничего не писал, потому что было некогда, да, собственно, и события были какие-то не то что незначительные, а трудные для сжатого описания, потому решил занести их немного позже. Так мне казалось тогда, да и условий не было для писания — съемки с утра до вечера. Наконец закончились. И мы снова в Алуште.
Судак мне сначала не очень понравился. Там строительство и потому много грязи. Но уже на другой день я понял его преимущества. Гораздо меньше толстых курортников и их жен, вообще такого ленивого типа отдыхающих.
Здесь все-таки дальше от центра, природа суровее и меньше всяких удобств. И потому меньше людей. Остатки естественного морского берега, а не «суперцивилизация» и многолюдье, как в Алуште. Но там есть свое, конечно. Словом, в Судаке было неплохо. Только мы намучились, потому что нас «расстреливали» целых полтора дня, почти без перерыва, а потом полдня отдыха, и снимали эпизод до расстрела, как нас допрашивают.
Все уже привыкли к свету «юпитеров», к камере, и съемки шли, как выразился Каминский, нормально. Он даже подошел ко мне и сказал: «Ничего! Слушай, а ты можешь сниматься. Хорошо держишься перед аппаратом», — и что-то еще, и хотя я виду не подал, и все это, конечно, глупости, но мне было приятно. Роберто немного ругали за сонный вид и замедленные движения. Я даже удивился. А потом, понятно, подумал: «А что я знаю о нем? Почему я могу быть уверенным хоть в чем-то, если встречаюсь с посторонним человеком, чужим, просто другим, наконец». Только сейчас я понял его настроение, потому что минувшей ночью он наконец выговорился передо мной, раскрылся.
Я тогда растерялся и просто не знал, что ему ответить. Но он был настолько искренним и так ему был необходим мой совет, просто мнение со стороны, что, честно говоря, стало приятно, когда он поделился именно со мной. Но что ему можно было посоветовать?
Каждому нужно когда-то становиться взрослым. Ставить точки, когда их надо ставить, и смотреть правде и самому себе в глаза, когда приходит время. А он хочет как-то избежать ответственности за себя, уйти от проблем, спрятав голову под крыло, как страус. Он спрашивает у меня совета, а это еще стремление и выговориться, и частично переложить свой груз на другого, жажда сочувствия и некоей общей вины, союзника перед лицом своего душевного хаоса.
Как мне все это понятно! Сколько в свое время я мечтал о ком-то, с кем можно быть до конца откровенным, как мне нужен был человек при моих проблемах с Ганей... И никого не было.
Я молчу. И еще, наверное, буду молчать долго. Потому что часто приходилось упрекать себя за откровенность...
Наверное, он просто еще мал, этот Роберто. В чем-то уже совсем взрослый, а в чем-то и маленький.
Я вот думаю, что до определенного возраста, особенно если не было жизненных встрясок, человек просто неспособен почувствовать многое.
И сейчас Роберто, видимо, совсем непонятны мои проблемы, мои колебания и сомнения. Да и та же история с женитьбой. Как он может ее понять? Только теоретически, потому что для него подобные вещи где-то в будущем, через сто лет, а впереди — бесконечная жизнь. Я и сам думал подобным образом, а сейчас вижу жизнь значительно короче, чем казалось раньше, а проблем не уменьшается.
Есть одни и те же проблемы, встающие перед людьми разного возраста, вот как перед Роберто и мной. А это — парадокс жизни. Возраст и опыт помогают мало. Люди совершают почти те же ошибки, хотя между ними десять лет разницы. Действует какой-то странный закон, которому в равной степени подчиняются все.
Вот я листаю сейчас свой дневник десятилетней давности.
«Что такое любовь?
Я не знаю, когда постигну не только логически, а по-настоящему глубоко этот взрыв человеческих чувств. Все будто банально и просто, как день, как свет, как солнце, и все страшно запутано».
Ну-ну...
«Любовь представляет из себя какую-то особенную субстанцию. Ей подчиняется каждый индивид, в котором хоть немного жива его биологическая суть, и вместе с тем нельзя ставить знак равенства — любовь разная, как бывают разными люди».
Тоже верно... Знаю ли я теперь о предмете больше?
«Можно любить эгоистически. Сильно, безумно даже, до боли, но эгоистически, для себя... Существует и чувство, которое стоит значительно больше. Это — любовь жертвенная, любовь, при которой делаешь прежде всего то, что было бы приятным или полезным для объекта твоего чувства, а не для тебя самого. Свое личное — на потом, оно остается часто неудовлетворенным. Вот это и есть действительно человеческое, недоступное животному, чувство...
...Любить по-настоящему — это забыть свое «я» и довериться другому во всем — будь что будет. Вот это и значит любовь».
Так-так, что тут скажешь? По прошествии десяти лет? Кажется, понял человек суть проблемы, глаголет к самому себе и очень гордится своей мудростью.
По сути, там, может, все и правильно, ну, почти все, но тон! Неужели я так разговариваю с Роберто, таким менторски-поучительным тоном?
Да нет, эпоха самовлюбленности как будто бы для меня миновала. Может, случаются небольшие рецидивы бывшей хворобы...
«Бывает, достаточно одной улыбки, движения бровей или губ, чтобы у вас возникла к человеку непреодолимая симпатия. Как вообще она возникает? Есть объективные критерии в оценке другого человека. Но в конце концов все решает нечто субъективное, не до конца осознаваемое нами самими...»
И это верно — в общем и целом...
Я вижу, режиссеру явно по душе этот Юрко Цёх из Львовского политехнического, которого нашли здесь, в Алуште, и потому Каминский сует его во всевозможные эпизоды. И Роберто если б меньше был сосредоточен на своей любви к Лесе и больше слушал режиссеров, то и снимался бы активнее. А то он так: снимаюсь — ну и хорошо, а нет — так еще лучше. А Микола Андриевич это увидел и рассердился, хотя он явно испытывает симпатию к нашему испанцу.
Что-то все-таки есть в этом парне неординарное. Я вот сейчас стараюсь понять, что именно меня в нем привлекает, как и многих, кстати. И дело не в его испанскости». Ее тут кот наплакал. Есть же у нас несколько настоящих испанцев, а их никто не одаривает чрезмерным вниманием. Вроде никто особенно не занимается Роберто. Но все ему симпатизируют, все стремятся с ним общаться.
Сейчас в этой группе ко мне тоже относятся с симпатией, только я сразу же дал понять: я — сам по себе, а вы — сами по себе и не трогайте меня. Кой-кого это слегка обидело, но ничего, привыкли.
А вот Роберто не могу так отдалять и не хочу. Причем это уже помимо моего сознания. Что меня, наконец, связывает с восемнадцатилетним парнем? Десять лет разницы! Даже смешно. Каким наивным я был десять лет назад. Как я изменился, оставаясь точно таким же...
Мне кажется, в Роберто есть что-то такое, что было и у меня, когда я находился в его возрасте. Только у него, как у большинства: ребят этого поколения, присущее ему выражено индивидуальнее, резче.
Меня привлекает его внутренняя сила, его жажда познать жизнь сразу, полностью, его прямота в проявлении чувств, хотя иногда она и выглядит смешно и даже жалко, но она так чиста и потому — оправданна.
Конечно, жаль, что я уже утратил частицу этой юношеской жажды ворваться в мир, что я не могу так спонтанно, отдаться чувству, еще не осознавая его силы и его слабости, его неудержимой правды и его бесконечной наивности.
Он еще боится проиграть, он боится показаться хуже, чем на самом деле, и даже боится показаться таким, как есть, потому что самому себе он не нравится. Маленький чудак не понимает, что проигрывает каждый, кто в себе сомневается, что ценности — внутри человека, в его естестве, его взглядах, его характере, а остальное — лишь оболочка.
Я удивляюсь себе. Ввязался в эту суету с кино. В общем, вроде и интересно, хотя немного и беспокойно. Правда, увидел, что такое кино.
Вот так сидел бы себе на пляже и занимался собой, так нет — мысли вертятся вокруг этого странного парня и его отношений с девушками. А тут еще примешалось и мое собственное. Я же заприметил его «сестру», есть в ней что-то, определенно есть. Но что-то и останавливало меня. Чисто интуитивно. Теперь выяснилось что...
В конечном счете, ничего неожиданного нет. Достаточно вспомнить себя. Но каждый старший в подобном случае скажет: «Ну я — это особая статья, а здесь — нет, это непотребство...» А если подумать, то неизвестно, что большее непотребство: когда парень спит с незамужней женщиной или когда взрослый святоша изменяет своей жене где-то в командировке, испытывая значительно меньше эмоций к предмету своего минутного увлечения, нежели чувства вины перед женой...
В первую минуту я был страшно поражен. А потом поймал себя на мысли — почему, собственно? Да потому, что эта женщина нравилась и мне, и еще потому, что мне нравился и нравится парень и я считал его чистым...
А что произошло грязного? Что изменилось в моем к нему отношении? А должно ли измениться мое отношение даже к ней?
Человече, в тебе заговорила ревность. Да-да, простая, банальная! Опомнись и посмотри на все реально! Или в твои двадцать восемь ты так безгрешен, что можешь говорить об «испорченности» хорошего и честного парня?
Может, во мне срабатывает инстинктивное отношение старшего к младшему — не пускать, не давать ему возможности выйти вперед, потому что иначе ты, старший, обречен на поражение перед молодым, более сильным. Может, и так. Я должен быть честным перед самим собой. И если я человек, надо подняться выше примитивных инстинктов.
Наверное, младшего к старшему влечет тоже природа, как более слабого к более сильному, как более слабого в подсознательных поисках опоры. А старший тянется к силе младшего, ощущает неиспользованные ресурсы, возможности выбора, иногда уже утерянные им самим. Когда мне приходилось помогать младшим, пусть даже ценой какой-то потери своих возможностей, что-то, наверное, я при этом получал. Трудно лишь определить, что именно. Новый жизненный импульс? Мысль, что эти ребята, которые приходят ко мне за советами в Киеве, может, в старости не раз вспомнят меня незлым, тихим словом?
Вот я уже и записал себя в «предки». Хотя некоторые итоги действительно пора подводить. С осени, видно, займусь этим — что, как и сколько сделано, что впереди. А сейчас дам себе еще пару недель отпуска.
И хорошо, что я в такой необычной обстановке. И эта киногруппа, экзотически странная, и этот симпатичный Роберто со своей любовью и чем-то действительно человечным, искренним, добрым в самой основе.
Похоже, он будет у меня частым гостем. Дома, в Киеве. Может, и чаще других.
Все же я верю в интуитивное приятие или неприятие людьми друг друга. Его я принял с первой минуты знакомства, еще не сознавая этого, потому что тогда я отнесся к нему весьма скептически...
Глупо у него все получилось. Особенно если учесть его возраст и все эти сантименты.
Увы, ему придется с самим собой разбираться в своих настроениях и отношениях с людьми. А то от всего этого еще слишком попахивает детством: ах, я сейчас влюблен, ах, завтра я до смерти влюблен в другую. Время — наилучшая проверка всех чувств. А Львов — недалеко.
Все реально, все в человеческих силах, если только человек чего-то действительно хочет. Можно выдержать любую разлуку, любое испытание, лишь бы любить по-настоящему... Я многого не знаю, а хотел бы знать и быть на его месте...
А поскольку я на своем месте, попробую как-то помочь.
XIV
Что делать? Что делать? Что делать? Не знаю. Что же это такое? Как же она могла? Уехала! Она же знала, что сегодня мы возвратимся, а через два дня — в Киев. И больше не увидимся. Могли увидеться, а теперь — нет.
Почему же она уехала? Все трое уехали. Светлана из соседней палатки так на меня глянула, когда говорила: «Их нет. И не будет несколько дней. Они поехали в Севастополь. К Мартиному брату или что-то в этом духе». А дальше на все расспросы отвечала: «Не знаю» — и только смотрела как-то сочувственно и в то же время злорадно. «Ага, получил!» — будто говорил ее взгляд.
Получил. Что же делать? Как ее найти? Почему она уехала? Почему?
Ляля! Наверное, она что-то сказала? Я ей покажу! Как она смела! Что она еще от меня хочет? Как же, наконец, с ней быть?
Знаю я, чего она хочет! Знаю! Но я не могу! Я же ей говорил, что уже все, и хватит... И она как будто соглашалась. А теперь — вот что! А может, не она. А что тогда? Как же быть? Что делать сейчас? Что делать?
Ой, даже под ритм шагов звучит этот вопрос — что делать? Действительно, что же сейчас?
У нас свободный день. На сборы. Завтра утром едем. Я иду сейчас по набережной, и мне хочется плакать от обиды. Ну почему мне так не везет?
И эта ракушка. Напрасно старался. Швырнуть ее сейчас в море? А все-таки жаль. Я так обрадовался, когда ее увидел. Леся хотела привезти домой большую ракушку с моря. Именно большую. И эта, что я купил в Судаке, действительно большая. Правда, большая и красивая. И слышно в ней, как шумит море.
Леся, Леся! Что же ты наделала? Как же так? Я же люблю тебя, люблю, понимаешь, люблю! Ты же понимаешь, ты же знаешь.
Я вижу твои глаза и знаю, что ты все знаешь, что понимаешь меня и все, что я мог бы сказать, уже не нуждается в словах, потому что глаза говорят лучше. Я люблю тебя, Леся!
И сейчас? Что же сейчас? Что делать?
Ага, Юрко! Юрко знает тебя, он с ними учится. Я с ним поговорю. И передам для тебя эту ракушку. Пусть это будет прощальный подарок. Но я тебе напишу. Возьму у Юрка адрес. Все ему расскажу, и он поможет.
Может, к Виталию? Он всегда знает, что делать. Пойду сейчас к нему. Только где же он? На пляже или дома? Скорее всего где-то здесь, на пляже. Сегодня ведь такое солнце! Все на пляже. И последние наши дни в Крыму.
Боже, как горячо! Мне кажется, от зноя я сейчас потеряю сознание. Жжет и жжет. И никуда не сбежишь. Везде духота и жара. Проклятое солнце. Ему все равно, что творится с людьми. Жжет, и все. Уничтожает своим равнодушием. Так, наверное, люди погибают в пустыне когда нет воды. Проклятое солнце! Ну и жара! Я уже мокрый весь, просто ручьи текут.
Леся, Леся! Я все отложил на сегодняшний день.
Сколько людей на пляже, как же найти Виталия? Он должен быть где-то возле причала или вот здесь у скал.
Ой, уже нет сил. Это солнце! Сяду, немного посижу. Еще и голова разболелась. Давит в висках, едва не лопается.
Что же делать? Боже, как все неудачно! Как мне не везет в жизни. Все как будто хорошо, но всегда каждая радость подпорчена изнутри. Не помню, чтобы я хоть когда-нибудь почувствовал полное удовлетворение от чего бы то ни было. Одно хорошо, так другое плохо. И так всегда. И теперь. После неудачного вступления. Крым, кино, Леся. Что еще? И вот — еще. Где же ты, Леся? Почему ты так поступила со мной?
О боже, эти женщины! Никогда не знаешь; что они выкинут через секунду. Но Леся! Ее волосы, длинные и русые, ее прекрасная улыбка, ее глаза. Нет, я не могу, я не могу! Леся!
Надо отыскать Виталия, потому что так долго я один не выдержу. Где же он? Среди массы этих тел трудно кого-нибудь увидеть. Я пойду по набережной — медленно, до самого причала, и буду смотреть. А потом назад, если не увижу. Он должен быть где-то здесь. Они все здесь, кроме Юрка.
Жаль, что Юрка пригласил Каминский возиться с этими ведомостями. Если б мы вместе пошли, может, больше узнали бы. Он просил передать Зоряне, что придет сразу после двенадцати. Может, его подождать. Нет, лучше не буду. Не хочу я сейчас с ним разговаривать. Ни с кем не хочу. Он прекрасный парень, но я должен прийти в себя. Я с ним поговорю. Но позже. Пусть еще сам пойдет и узнает. Может, еще скажут.
Все-таки это Ляля. Недаром она уехала. И эта ее записка. Как там было? «Я поехала, надо на работу. Люблю. Ляля. Если захочешь, позвони, когда приедешь».
Испугалась — сбежала. Нашкодила и сбежала. А может ей действительно надо на работу? А может, это не она? Так что тогда? У меня голова трещит от этих мыслей. Где же Виталий?
А нужен ли я ему сейчас со своими хлопотами? Впрочем, он же говорил, что всегда нужен, и все такое. Нет, я должен его найти.
Он же так много рассказал. И про эту свою девушку, и про женитьбу. Тоже пережил много. Он должен знать. Но что он может знать о ней? Леся, где ты сейчас? Что ты делаешь? О чем думаешь? Представляешь ли, что со мной творится? Нет, все-таки не представляешь, потому что так не поступила бы. Ты же не равнодушна ко мне, Леся, я знаю, я чувствую... Ага, вот, кажется, Виталий..,
XV
Все-таки что заставило меня взять в Крым свои дневники минувших лет? Не размышляя тогда, просто бросил их в чемодан. А сейчас думаю — наверное, назрела необходимость посмотреть на себя со стороны, на свои раздумья, на свои прошлые сомнения. Сравнить с сегодняшним. Устроить самопроверку. Даже то, что написано в минуты нервного напряжения, этот всплеск эмоций, пусть и отрицательных, — что-то искреннее, какая-то частица истины о нас самих, истины, которую мы сами не всегда осознаем. Сегодня я и пробираюсь сквозь витиеватость по-юношески высоких слов — туда, к этим крупицам истины.
«Огни большого города. Пестрый калейдоскоп странной жизни, неведомой тебе раньше. Куда ты? Остановись на мгновение, оглянись вокруг. Ты же еще не знаешь, что здесь, за этими огнями. Какая она, жизнь большого города?
Но ты не задумаешься и на миг. Предчувствие новой жизни, новых возможностей будет гнать тебя дальше, вперед, вперед. Вперед. Но часто и в никуда. Ты начнешь это постигать, все еще не опуская своего романтического флага. И в сотый раз вспомнишь о детстве, к которому нет возврата, о светлых, беззаботных временах прошлого и маленьком, но таком родном мире своей провинции...»
«Знать добро, но знать и зло. А что выберешь ты?»
«...Ты же еще и радоваться будешь поначалу своему умению идти в ногу со временем, с тем страшилищем, что у людей именуется модой. Модой одеваться, модой причесываться, модой танцевать. Модой мыслить. Модой любить».
«Цитата: «Каждый должен выращивать свой сад...»
«Найти свою звезду и не изменить ей. Не повернуть назад. Потому что тот, кто идет за звездой, никогда не возвращается назад».
А как же иначе тогда, в юности?
«Если хватит ума и здорового дедовского начала, если не погасит его в тебе мода, даже заблудившись, опомнишься когда-нибудь, и станет тебе горько из-за напрасно ушедших лет, из-за растраченных чувств.
Станешь искать новый путь. Ломать себя, свои привычки, стараться найти потерянное время. Может, и найдешь. Тогда превратится в душевное богатство твоя горечь, опытом станут провалы и неудачи, твое разочарование в любви обернется умением выбирать единственное ценное. Тогда ты станешь человеком, способным жить в мире».
Каждый раз, снова и снова погружаясь в чтение своих дневников, я вижу собственное желание приукрасить и приподнять даже мелкие движения души, а уж что-то важное — и тем более.
Надо же столько словес тратить на формулирование, банальной истины: кто поступает хорошо — тот хороший, а кто плохо — плохой. Чуть ли не библейские исповеди. Только слова не те. Да-да, со словами я... Вон как кудряво!
И снова неправда! То, что пишу сейчас, — другая неправда. Мне неловко за фразерство, неловко перед самим собой, что так вдохновенно копался в общеизвестном. И я перечеркиваю все одним махом. Нет, нет, так нельзя.
Подлинное остается и должно остаться, пусть оно и общеизвестно, и слова не те, но я их говорю. Себе. И, может, впервые каждый говорит себе что-то подобное в свое время.
Интересно, что и после своей неудачной женитьбы я все еще искал, а может, собственно, потому и искал ответ — что значит любить другого человека? Везде в этих тетрадях отчаяние и неверие, а за ними все-таки надежда, глубокая, спрятанная, но надежда, что человек гораздо выше неправды, что люди находят, могут найти какую-то гармонию своих чувств и взглядов.
Вместе с тем обнаруживаю в старых записях первые серьезные признаки самосознания: появляется способность критически, будто со стороны, оценивать себя и свои поступки. Рождается понимание собственного эгоизма, неправоты, банального стремления самоутвердиться во что бы то ни стало.
Кто-то сказал, что осознание ошибки уменьшает ее наполовину.
Если б мой друг, художник Максим, не был так поглощен своим творчеством, может, мы были бы с ним еще ближе, потому что разница в возрасте никогда нам не мешала. Мы часто были с ним откровенны. Кажется, я знаю о нем все, и он про меня тоже. Но откровенность, как выяснилось, бывает разная. Мы с Максимом всегда поможем друг другу, всегда поддержим один другого. А вот выговориться до конца при встречах нам удается редко. Не раз, бывало, увидимся, а разговора не получается. Уставший Максим думает о своей очередной картине, да и говорить он не мастак, а тут еще звонит его Нина... И хотя мы у него в мастерской только вдвоем и вечер у нас как будто свободный, а уже заполняется он чем-то чужим и разговора нет. Вот уж послал ему бог жену! Все как будто и хорошо, и тихо, и мирно. И все-таки...
Ну да ладно. Меньше привязанностей — меньше проблем. Каждому свое. Только после такого вечера мы, конечно, долго не встречаемся. И все же Максим единственный, кто у меня остался. Хоть как-то, но остался...
Я верил тогда, верю и сейчас, что можно пробиться к другому человеку, только, конечно, при условии, что и он сам станет пробиваться к тебе сквозь толщу слов и недоразумений.
Верить! Я верил, когда был наивным, самовлюбленным и романтичным семь лет назад, верил и потом, верил и два года назад, когда все сломалось и верить, казалось, не во что. Я не верил, но верил. И пусть ощущается в моих старых монологах и поза, и тяга к псевдоромантическому слову, но всегда была жажда чистого чувства, чего-то правдивого и безусловного.
И мои записи, хаотические, во многом псевдофилософские (для себя ведь!), но правдивые, свидетельствуют об этом. Странно: читаешь написанное тобой два года назад и будто знакомишься с человеком близким по духу и совсем незнакомым... Ничего, что он все еще носится со своим «я» и бьется в круге очевидного.
«Разочарование в жизни, когда юноша вступает во взрослую жизнь. Боль, обида, озлобленность, неверие, утрата детской чистоты, искренней чуткости, бескомпромиссности.
Зрелость.
Слабый духом, безвольный становится злым, циником, распущенным, пьяницей, приспособленцем, нечестным.
Сильный духом пробивается сквозь жизнь, сберегая веру в добро, в идеал, в любовь, в искренность и правду, в высокий смысл жизни. Сберегает способность любить.
Настоящая, высокая любовь — это всегда выход за пределы собственного «я».
Не простая привязанность, но способность жертвовать чем-то ради любимого человека, считаться с тем, что ему дорого. Взаимное счастье — во взаимном понимании».
«Искусство любить.
Уметь любить. Пытаться любить.
Разные люди — разная любовь. Любят все — злые, предатели, даже убийцы. Любят дети. Юноши. Старики. Женщины. Мужчины. Все — друг друга. Как?
Обманите меня... но совсем, навсегда...
Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда...
Чтоб поверить обману свободно, без дум.
Чтоб за кем-то идти в темноте наобум...
И не знать, кто пришел, кто глаза завязал,
Кто ведет лабиринтом неведомых зал,
Чье дыханье порою горит на щеке,
Кто сжимает мне руку так крепко в руке...
А очнувшись, увидеть лишь ночь и туман...
Обманите и сами поверьте в обман.
(М. Волошин)
Животные тоже любят. Иногда вернее, чем люди.
Люди?»
Не знаю, почему мне захотелось показать кому-то дневниковые записи, проверить их на другом. Но улитка вернулась мгновенно назад, в свой дом. Нет, я еще безоружен, раскрыться так — нет. Может, когда-нибудь...
XVI
Наконец мы улеглись, каждый на свое место, но слышу, что и сейчас, хотя прошло уже больше часа, как погас свет в нашем купе и мы пожелали друг другу спокойной ночи, каждый из нас не спит, думает о своем, и одновременно, кажется мне, думаем мы об одном и том же. Мы начинаем, нет, уже начали видеть себя и друг друга...
Едем в Киев. Мне предложили сняться еще в нескольких эпизодах в Киеве, и я уже за счет киностудии имею оплаченный билет до Киева, а потом оттуда — до Львова; мне обеспечена гостиница и заработок, за неделю довольно приличный. Мне бы месяц работать за эту сотню рублей, а тут вот они, сами пришли в руки... Повезло тебе, Юрко, наконец, говорю я себе, вытянул счастливый билет — вот и интересные приключения, и деньги какие-никакие, и столько всего нового!..
Однако нет, нет, нет! Не в этом мне повезло. А в чем-то большем, намного большем, в том именно, что расположилось сейчас в этом затемненном купе поезда «Симферополь — Киев», где спят или делают вид, что спят, на своих полках рядом со мной Виталий, Роберто и Сашко.
Мы четверо, разные по возрасту, профессии, происхождению, во всем разные, но что-то объединяет нас все больше, особенно в эти последние несколько дней, и я знаю, что и они ощущают то же самое. Потому что логическая четкость Виталия, запальчивость Роберто, неуклюжая доверчивость и настороженная чуткость Сашко подчинены чему-то главному, тому, что я чувствовал в эти последние дни, тому, что — правда.
Мы пили, сев в поезд, легкое и дешевое сухое вино, произносили тосты кто какие умел, и когда звякнули наши стаканы с нехитрым напитком, и взгляды наши, всех четырех, соединились, я вдруг почувствовал себя таким счастливым, каким, может, не был никогда в жизни.
А потом Виталий сказал несколько слов. Кто еще может воспринять их так остро, как я, человек, у которого никого на свете нет. Виталий, как всегда сдержанный и собранный, смотрел на нас, и при этом взгляд его был как будто обращен вовнутрь себя: «Говорят, что друзей и родителей не выбирают. Родители — это понятно. На первый взгляд такое сравнение даже неуместно. Но вот — друзья! Разве мы выбираем себе более доброго, более красивого или более умного? Нет, это получается само. Это случается, и все. Люди тянутся друг к другу, вдруг находят общий язык, общие интересы. Бывает, они становятся близкими, будто рожденными именно для этих отношений, тут уж мало что объяснит наш человеческий разум. Мы знаем только: это произошло, жить нам на свете легче, дышится свободнее. Думаю, что это тоже подарок судьбы, не каждому данный природой».
Он вроде и не очень всерьез говорил — тост все-таки. Но что-то ему хотелось сказать совсем не шуточное.
Все согласились с Виталием, а Сашко, раскрасневшись немного от вина, вдруг сказал вслух то, о чем, кажется, думал каждый из нас: «Мне бы очень хотелось, чтоб мы все и дальше оставались друзьями, чтобы время миновало и выяснилось, что это взаправду, то, что пришло к нам, четверым! Ну вот, давайте выпьем просто за нас!»
Конечно, все его поддержали, а он, видно, уже давно силился сказать что-то и волновался, потому что после тоста ему сразу же полегчало, стал оживленный и остроумный, в Крыму мы его таким и не видели.
Потом мы говорили возбужденно, радостно, каждый про свое и про общее, но о чем бы мы ни говорили, это был общий разговор. Большей частью речь шла сегодня о девчатах, об отношениях с ними, о понимании женской природы, об умении разгадать ее. Я рассказывал ребятам, собственно, Роберто, о наших девчатах, о Львове, обсуждали мы их неожиданный отъезд. Видно было, что Роберто хочет о чем-то сказать, все время глядит на Виталия, словно тянется за поддержкой, за разрешением, за советом...
И, наконец, тот пожал плечами, улыбнулся и сказал» «Да, наверное, говори, ты же чувствуешь, что мы все свои».
И Роберто рассказал нам в самых общих чертах про Лялю и всю эту историю. Мы помолчали немного — все-таки чужая жизнь, деликатные вопросы.
А я не стал описывать им свою жизнь — уж слишком далеки проблемы Роберто от того, что пришлось мне пережить на моих изрядно перепутанных жизненных дорогах. У него все просто, только и того, что влюбился в Лесю, заврался перед дядей, которого очень любит, а здесь, споткнувшись о женские чары, ошибся. И пошло.
Я сказал ему: «Все это условность, Роберто! Ты прости, но правда условность. Скажи себе — нет! И все! И ей скажи четко и уверенно, без обид и оскорблений — нет! И объясни! Это неприятно, больно, стыдно, но посмотри правде в глаза. И все у тебя встанет на свои места. Если твоя любовь к Лесе выдержит хоть как-то испытание временем и расстоянием, если вы действительно запали друг другу в душу, то будете вместе рано или поздно. И поверит она тебе, потому что то, о чем ты рассказал, было вчера, а ваша жизнь — будущее. Только ты, наверное, и сам себя не знаешь. Ты не обижайся, что я с тобой говорю как старший. Тут уж не возраст важен, а жизнь моя так складывалась, что я все и всегда должен решать сам. Я понял, что во всем нужно стремиться к ясности. Я не стану поспешно заверять в своих чувствах ни себя, ни, тем более, кого-то другого. Никогда не стану. Но если уж приду к какому-то убеждению сам, то не будет у меня ничего другого, только это...»
Что-то я ему еще говорил, а Виталий только кивал одобрительно, а потом произнес: «Целиком согласен».
Одним словом, повеселел немного Роберто, потому что договорились: он приедет во Львов, я его устрою в общежитие, и там мы все уладим.
Роберто бросил, что мы, собственно, земляки, ведь он же из-под Луцка, да и я оттуда ж. Только я ему говорю: «Ты вот в Луцке в школе учился, а я там только бывал, пока не закончил школу в детдоме в Боратине. Это почти Луцк, но все-таки нет, село под городом... А потом — профтехучилище, армия, и вот — Львовский политехнический. А в Луцке как-то был однажды у парня с нашего курса, когда твоего дядю видел, и все. А что мне там делать? Никого у меня там нет...»
— Поедем ко мне, — загорелся Роберто, — у нас такая семья. Нас так примут! Они будут страшно рады! Обязательно поедем, Юрко, у меня же отец — директор школы у нас в селе, это от Луцка восемь километров всего, и дядя мой Андрий Школа там председатель колхоза, он же Герой Труда, а может, все вместе поедем? Виталий? А тебе, Сашко, еще легче! Что там в школе! Как-то подгадаем на каникулы, договорились?
Так мы и порешили, что поедем в гости к родителям Роберто все вместе. Вот только выясним, что со съемками, когда все закончится и нас отпустят...
Долго мы говорили, и жаль было прекращать этот разговор, потому что каждый из нас понимал — следующий день никогда не бывает таким, как предыдущий, и хотя мы не сомневались, что и завтра нам будет еще хорошо вместе, и послезавтра, и к Роберто мы, наверное, все-таки поедем, а почему бы и нет, не хотелось сейчас расставаться, даже для того, чтобы пойти спать, отделиться оттого общего тепла, которое сблизило нас и создало, как говорит Виталий, наше общее биополе, в котором мы так легко и приятно себя чувствовали.
Но вот мы уже лежим на своих полках, и я думаю с некоторым страхом: не слишком ли начинаю верить в реальную симпатию ко мне ребят, мы же все такие разные, мы так мало знаем друг о друге. А завтра утром приедем в Киев, и все побегут каждый к себе домой, а я с остальной группой, некиевлянами, — в гостиницу, и соберемся вместе только после обеда. Каждый уже вернется к своей обычной жизни, и встретимся мы немного другими. А что будет дальше? Жизнь учила меня — не спеши, Юрко, верить в отношения искреннейшие и на первый взгляд самые глубокие и настоящие, если они рождены одним лишь совпадением обстоятельств, переплетением жизненных дорог, а не той самой глубинной внутренней связью, что рождается в людях подсознательно, той симпатией, что рождается как будто из ничего. Вот она и есть самая настоящая. Как редко я теперь переписываюсь со своими бывшими друзьями из детдома, а мы же собирались всегда писать друг другу, помнить, поддерживать. Но мы были мальчишками, нас судьба свела в один детдом, в один класс в школе, а когда начались наши настоящие, взрослые дороги, на давние связи уже не осталось ни времени, ни сил. Не было потребности. Сначала она была, эта потребность, она была первые полгода в армии, пока не привык к новому окружению, не обжился. А как верилось в вечную дружбу с товарищами по армии! А теперь — где они? Я писал, писал всем, кого любил, кто был самым близким, кому исповедовался, с кем два года подряд плечо к плечу прошли мы закалку в нашей десантной части. Как мы там сдружились! Земляки, свои, самые близкие! Сколько времени писали мы друг другу? От Наталича я получил два письма, от Коцюбы — одно, от Захара Семенчука, правда, — пять. А уже с полгода ни от кого ничего. А думали — дружба навсегда. Не я замолкал, не я не отвечал, а они. Почему?
И я знаю почему. Потому что у каждого есть семья и свой дом, родители и привычное окружение, потому что возвращались они все домой, туда, где их ждали, а я возвращался в никуда. Если бы не поступил, пришлось бы куда-нибудь вербоваться, ехать на заработки. Я — перекати-поле, и наверное, потому мне эти письма и нужны были больше всех...
Но есть и другое. Есть еще такое невеселое и скверное слово, как лень. Из-за него люди не делают в жизни половину того, на что способны, потому что не хотят, не могут, проще — ленятся сделать усилие над собой. Трудно! «Потом напишу, — думает каждый. — На днях или раньше». И — никогда.
Так и в человеческих отношениях. Я знаю, искренне все говорилось и в детдоме, и в армии. Только тогда это было искренне, когда говорилось, а с течением времени задавила искренность лень писать, лень поддерживать связь, которая в душе уже начала увядать...
Я тогда обижался, переживал, а теперь — нет. Я понял. Если правда, как говорит Виталий, то и найдут тебя, и напишут, и нужен будешь, если правда глубинная, небудничная, неслучайная, если правда. А если нет, то какой смысл во всем этом?
И еще: если нужен тебе именно этот человек, береги его. Он тоже обязательно пойдет тебе навстречу. Так береги же его, цени, пестуй, выращивай. Тогда, наверное, что-то вырастет надолго, настоящее, навсегда.
Я знаю, с нами произошла удивительная вещь. На нас повлиял фильм, в котором мы играем, съемка, вся атмосфера. Мы прониклись Испанией, тем давним интербригадовским духом, мы почувствовали себя выше и лучше самих себя, и произошло это благодаря героическому примеру, людскому величию, которое должны были воссоздать перед камерой. На какой-то момент мы поверили в то, что являемся интербригадовцами, воюем за правду во всем мире, за человеческое достоинство и честь.
И мы лучше увидели друг друга.
Может, это случилось лишь сегодня, именно здесь, в этом купе, хотя готовилось весь этот месяц, может, это просто прорастало в нас с каждым днем нашего общения, а может...
Именно нас четверых снимали в сцене расстрела.
Трое интербригадовцев и один советский летчик — я. Один еще совсем мальчишка — Сашко, второй — комиссар роты — Виталий, и один боец интербригады — испанец Роберто.
Заходило солнце над морем, освещая мягким красноватым светом скалы и воду, а мы стояли плечом к плечу в последнюю свою минуту под дулами фашистских винтовок, и когда прозвучала команда: «Оружие к бою!» — в следующее мгновение те, кого мы сейчас играли, должны были уйти в небытие, чтобы стать памятью, войти в историю человечества и его нескончаемых войн за справедливость, — мы невольно прижались друг к другу, мгновенно соединившись в одно целое. Я ощущал под своими руками плечи Виталия и Сашка, опираясь на них, смотрел прямо в. глаза винтовок, и уже было у нас слитое в одно, еще живое и горячее тело, я чувствовал себя раненым, на грани смерти, что-то катилось во мне высокое и прекрасное, мороз шел по коже, мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, когда прозвучала команда «Огонь!» — и винтовки выстрелили холостыми патронами. Какое-то мгновение мы еще не падали, еще стояли вместе. Первым упал Сашко, потом Роберто, потом я и Виталий. Я ощущал себя действительно вынесенным на волну человеческого бессмертия, на волну наивысшего человеческого достоинства, перед могуществом которого отступает смерть, сникают предательство и отступничество.
После съемок этой сцены мы все время держались вместе...
Мы планировали, как хорошо проведем последние дни в Алуште, и тут девчата выкинули фортель. Дни были напряженные. Я сперва старался развеселить Роберто, но шутки мои не действовали, и я лишь сказал ему: «Не волнуйся, я же поеду во Львов, рассчитывай на меня, помогу тебе всем, чем смогу, все сделаю. Вот увидишь, вы помиритесь».
У него как будто на душе стало легче, лицо немного прояснилось, но в подробности мы не вдавались. Роберто тогда о чем-то долго разговаривал с Виталием, уже потом Виталий подошел к нам с Сашком, потому что мы собирались с ним в город, в кино, и вернулись в гостиницу поздно, и сказал, что к Роберто сейчас лучше относиться как к больному. Это у него шок, через день-два пройдет. Сегодня он уже более-менее ничего, в настроении.
А сегодня вечером в нашем купе я почувствовал себя так, как не чувствовал нигде и никогда. Может, потому, что не знаю, что такое собственная семья, не знаю отца-матери, никого у меня нет, а может, еще по многим-многим и мне самому неизвестным причинам. Но важно только одно: тепло, которого мне так не хватало и в которое благодаря одной лишь Зорьке я как будто начал верить в последние месяцы, здесь проняло меня сразу, вопреки всякой логике, вопреки всей моей предубежденности к поспешным проявлениям чувств.
Каждый приглашал меня жить к себе домой, но я решил — лучше в гостинице. Я еще чужой, я будто и их, но еще чужой, каждый из нас еще чужой другому. Не надо спешить... Пусть будет забронирована гостиница; как только я почувствую, что кому-то мешаю, всегда смогу пойти в свой гостиничный номер. А так, может, переночую у того же Виталия или у Роберто. Очень уж приглашал меня к себе Сашко, так ему, видно, хочется, чтобы его принимали всерьез, чтоб видели в нем уже не подростка, а просто человека, хочется, видно, и дома показать — вот мои друзья! Но он сам еще не знает, как отнесутся к тому, что он пригласил кого-то жить у них, его отец, мать, как могут они, при всем доверии к парню и уважении к кино, с большим недовернем посмотреть на старшего товарища, которого Сашко приведет с собой. Он не знает того, что знаю я; я видел, как по тем или иным причинам морщились при моем появлении родители моих приятелей-ровесников, Хотелось сразу же бежать куда глаза глядят. Но я сызмала научился шутовству; «Ой, слышите-знаете, я же совсем забыл, что у меня свидание с учительницей, я математику ей должен ответить, простите!» — со смехом и шутками вылетал я в дверь, а дальше хоть плачь, хоть скачи в пустоту... Не знаешь такого, Сашко, не надо тебе и знать... Я приду к тебе, я поддержу твою первую веру, что случайное приятельство может перерасти во что-то большее, а потом… А потом?
А потом — посмотрю, как оно все будет. Хочется верить мне, ох как мне сейчас хочется верить, что не потеряемся мы, не разойдемся навсегда и жизни наши будут пересекаться где-то во времени и пространстве, находить друг друга, несмотря ни на что. Так хочется верить.
Мне думается, что у каждого из нас такие сомнения и каждый хочет верить. А надо, наверное, не только хотеть верить, а просто верить. Вот я слушаю себя и говорю себе — не бойся, Юрко, наберись мужества и поверь на этот раз — и чувствую, что действительно я давно уже поверил им!
И с верой в то, что сейчас, и в то, что будет, засыпаю, и с нею проснусь завтра!
XVII
Было еще совсем рано. Но на пляже то там, то тут уже устраивались самые ревностные поборники раннего купания.
Девушки лежали на своих подстилках не раздеваясь, а Леся Даже закутала ноги. Солнце лишь начало пригревать. Леся лежала навзничь, подставив лицо солнцу, и смотрела в небо. Потом зажмурила глаза. Какое-то время девчата молчали, наконец нарушила тишину Зоряна:
— Марта, а тебе не кажется, что мы с тобой ведем себя как дуры. Выспрашиваем у Леськи, выспрашиваем, а она — сейчас нет, девочки, потом расскажу! День проходит, два, три — ни слова! Ну, мы терпим, ждем, что наша любимая подруга расскажет нам наконец, чего ради мы сорвались с места и ни с того ни с сего должны были тащиться в Севастополь, хотя мы собирались заехать туда только на обратном пути. И там надо было высидеть ровно три дня, пока наши киношники не исчезли прочь из Крыма. И чего было в Севастополе столько сидеть? Город маленький, аккуратный, но пляжи неважные... Ну, посмотрели панораму, прошлись городом — и айда бы. Так нет, мы волнуемся, молчим, ждем, когда она придет в себя, и поговорим все вместе, посоветуемся... Приехали назад — снова ночью не спит, ревет... Ты не смотри на меня так, Леся, я все видела! Ни свет ни заря вскочила и на пляж, потому что последние дни в Крыму, надо ухватить побольше солнца! Да? А на самом деле лишь бы куда-нибудь, лишь бы что-то... Потому что лет сил терпеть! Так скажи, не делай из нас дураков! Я представляю, что там Юрко обо всем этом думал! Что он говорил!
Леся молчала, не меняя позы, и ровно, спокойно смотрела в небо. Лицо у нее было холодное и неподвижное.
Марта вздохнула и печально посмотрела на Зорину, а потом на Лесю:
— Она просто влюбилась до беспамятства в Роберто, вот и все! Мы же говорили ей — не спеши ты так к нему привязываться, не привыкай, потому что скоро расставаться, а потом неизвестно, что и как... А я еще говорила, что парень очень симпатичный — и красивый, и умный, и порядочный, судя по виду... Только что ты о нем знаешь и кто что о нем знает? Поосторожнее бы, потому что вот так влюбляешься, а потом будешь мучиться, где он да что он? Ясное дело, это Ляля что-то сказала ей про Роберто! Потому что с того момента из Леси и слова не вытянешь. А если и заговаривает, то уж никак не о Роберто или о наших ребятах из киногруппы. А что эта Ляля могла такого сказать — ну, может, был у него там в Киеве кто-то, ну, может, гулял с какой-то девушкой, ну и что? Важно, как он сейчас к тебе относится, как ты к нему, как ваши отношения будут развиваться дальше...
Леся молчала. А Зоряна, скривив лицо, заговорила, передразнивая Лесю:
— «Если вы мне подруги, то едем завтра в Севастополь! На три дня. И не спрашивайте меня ни о чем и ничего не говорите! Прошу вас! Прошу! И все!» Что было делать? Поехали, как просила. И молчали, и не спрашивали. А сейчас? Ты нам или не доверяешь, или стыдишься чего-то? Я уже просто не могу выдержать этого молчания. Марта, ну скажи ей что-нибудь, расшевели ее!
Леся молчала.
— А что я ей скажу? — ответила Марта. — Леська, как всегда, думает прежде всего о себе. Главное, лишь бы на своем настоять!..
— Ну, чего тебе не хватает, Марта, ты мне скажи, — вдруг отозвалась Леся. — Ты так говоришь, будто тебя всю жизнь обижают! Ты такая несчастная! У тебя вон нарядов всяких, как у нас с Зорькой на двоих, у нас даже меньше. У отца твоего машина. Ты — единственная дочь. С тобой носятся, все тебе разрешают. Деньги у тебя всегда есть. А ты еще ноешь. Вот пожила б ты у меня на Подзамчем да потопила бы печки всю зиму, так знала бы, что такое холод зимой на кухне, когда нет теплой воды, чтобы посуду помыть. Тогда бы и говорила...
Марта побледнела и села, повернувшись к Лесе.
— Слушайте, девчата! Нас же считают подругами! И я всегда, всегда... — подбородок ее вдруг задрожал, но она пересилила себя, минуту помолчала, и в эту минуту тяжело стало и Лесе, и Зоряне. Леся уже и рада была бы забрать свои слова обратно, но Марта продолжала:
— Я всегда делилась с вами всем, чем могла. Вы знаете, какие мама устраивала скандалы, когда я в колхозе оставила в той семье, где жила, свои платки и кофты?! Но я не о том говорю. Я виновата, что у моего отца такая должность и такой заработок? И мама работает и тоже зарабатывает. И я одна у них. Я маме давно говорила, еще когда маленькой была: почему у меня нет младшего братика или сестрички? Я так часто чувствую себя одинокой, и мне же еще завидуют. А вы! Когда мы в институте подружились, я чувствовала себя такой счастливой! Я для вас на все всегда готова, а вы пытаетесь уколоть меня совсем как чужие. И ты, Леся, ты же знаешь, как я к тебе!.. И ты это говоришь? Если вы так будете ко мне относиться, нашей дружбе придет конец. Я этого не выдержу. Я же вам всегда даю одевать свои вещи, все, что вы хотите. Только, — она шмыгнула носом, и слезы потекли из ее глаз, — разве я виновата, что у вас такие фигуры, а я маленькая и толстая?..
— Мартуся, я дура, дура! Ты меня не слушай! Я сейчас взбесилась. Не слушай меня. Я тебя люблю, очень люблю, и Зоряна любит! Я это все со злости сказала. На себя злюсь, Мартуся, только не плачь. Потому что мне и так плохо, очень плохо! Я не хочу, чтоб еще и ты на меня сердце держала! Умоляю тебя, Мартуся, не надо...
Сочувствие, казалось, еще больше разволновало Марту, и она захлюпала, уткнувшись в плечо подруги.
— Ну, не страдай уж так, Марта, — вмешалась Зоряна. — Вот Виталий, между прочим, часто с тобой танцевал. Никто его особенно не тянул... И даже когда был выбор, все тебя приглашал. И на фигуру свою не жалуйся, нормальная фигура. Зато лицо у тебя красивее, чем у нас. Яркая, чернявая — прямо цыганка!
Ой, Зорька, до чего ж ты умеешь говорить! Раз-два — и уже куча комплиментов. И все неправда, и ничего у Виталия ко мне не было, так просто...
— По тебе умирал, все видели, не прикидывайся...
— Но все равно они уже уехали, как бы там ни было, и мы уже никогда их не увидим... — грустно сказала Марта.
— Ну, увидим или нет — это еще вопрос. Все может быть. Вот Юрко же отписал.
Зоряна вынула из сумочки бумажку, сложенную вчетверо, развернула и начала читать:
— «Зорька, вы что, совсем с ума посходили? Из твоей записки я ничего не понял, ясно только, что вас сагитировала Леська. Ну, знаешь, это свинство — вот так удрать. С тобой мы еще этот вопрос выясним во Львове за неделю, оставшуюся до начала учебы. А вот ребята очень переживают. Роберто просто места себе не находит. Да и Виталий не в своей тарелке. А Роберто Леська совсем свела с ума. Он не ел сегодня целый день и куда-то пропал под вечер. Мы его искали с Виталием и Сашком. Наконец нашли. Лежал на большом камне на тех Черновских скалах. Пока мы сделали наше открытие, уже было больше семи вечера. Это Сашко высмотрел беглеца. Полез было к нему Виталий, но Роберто сразу начал спускаться сам и еще извинился перед Виталием, что ничего не сказал...»
Ага, это уже вас не касается. Ну, словом, видишь, Марта, все еще впереди — письма, адреса и вообще все. Но, подожди, пусть все-таки Леська скажет, что произошло между нею и Роберто. Что же такое сказала тебе его сестра Ляля? Это же все из-за нее?
Солнце уже грело в полную силу, девушки разделись, наслаждались теплом их загоревшие тела. Леся вдруг встала и пошла к скале.
— Я прыгну разок. Жарко, — бросила она уже на ходу.
Вот она уже взобралась на скалу. Глянула сверху на море, поблескивавшее под солнцем, и пошла дальше, на большой камень. Вдруг ее блуждающий взгляд остановился, остановилась и она сама.
Белым известняком или мелом огромными буквами но всему белому камню была сделана надпись: «Я люблю тебя, Леся, люблю, люблю, люблю, люблю...» И подпись — Роберто, и дата — вчерашний день.
Леся закусила губу. Все произошло так неожиданно! Смешались боль, обида, радость, и слезы потекли по ее щекам.
Вода приняла ее, остудила и приласкала. Леся вынырнула, и после тусклой зелени моря яркое, желтое, горячее солнце ударило ей в глаза, и все снова ожило в ее памяти.
Она повернулась и поплыла от берега, ее движения были спокойны и уверенны, а слезы все текли и текли из глаз и смешивались с соленой морской водой, без остатка растворяясь в ней...