Высоцкий проснулся рано, достал папки, попробовал писать, но ему не писалось. Он помучился час или больше, но не смог поправить ни одной страницы. Слова шли вялые, стертые. Может, он просто устал?

В вестибюле за столиком, отгороженным балясинами, знакомая дежурная.

— Вас редко видно, — сказала Высоцкому.

— Вчера до ночи ходил по городу.

— Может, в театре были?

— Разве у вас есть театр?

— Наезжий. Артисты живут в гостинице возле рынка. Скоро уедут.

— Хорошо играют? — спросил Высоцкий.

— Не знаю, — грустно улыбнувшись, она окинула его как бы испуганным взором. — Хоть бы в кино кто пригласил. Двести человек в гостинице, и никто не пригласит.

Он не знал, что ответить.

— Дочка еще на картошке? — наконец спросил.

— На картошке. Через неделю приедут.

— На втором курсе?

— На втором.

Снова не находил он слов, чтобы как-то поддержать разговор.

— Муж, когда умирал, приказал выходить замуж, — вдруг призналась женщина. — Говорил, одна нагорюешься. Он был добрый, умный, — серебристая капелька слезы вдруг поползла по щеке, и она быстро ее смахнула. — Попадались люди, но я не хотела. Думала: пусть подрастет дочка. Разве кто заменит отца?

Подошел новый приезжий, достал паспорт, командировку. Дежурная в мгновение ока переменилась.

— Мест нет! — почти крикнула строгим, казенно-отчужденным голосом. — Только по брони...

Высоцкий вышел из вестибюля, прежде чем направиться в чайную, купил на углу улицы в киоске газеты.

В такое время людей в чайной немного, можно сидеть, думать, читать. Буфетчица на месте — она прямо-таки сияет. Веселая, шустрая, режет хлеб, щелкает на счетах и как из мешка сыплет остроумными словечками. Хмурого шофера нет, — очевидно, подался, бедняга, в дальний рейс.

Со времени приезда в город Высоцкий с особым интересом просматривает местную газету. Ее страницы как бы дышат родным, близким, нет-нет да и мелькнет знакомое название деревни, фамилия. Он может зрительно представить себе все шесть десятков деревень, входящих в состав района, пейзажи, их окружающие, картины застроек, лица давних председателей, бригадиров, так как с каждым было связано какое-нибудь событие. Почти в половине деревень он ночевал, питался, писал о сельских людях корреспонденции и очерки, другие деревни, которые ничем не выделялись, просто проходил или проезжал.

Удивительного ничего нет: за пять лет он много повидал. Район средний, но таких в области большинство, сильных колхозов насчитывалось два или три. За время, проведенное в газете, на его глазах будто прошла послевоенная история района. Две трети деревень было сожжено; в те годы люди переселялись из землянок в новые хаты, и не все хаты радовали глаз, так как некоторые, особенно те, что принадлежали вдовам, строились на живую нитку: лишь бы скорее вылезти из сырой землянки. Сорок седьмой и сорок восьмой годы порадовали хорошим урожаем, но и урожай существенно не улучшил дела окрестных деревень: отстраивались города, увеличивались размеры хлебопоставок, и килограмм на трудодень — такую оплату редко превышал какой колхоз.

Своеобразно в то, уже далекое время проводились хлебозаготовки. Лозунг был один: «Как можно быстрее выполнить первую заповедь». Женщины с серпами еще только выходили в поле, возле кузниц еще стояли неотремонтированные жатки, немногочисленные комбайны намолачивали первые центнеры, а лозунг уже занимал прочное место на первой странице газеты и не сходил до того времени, пока область не рапортовала о выполнении плана.

Считалось наиважнейшим достижением подать рапорт до первого августа. С такой задачей справлялись только два южноприпятских района, где земли лучшие и урожаи выше. В честь района-победителя областная газета всегда давала полосу или даже разворот. Раза два ездил организовывать такие материалы Высоцкий. Писал о том, как сушили зерно на токах, дерюжках, мобилизовывали весь наличный транспорт, чтобы доставить хлеб в государственные закрома.

Победителей чествовали как богов. Он помнит, что сам начинал один свой очерк про хлебосдачу словами, как хлеборобы с надеждой глядят на небо, ожидая, когда кончится непогодь и можно будет скорее отвезти зерно на станцию, на государственный склад.

Стиль теперешней газеты, которая издается в родном городе, заметно изменился. Не найдешь таких, как раньше, прямых, как приказы, призывов. Авторы корреспонденций позволяют себе вести разговор от собственного лица: я приехал, увидел то и другое, спросил у бригадира, он мне ответил... Тогда, когда работал Высоцкий, подобный стиль не прошел бы в газете ни за что. Может, только в фельетоне. Да и там вместо «я» старались писать «мы». «Вам не приходилось шить шапку в местной артели «Индпошива»? — начинал один фельетон Высоцкий. — А нам пришлось...»

Удивительное было послевоенное время, в чем-то великое, памятное. Впрочем, и тогда трезвый взгляд брал верх, и далеко не все секретари райкомов стремились во что бы то ни стало хлебосдачу закончить до первого августа.

Занятый размышлениями, Высоцкий не заметил, как перед его столиком остановился полноватый, седой, но с молодыми глазами человек.

— Вам из редакции звонят, — сообщил. — Редактор просит к телефону. Зайдемте в мой кабинет.

Это директор чайной, и в его словах чувствуется уважение к редакции.

В трубке веселый голос Иваньковича, редактора:

— Алесь Иванович, ищу вас целый час. Сейчас подъеду. Помните, просили повозить по району...

На ловца и зверь бежит. Высоцкий, как и вчера, места не находил, не знал, чем занять день.

Редактор — парень свойский, обходительный. Он, кажется, из тех уравновешенных людей, которые никогда не волнуются, не выходят из себя и на все — хорошее и плохое в жизни — смотрят снисходительно. Он высокий, широкоплечий, неторопливый в движениях, к его ладной фигуре идет красиво посаженная голова, темные, зачесанные назад волосы, в которых пробивается первая седина, кругловатое смуглое лицо.

Редакторская «Волга» старого образца, но блестит лаком и кажется новой, шофер чем-то похож на самого редактора.

— Сегодня начало занятий в системе партпросвещения, — сообщает Иванькович. — Поэтому и удалось вырваться.

Сентябрь, значит, кончился, начинается октябрь. Не так много времени осталось Высоцкому дышать воздухом родных мест. Три дня займут зачеты.

Выбравшись за пределы предместья, машина помчалась по асфальту, и Высоцкого охватило такое же чувство, какое нахлынуло тогда, когда он сошел с поезда и блуждал по улицам железнодорожного городка. До щемящей боли в груди он узнает окружающее и в то же время не узнает, так как перемены видны на каждом шагу. Пейзаж индустриальный: вдоль асфальта линия высоковольтной передачи, шеренга приземистых каменных построек, которые одна за другой появляются на горизонте, — тогда, когда он бродил по этой дороге, их и в помине не было, как не было и самого асфальта. Много на дороге машин. Знакомые деревеньки, которые мелькают по сторонам, кажутся молчаливыми, притихшими, картина застройки изменилась мало, те же самые хаты, улицы, только смотрятся по-другому, так как прежде всего поражают порядком и опрятностью. Теперь не редкость в сельской местности каменные, кирпичные дома — как на Минщине, так и тут, на Полесье, — и хоть еще не много таких домиков, но хорошо, что их начинают строить.

В памятные послевоенные годы, когда Высоцкий бродил от деревни к деревне по районам, сердце болело от вида родных селений. Он видел ухоженную каменную немецкую деревню и, сравнивая добротные дома, хозяйственные постройки, просторные дворы, сараи с нашими покривившимися деревянными хатками, хлевушками, на соломенных крышах которых зеленел мох, порой приходил в отчаяние. Думалось — сто лет понадобится, чтобы все это переиначить, перестроить, так как быт — что-то очень устойчивое, он переходит от дедов к внукам, от поколения к поколению.

Прошло двадцать с лишним лет, и можно пускать по знакомой дороге самых придирчивых туристов — пейзаж переменился до неузнаваемости. Много новых, пусть и Деревянных домов, хат; в старых, которые уцелели, покрашены ставни, фронтончики, почти на каждой крыше высится телевизионная антенна, дворы окружены садами, палисадниками, и потому селения кажутся зелеными островами. Колхозная застройка — новая целиком, аккуратно распланированная, кирпичные здания всюду побелены, ласкают взор, и совсем не видно послевоенных коровников, телятников, свинарников, которыми так гордились председатели колхозов, когда в деревню заглядывал корреспондент. Всюду на поле группки студентов, которые выбирают картошку, плетясь вслед за копалками.

— Едем возле нефтепровода, — объясняет Иванькович. — Осмотрим Нефтехимстрой — и на Дуброву. Пообедаем, переночуем. Я на занятиях поприсутствую.

Высоцкий вздрогнул — два года — в сорок седьмом и сорок восьмом — в Дуброве работала участковым врачом Клара, теперь возле буровой вышки берет пробы Галя. Удивительно сходятся его жизненные круги. Будто один накладывается на другой, и в тех именно местах, что сами по себе порождают подъем в душе.

А может, он потому и Дуброву любил, что там, в трех тесных комнатушках обычной хаты, в которой размешалась больница, расхаживала Клара, принимала больных, выписывала рецепты, неприступная и строгая в белом халате. Фактически она жила в городе, два-три раза в неделю приезжала к матери, пока, отбыв нужный срок, окончательно туда не перебралась.

Так или иначе, но он охотно ездил в Дуброву и тогда, когда Клара там не работала, бывал в «Красном тракторе» — так назывался местный колхоз — чаще, чем в других деревнях, и напечатал о его людях больше всего материалов. Было несколько очерков, а в сорок седьмом году — он хорошо это помнит — организовал полосу в честь того, что «Красный трактор» закончил сев ранних зерновых до первомайских праздников.

Клара его статьи, очерки невысоко ставила. Скорее всего, никогда их не читала. Его фамилия часто мелькала в областной газете, кроме обычных материалов он писал фельетоны, стихи и за это пользовался большим почетом у районных газетчиков, и, в какой бы район ни приехал, редакционные сотрудники его знали. Ничего этого Клара как бы не хотела замечать.

Ехали уже вдоль площадки Нефтехимстроя. Площадь, которую занимало строительство, огромная — целый городок, и всюду леса, железные каркасы, переплетения труб, которые ведут к огромным чанам разной формы и объемов.

Во многих местах поднялись блоки зданий из бетона и стекла, в которых, видимо, разместились цеха нефтеперерабатывающего завода. Земля повсюду раскопана, котлован на котловане, и на склонах ползают бульдозеры, гремят, вгрызаясь железными зубами в землю, экскаваторы — вокруг глина, железобетонные блоки и снова леса.

Возле строительной площадки сходится несколько дорог, таких же широких, заасфальтированных, похожих на ту, по которой проехали, и все забиты бесконечным потоком машин с длинными прицепами — на них бетонные блоки, кирпич, камень, трубы, железные конструкции и фермы.

С цепью машин трудно разминуться, и шофер свернул на дорогу, которая поперек пересекает площадь Нефтехимстроя. Можно с ближнего расстояния взглянуть на объекты, которые возводятся. Высоцкий мало понимает в строительном деле, не знает даже, как перерабатывается нефть в бензин, в другие горючее, смазочные материалы, но ему давно хотелось побывать на стройке. С того времени, как в родных местах открыли нефть, в душе то и дело вспыхивает радостный трепет. Может, это оттого, что родной уголок как бы сравнялся теперь с самыми прославленными местами. Когда при новом знакомстве у Высоцкого спрашивают, где он родился, то, называя местечко, ближайший город, он обязательно добавляет, что в этих местах добывают нефть.

Иванькович тоже возбужден. Шофер ведет машину на малой скорости, время от времени ее останавливает, а Иванькович, повернув к Высоцкому свое приятное лицо, рассказывает о крекингах, проценте серы в местной нефти, о ее высоком качестве. Поднаторел редактор в технических вопросах, начав писать про нефть и строительство. Стройка между тем действительно известна и значительно больше по размаху, по удельному весу, чем думал раньше Высоцкий. По мощности завод превзойдет Новополоцкий, но с пуском его запоздали. Новый секретарь горкома, доверчиво рассказывает Иванькович, стройкой только и живет, бывает тут ежедневно, летает в Минск и Москву и, очевидно, добьется, что в начале будущего года первая очередь завода вступит в строй...

Теперь Высоцкий и сам видит, что большая часть работы сделана. Через стеклянные стены длинной анфилады цехов, которые тянутся параллельно один другому и замыкаются в правильный четырехугольник, проглядывает их внутреннее оборудование — снова трубы, чаны, резервуары. С правой стороны стройки общежитие, а еще правее вырисовываются черты жилого городка. Когда ехали по асфальту, Высоцкий легко ориентировался на местности, узнавал места, пейзажи, теперь ничего не узнает, и ощущение такое, будто попал в совсем незнакомый мир. Он знает — завод размещается между Козляками и Крапивницей, деревнями ничем не знаменитыми, в которых он никогда подолгу не задерживался, так как не о чем было писать. Между деревнями был лес — дубняки, березняки. Теперь леса не видно, не видно даже следов раскорчевок, и поэтому, наверно, полная утрата ориентации. Кстати, чувство знакомое. На глазах Высоцкого отстраивался Минск, он помнит очертания старых площадей, скверов, вид зданий, каких давно нет, так как на их место встали новые площади и здания. Но и прежние время от времени всплывают в памяти, и, закрыв глаза, он до мелочей может восстановить их облик, и, значит, они как-то живут.

— Припяти завод не повредит? — спрашивает Высоцкий.

— Не должен, — задумчиво отвечает редактор. — Планируется отводной канал.