Так, так, понимаю, значит, хотите о нем написать. Ну да. В газету, наверное, какую-то? Больше? О целой жизни хотите написать? Разве ж можно написать о целой человеческой жизни? А уж Андрия Адриановича и подавно. Мы с ним в селе, считай, век живем. А много ли знаем о его жизни? Десять лет, с мальчишек, на войнах провел. Награды у него испанские и французские, военные, и польская одна есть, и наших хватает. А почему бы нам и не знать о нем? У нас же испанцы свои в селе. Да, да. У Андрия Адриановича друг первейший, ближе брата, из Испании, Павло Петрович Кинтана. Взял сестру его замуж. Четверо детей у них. А Павло, он у нас директором школы, с Андрием вместе полжизни прошел. Теперь считайте, уже больше сорока миновало после той испанской войны, а оба оттуда, вместе. Да и потом горя натерпелись оба. Знаете? Вот, вот. О том никогда никому ни словечка ни один, ни другой. Вот такие люди. А со Школой когда будете разговаривать, то осторожненько, не попадете под хорошее настроение, ничего от него не добьетесь.

Когда-то явился один такой, очень допытывался, как Школа все это пережил. Председательша рассказывала, приехал, вот как вы, расспрашивал о том о сем. А потом: как вы, говорит, все это пережив, не утратили веры в людей, как вам это удалось? А Школа сразу нахмурился, представляю себе, как тот выспрашиватель себя почувствовал. У Андрия Адриановича есть такой взгляд, когда он очень рассердится, слова не скажет, а только взглянет исподлобья, и все. У него глаза как-то так сходятся, губы сжимаются, все лицо становится острым, как нож. Только желваки на скулах ходят. Молчит, а глаза из-под косматых бровей прошивают тебя насквозь. Сразу все начинаешь понимать, все знаешь, вопросов нет, уже побежал делать, чего недоделал, или исправлять, если напортачил.

О, тот взгляд у нас знают! Так что смотрите не сбейте его на такое настроение. Тогда все пропало, разговаривать с вами больше не будет. Ага, так я начала о том человеке, которого председатель погнал. Нахмурился наш голова, встал и говорит: «Если вы действительно этого не понимаете, так зачем сюда приехали? Нам с вами разговаривать больше не о чем. До свидания!» Тот парень, говорит председательша, под его взглядом съежился и ну оправдываться. А Школа встал — до свидания, и все. Так тот и уехал ни с чем. Вообще после того случая Школа долго гонял от себя газетчиков — пишите о колхозе, о людях пишите. Ей-богу, сама слышала. А обо мне, говорит, нечего писать, я — это мои люди, мой колхоз. Разговаривайте с ними, о них и пишите. Все, Вот так.

Так что не знаю уж, как он станет с вами разговаривать. Что, уже о встрече договорились? Значит, вам повезло, понравились ему. Я вам вот что посоветую, вы много не расспрашивайте, а так, между прочим задавайте вопросы. Не любит он, когда его расспрашивают. А если разохотится, так и сам расскажет. Приедет, бывало, на поле как раз в обед, знаете, как оно на косовице. Жарища, духота, работы от темна до темна, не знаю просто, когда он спит в ту пору. Первый на поле и ночью там, еще и дома сидит над бумагами. Так вот, бывало, сядет к нам, перекусит, о делах, то да се, а потом вдруг возьмет и расскажет что-нибудь из испанских своих времен. Вот тут уж мы слушаем, никакого кино не надо. Это же все живое, это же правда!

Вот он, помню, так-то и начал: что, мол, это за жара, вот в Испании — это да, и рассказал, как на них там конница нападала и как Павло ему жизнь спас, под саблю руку свою подставил. Так девчата потом все искали случай увидеть у Павла Петровича правую руку, как-то хитростью заставили его снять сорочку. И увидели шрам от самого плеча до локтя. Представляете, как мы на него смотрели. Конечно, и так знали, что воевал, и так известно, что герой воины, этим не удивишь особенно, у нас вон сколько фронтовиков. Но Школа редко что рассказывает, а как рассказал о том бое, я и сейчас будто все вижу, а это уже давненько было, я еще в звеньевых ходила. Ну да, едва ли не два десятка лет назад. Да. Так с тех пор, как посмотрю на Павла, у, меня аж слезы в глазах. Чтоб в пятнадцать лет себя под саблю подставить за другого... В селе его любят, Павла, очень даже любят. Добрый, характером веселый, умный. Да еще и прошлое такое! А вы говорите — написать о чьей-то жизни.

Думаете, мало о Школе писали? Вы у Ольги спросите, она вам покажет. У нее целый альбом тех вырезок. И что из того? Хоть кто-нибудь написал по-людски? Нет, то самое слово! Писали хорошо, прославляли, хвалили. А я говорю — по-людски, потому что правду имею в виду, чистую правду, которую за ним не увидел пока никто. Какой он, Школа, в тех бумажках никто не увидит. Какой он взаправду-то...

А вы в селе спросите: хоть кто-нибудь слово плохое о нем скажет? Не найдете такого! А уж добрых лет двадцать председательствует. Суровый человек, неразговорчивый, строгий. Но справедливый, дай бог каждому!

Вы представьте себе, как он на село пришел. Правда, дед его тут жил, уважали все — голова, хороший человек был. Отец в городе учительствовал, уже потом сюда перебрался. Да, родители его еще живы. О, Школы — это крепкая порода!

Как прошел по селу слух, что приедет молодой Школа председателем, то люди и подумали: пусть побудет немного, все же свой, хоть и не жил у нас долго, но корнями свой человек, как-нибудь поймем друг друга. Тут ведь до него уже разные бывали. По году каждый — и домой. Думали, и этот год просидит, а дальше куда уж ему. Село надо знать. А эти приезжие, чего они стоят!

Появились они в селе. Сначала он, потом уже его старики приехали насовсем в дедову хату, а с ними и Павло. Школа и сейчас говорит ему — Пако, по-испански, а мы уж по-своему — Павло, и точка.

Правду говоря, никто на селе не думал, что он у нас удержится. Никто. Я? И я тоже. Я тогда еще совсем молодой была, только замуж вышла. А чего мне было думать по-другому? Приехали из-за границ — и у нас командовать. Свой еще смог бы как-то, а тут кто-то да откуда... Никогда в жизни! А вот видите, смог.

А не верили ему долго. Как бы это лучше сказать? Не шли за ним люди, вот как. Знаете, одно дело, когда председатель отдает распоряжение, а другое — когда люди сами. Да, да, сами. Сейчас у нас председатель только руководит, а люди сами знают, что делать. Ага, а вы думаете, что оно само собой так? Двадцать лет работы, полжизни. А для Школы это целый век. Он ведь только у нас женился на докторше. Тут у него и жизнь прошла. И я вам скажу: если у нас люди поверили тебе, то все, все село. А оно у нас вон какое большое!

А вы знаете, даже мне, старой бабе, уже внуки подрастают, а хочется, чтоб кто-то написал о нем так, как надо. О том, что он сделал не только с колхозом, а с людьми. Это главное — с людьми. Я вам скажу: мы с ним все стали другими. Вы хотя бы моего старика спросите, он вам то же скажет. Не знаю, как это вышло, но Школа научил нас жить, не только работать, а жить друг с другом. Да, даже дома. Он иногда такое сказанет на собрании! Слышно, как муха пролетит, когда он говорит. Да, да, хотя бы и о том, как надо жить в семье. Женщины наши после того чуть не на руках его носили. А он спокойно: не то важно, что я говорю, а то важно, что вы поняли, а еще важнее, как оно у вас в семье понимается...

У нас на селе его и раньше немного знали, да и Павла, они, как вернулись с войны, жили тут в селе, в той же дедовой хате. Примерно с год. Ну да, и с бандами успели повоевать, в «стребках», у нас говорили, да, в тех специальных отрядах, ну, так люди говорили о них — «стребки». Тогда они с год здесь прожили, работали в селе, потом в городе, потом исчезли оба, а потом уж приехали чуть не через десять лет, когда его председателем к нам предложили.

А знаете, когда впервые наше село пошло за Школой? Когда увидели, что он свой, что он голову положит, собой пожертвует ради людей.

Он уже был у нас не первый год, когда сорвало плотину на электростанции. Что уж там стряслось, не знаю, но какая-то большая беда, и вся та вода пошла на нас. Вы, может, видели вон там, на лугу, коровник на небольшом таком возвышении. Так вот, он стоял раньше ближе к воде, ага, где речка расширяется, будто пруд такой сбоку, там еще ивы плакучие растут, видели?

Так вот, пошла на нас вода. Ночью это стряслось, потому что гвалт начался в селе еще затемно. Под утро все село на ногах. А вода бурлит, весь луг в воде, и наш коровник среди воды и затапливается понемногу, потому что вода прибывает с каждым часом.

Убыток селу, если коровы погибнут, можете себе представить. А еще представьте, что Школа возлагал тогда большие надежды на молочное хозяйство, ведь коровы у нас добрые, породистые; он говорил, что мы можем выйти на первое место в области по молочным продуктам. Надо начинать с чего-то одного, с того, что лучше, а уж тогда к нему подтягивать остальное. Одним словом, внимание от него было прежде всего тем коровам. Прибежал наш председатель, встал на возвышении, вон там, где теперь коровник, белый весь, зубы стиснул, а потом: скот надо спасать! Надо-то надо, а как?

Сентябрь как раз был, еще тепло, но уже чувствовалось, что холода близко. Приказал быстро разыскать, какие есть провода, канаты, веревки, кто что может, немедленно сюда. Посплетали длиннющие такие, знаете, тросы. Тогда он на моторную лодку — и к коровнику. А там уже коровы ревут, вода-то подступает, и они чуют беду, чуют! А привязаны. Поехали на той лодке к коровнику председатель, Павло с ним и Микола, председателев меньший брат, и еще двое наших ребят. И знаете, что сделали? Привязали эти тросы к коровнику, а противоположные концы вот здесь, к деревьям, на возвышении. Воды еще было немного, если на лугу, так что-нибудь по пояс. Но прибавила быстро!

Сделали из тех тросов длинный такой проход, через всю воду. Уж мы их так связывали, те шнуры, как он наказывал, так что, сдается, никогда не развязать. Тогда председатель подъезжает к толпе и говорит: коров будем выводить сюда по одной между канатами. Оно бы и ничего, но течение хоть и не сильное, а есть. Потом сентябрь все-таки, ну и вообще страшно, что говорить... Молчат люди. Он посмотрел, побледнел. Но ни словечка из уст. Только вздохнул и сам назад на моторке к коровнику. Все решалось за минуты. Ждем, и, знаете, стыдно каждому, но и страшно в то же время. А он подплывает к коровнику, это уже Степан, моей сестры двоюродной муж, рассказывал, он был тогда с ним тоже. Подплывает Школа, а они уже ворота в коровнике раскрыли прямо в воду, а сами держатся на лодках. Что-то сказал Павлу по-испански, тот ему ответил. Школа уже по-нашему: подожди тогда, я пройду.

Прыгнул в воду в чем был. В коровник. Отвязал одну корову, за веревку и потянул через воду, за те тросы держась, Павло возле него недалеко на лодке. А мы стоим на холме и смотрим. Метров двести той воды было. Страшно. Идет Школа, вода ему уже по грудь, корова голову задирает, но идет за ним, понимает, что надо. Вот так идет он, а село смотрит. Знаете, я до сего дня не могу забыть, как мы смотрели тогда на него. Страх и стыд. Прошел. Вывел корову. Кому-то веревку в руки ткнул, ни гугу, на лодку к Павлу — и назад. Потом пошли они вдвоем. Андрий, следом Павел. А тогда и Микола, Андриев брат, пошел с коровой, только школу кончал. Идут они. Мы стоим, ждем здесь.

И тогда Ганя, Павла Кинтаны жена, Школина сестра, повернулась к нам, слезы на глазах.

— Где же, — говорит, — люди, ваша совесть? Сколько там тех коров, подумайте. Так хлопцы наши простудятся насмерть. А вы будете ждать и смотреть. И это мужики? Ну, девчата, кто со мной? Давайте быстренько домой, каждая в мужское и покажем этим мужчинам, кто у нас на селе бабы.

Трое нас с ней пошло, женщин. Ольга-докторша, еще за Школой не была, Настя, моя сестра, и я.

Ну, а уж за нами все. Школу после второй коровы не пустили в воду. Сразу засуетились вокруг него. Одежду ему переодеться, горилки чарку. Одним словом, вывели всех коров за несколько минут.

И уже село было за Школу. Мы все стали его люди. Да, да. Никто не забыл, как он позвал нас и как мы все стояли и молчали. Как он пошел сам. И только свои за ним. Павло и Микола.

У нас потом было собрание. Ох и поговорили ж мы меж собой. И о себе, и о других. Это и было начало тем самым разговорам на собраниях. Тогда Школа и сказал нам: давайте жить, люди, не для себя каждый, а все для нас. И жить будет хорошо, и все у нас будет. И будет лад.

Видите, есть.

Я вам вот что еще скажу. Вы знаете, как оно в селе с огородами. А после войны мужиков мало, женщины да дети. Колхозное отработаешь — пока наладилось, как теперь, ох и довелось же нам поработать, — а для своего огорода и сил нету. Еще у кого мужик в доме, так-сяк. А если нету? Вот некому, и что делать? Надо ж и картошку посадить, и зелень... Беседовали мы и ругались, бывало, да что с того. Собирает наш Школа колхозное собрание, вторая весна его была у нас, и заводит разговор о наших огородах. Люди от неожиданности даже оторопели, а потом как началось — мне надо, и мне, и мне... Утихомирил всех и план предлагает. Вдовам и старикам вспахать колхозными тракторами. А удастся, то и другим по очереди. Тут уже ему бригадир трактористов: кто на трактор сядет? Когда это делать? И где же те люди у нас? Трактористы едва колхозное успевают вспахать... Одним словом, долгие были разговоры. Андрий Адрианович говорит, что найдем и силы, и время, если захотим. Все захотим.

И что вы думаете? В потемках сам на трактор садился, чтобы огороды людям вспахать. Ну, такого уже от председателя, знаете, не ждали. Тут уже все взялись гуртом и за колхозное, и за свое, и за соседское. И до меня дошла очередь. Мы уже, правда, половину сами вскопали, но как-то часов в десять вечера затарахтел у нас возле хаты трактор, и увидела я Андрия Адриановича за рулем, так мне и этого было достаточно. Не дала я ему пахать. Идите, говорю, домой, на вас же смотреть больно, сами управимся. Поберегите себя! Ой, оценили мы нашего председателя, оценили. Золотое сердце у человека!

Председатель наш, например, дом себе в последнюю очередь ставил. Правда, что один был, при родителях жил, и Павло с женой, то есть с сестрой его, и с ребятенком же, тесно им было. Наверное, и дома что-то Андрию говорили. Нет, он свое: когда у всех будет, тогда и мы. Так и выдержал. Вы пройдитесь селом. Есть ли хоть одна хата заброшенная? Асфальтированные дороги! Теперь и в кино нас снимают, и иностранцев сюда возят...

А когда-то тут такие страшные лужи были весной и осенью, боже коханый, казалось, не пройти селом. Председатель как-то созвал людей и спрашивает: у кого есть целые сапоги, у кого резиновые, у кого как с обувью? Все удивляются. А он тогда: сколько мы одной обуви снашиваем, не говоря уже о силах, о здоровье, о настроении. Доколе в селе такие улицы? Вывел людей стелить тот асфальт. И, знаете, пошли за ним люди; Вот такой он человек — за ним люди идут! Понимаете, еще в первый день, помню, сказал на собрании, что все будет делать для людей, чтобы со всем шли к нему, станет помогать всем и каждому, но в своей работе просит помощи и от села, и от людей. Говорит: себе научитесь помогать, люди! Держава идет нам навстречу во многом. Можно поднять хозяйство. Должны поднять. Это же ваша жизнь, ваших детей, ваших внуков. Это же наша родина! Какой мы ее сделаем, такой и будет.

Много он пережил за свою жизнь. Молодой еще был, когда вернулся, а почти седой. Еще и сорока не было... Ну, эти чернявые седеют раньше, вот и его прихватило. Только чуб буйный остался. И всегда без фуражки — и зимой, и летом. Разве что какой-нибудь страшный ливень или мороз до тридцати, тогда что-нибудь натянет. А так с непокрытой головой, говорит, думать лучше. Этот человек умеет думать. Видите, сейчас из нашего села мало кто в город перебирается. Сообщение хорошее, недалеко. А жить у нас, сами видите, как. Заработать можно, как нигде. Ага, к нам вот и из других сел просятся. Редко берет председатель, редко. Надо у себя исправлять, не искать, где лучше, так всегда говорит. Работать надо.

Этот человек умеет работать. А все же главное — как с человеком говорит. На что уж у нас в селе всякие люди есть — и выпьет кто лишнее, и языком иной такое ляпнет. Ну, знаете, как бывает. Председатель со всеми общий язык найдет, боятся его как огня. Не то чтобы даже боятся, а как-то совестно перед ним, неловко в глаза ему смотреть. Сядет вот так, да и разговаривает с тобой, как кум твой иль сват. В селе каждого ребенка знает. Если крестины, или свадьба, или что-то в этом духе, всегда его зовут. Всегда и зайдет, и чарку выпьет. Одну. И все. Уже все знают. Долго сидеть не станет, не удержать его. Поблагодарит и пошел. На свою семью времени у него не хватает. А семья славная, их любят. Дружные такие у него все.

А ёще он на охоту частенько ходит, это у него страсть. Вдвоем они с Павлом ходят. У нас тут леса богатые, чего только нет. А они чаще всего на газике, подальше. Еще ни разу не было, чтоб вернулись без добычи. Бывало, дней на несколько заведутся. И тогда будто отходит наш председатель. После охоты у него как-то и глаза светлеют. Знаете, человеку надо... Один выпивает, другой там еще что-то... А наш Андрий Адрианович круглые сутки в работе, когда и спит, неизвестно. Это и хорошо, что у него охота есть. Такую себе нашел радость. А ружей у него дома — чего только нет! Любит оружие. Старый вояка.

Уж мы, когда прожили с ним лет пять, нелегкие тогда были времена, только молили бога, чтобы не забрали его куда-нибудь. И правда, хотели его в райком, и в горисполком, и еще куда-то... Но это наш человек. Сказал — из села никуда. Я на своем посту, сказал. Это тяжелый участок, и я его приведу в порядок, как надо. В жизни надо сделать что-то существенное. Это он потом на собрании докладывал о своем решении и о том, что предлагали ему. С нашим районным начальством он не очень. Сейчас они его боятся, а как же? Колхоз — миллионер, председатель — депутат, Герой. С ним сейчас тягаться никто не посмеет. Потому что, знаете, все вышло по его. Всякое бывало тут. Дают указания, бывало: то сей, того не сей, так сей, а не иначе. А он все по-своему. Учился недаром. Тогда же и пошел в сельскохозяйственную академию, учился заочно и тоже никуда из села, нет. Знает, что к чему. Такое было, что и в Москву ездил за правдой. И нашел. А потом проходит время, оно по его и вышло... Тут ему будто и вся честь, а он: нет, говорит, так люди решили. Я с людьми советовался, они знают. А что люди? Люди везде есть. Люди-то все разные. Вот рядом, в соседнем селе... Председатель всех слушал, ну и что? К нам просятся, а мы — нет. Свое, говорим, сделайте. Ой, не умею я вам сказать про него...

Вы еще поспрашивайте людей, вам расскажут. Еще к Павлу пойдите, вот он все знает, но это такой мужик, все с шутками, а чтобы всерьез что рассказал — это редко. Может, вам и удастся. Пробуйте.

Только вот что скажу вам напоследок. Пишите, только смотрите. Мы нашего Андрия Адриановича в обиду не дадим. Простите, что говорю так, но было уже. Давненько это было, один приехал, расспрашивал всех про Школу, записывал, ничего вроде человек на первый взгляд. А потом написал в районной газете: председатель, мол, самодур, никого не слушает, ни с кем не советуется, не выполняет указаний районного начальства и так далее. Андрий Адрианович от той статьи даже почернел за день. А мы уж видим, что к чему, — хотят его снять, забрать от нас.

Пошли тогда мы с Настей по хатам, что делать, спрашиваем людей. И решили: должны нашего Школу спасать. Он за нас, а мы за него. А я, между прочим, член партии, и орден есть, «Знак Почета». И знаю, что можно добиться правды, если ее добиваться. Собрались мы, значит, впятером. Степан Матийко, Настин муж, бригадир, я и еще трое, поехали в обком. Тот, правда, что нас принимал, говорит: вы что, воевать сюда приехали, чего так зашлися? А с вами никто воевать не собирается. И давить на вас тоже. Выясним, что и к чему.

А я тогда и сказала, что мы за правду, ее ищем, и если нас не выслушают, как положено, то мы доберемся до самого Кремля, а своего добьемся. И что вы думаете? Выслушали нас. Поняли. В областной газете дали статью против той, что на Школу нашего нападала. У нас еще, правда, комиссия была обкомовская, но нам нечего было скрывать, все у нас как на ладони. Теперь за него все. Опыт перенимают. На всю область человек. Да и в республике заметный.

Так что, смотрите, напишите как следует. А главное, напишите, что это человек с душой. Для людей.