Обычай всюду одинаков: студенты едут на картошку. Курс, на котором читает Высоцкий, декан задержал на четыре дня, чтобы дать возможность приезжему, специально приглашенному преподавателю прочитать свои часы. Для этого ему отдано время других преподавателей.

Картина студенческих сборов тоже одинакова. С котомками, рюкзаками за плечами шумливая орда рассаживается по автобусам и грузовикам с крытыми кузовами. Шоферы стоят группками, курят, переговариваются в ожидании, пока студенты рассядутся.

Из местного института, когда Высоцкий жил в городе, студентов на картошку не посылали. Теперь посылают. Дети деревни, они на две, три недели, а то и на целый месяц снова вернутся туда, где росли, расправляли крылья, чтобы полететь в новые дали. Хотя дали для выпускников пединститута известные — та же деревня, восьмилетка или десятилетка. Но не все туда поедут, а поехав, не все останутся. Дети деревни уже приобщились к городу, его удобствам, жизненным благам, сколько есть сил, стремятся вернуться на асфальт. Дипломированных учителей в деревне не хватает. Зато в городе, даже самом маленьком, — их с избытком.

Студенты, которые едут на картошку, еще не очень задумываются над сложностями жизни. Счастливая молодая пора. Парни в брюках и девчата в брюках. Смеются, шутят, подкалывают друг друга. Картошка — просвет среди будничности институтских занятий. Вечером на деревенской улице, под ясными осенними звездами, зазвенит гитара, до глубокой ночи не стихнут песни, смех. Высоцкий знает, как студенты убирают картошку.

Зато в аудиториях, в коридорах — непривычная тишина. Ни звонков, ни гомона. С картошкой область, видимо, отстает, так как даже первый и пятый курсы направлены в колхозы.

Каждый день Высоцкий читает теперь по шесть часов. Он, понятно, утомляется, но есть в таком расписании свои преимущества. Предмет спецкурса — поэзия Купалы, и все четыре дня студенты будут слушать, думать только о Купале.

В аудитории теперь — интимная обстановка.

Высоцкий говорит, читает на память стихи, пока не заметит на лицах слушателей первые признаки усталости. Делает перерыв, прохаживается по длинному коридору, затем — снова в аудиторию. Весь день перед студентами он один. Нет, не один — вместе с Купалой. Так будет завтра, послезавтра. Надо, чтобы молодые коллеги поняли, какой могучий талант Купалы, легко и свободно вошли в созданный им поэтический мир.

Так вот Купала, дорогие друзья, жил краем, который называется Беларусь, бредил его прошлым, будущим, с пламенной страстью стремился понять, чем живет, чем хочет жить крестьянин — житель края, его труженик, хранитель духовных богатств.

Из двух частей складывается мир Купалы — из того, что в течение столетий создавали предки и откуда полными пригоршнями поэт черпал, — из сказок, легенд, песен — и еще из того, что принесла революция, которая написала на знаменах слова, звавшие на борьбу за лучшую долю.

Да, да, друзья, революция — и первая русская, которая вызвала к жизни и подняла на своей волне песню Купалы, и Октябрьская, которую поэт принял всей душой, поставив ей на службу весь свой могучий талант, — составляет самое главное в том мире, который мы называем купаловским. Давайте посмотрим, как входит этот мир в сегодняшнюю жизнь, в ее просторы, дали. Помните Алесю, целеустремленную девушку, которая из крестьянской хаты, от материнской прялки пересела на самолет и назад, под соломенную стреху, ясное дело, никогда не вернется. Прозорливым умом Купала предугадал процесс, который начался давно, со времен первых пятилеток, и продолжается до наших дней. Свобода — это прежде всего возможность выбирать жизненные пути. Деревня откажется от патриархальщины, примет коллективные, индустриальные формы труда, молодежь рванется из деревень на заводы, фабрики, станет овладевать новыми профессиями — народ, республика, страна изменят ход, наполнение жизни, от рубежа до рубежа будет продолжаться поход за будущее, — Купала все это предвидел как художник...

На другой день с утра начался дождь, он лил беспрерывно два последующих дня, и под этот задумчивый аккомпанемент Высоцкий учил своих благодарных слушателей постигать поэзию, язык образности, музыку строк и строф, за масштабно-возвышенными поэтическими образами видеть их чисто земные истоки.

Он, кажется, добился, чего хотел. Выложился без остатка. Закончив лекцию, даже заслужил аплодисменты, чего в университете, где читает давно, никогда не было. Приехав с картошки, студенты сдадут зачет. У Высоцкого тем временем больше двух свободных недель.

Дождь продолжается, и Галя на свидание не пришла. Высоцкий побродил по парку, забрал в редакции — машинистка остается после работы — перепечатанный текст — получилась порядочная стопка — и, вернувшись в гостиницу, перечитывая, слегка правя машинописные страницы, снова вдохновился, засел за работу. Он ощущал небывалый ранее прилив сил.

Больше двух свободных недель. Никогда так не было, чтоб с утра не тревожила душу забота, даже какая-нибудь мелочь, которой надо заняться, так как не дает покоя она, давит на сознание.

И город виден из гостиничного окна, тот город, в котором он видит себя юным, молодым человеком с наивными мечтами и грезами.

Несколько дней и ночей подряд Высоцкий вычеркивает, дописывает, откладывая в новую стопку страницу за страницей. Наконец закончен рассказ про плен, он как бы вырвался на оперативный простор. Вырисовывается картина прихода героя в партизанский отряд, присоединение к регулярным частям Красной Армии, которая летом сорок третьего года стремительно рвалась к Днепру.

Над этими страницами он мучается меньше. Он уже нашел нужный тон, ритм рассказа, и, хоть по-прежнему безжалостно выкидывает из рукописи абзацы и страницы, работа продвигается быстрее. Часто одного-двух предложений достаточно, чтобы оживить картину, дать ей нужный настрой. А картина форсирования Днепра вообще неплохо написана. В ней Высоцкий поправил только отдельные слова.

Великое то было время — сентябрь сорок третьего года! Даже теперь Высоцкий словно зримо видит леса в первой осенней позолоте, их ласковую нежность, покой, — и гул артиллерийской канонады, вывороченные, иссеченные снарядами, минами, бомбами деревья, черные воронки одна на одной. Уцелевшие деревья напоминали голые хлысты — так сильно их обрубили осколками. Год и три месяца не был Высоцкий в армии, и за это время она неузнаваемо изменилась. И дело было не только в погонах, не очень аккуратно пришитых к солдатским гимнастеркам, оттопыренных на офицерских кителях, не в автоматах, которые носили за плечами даже ездовые, не в технике, которой стало заметно больше, а в чем-то другом, более существенном и важном. Армия научилась удерживать рубежи, не поддаваться панике, идти вперед. Солдат не боится глядеть в глаза смерти. Эти перемены Высоцкий почувствовал отчетливо и остро. Крови лилось, может, даже больше; чем в мае сорок второго года, когда подходили к Харькову, но это уже были победители, которые освобождали родную землю от ненавистного врага. Отставали кухни, солдаты по два и три дня не видели горячей пищи, ели накопанную в огородах, сваренную в котелках картошку с хлебом, но не жаловались, не искали виноватых, не роптали на судьбу.

В бой Высоцкий пошел рядовым. Что касается его пребывания в плену, то никто не учинял ему особых допросов: может, потому, что он два месяца находился в партизанском отряде и имел на руках соответствующую справку, подтвержденную подписями командира, комиссара и начальника штаба отряда и заверенную печатью еще довоенной МТС. Но и остальных окруженцев, которые сидели по селам, в примаках, освобожденных из лагерей военнопленных, попадавшихся на пути армии, охотно зачисляли в ее ряды, зная, что проверка боем — самая надежная.

Перелистывая страницы рукописи, Высоцкий вдруг поймал себя на неожиданной мысли. Тогда, в сентябре сорок третьего года, когда он снова стал солдатом, он чувствовал себя примерно так же, как чувствует теперь — через четверть века после войны. Тогда плен не унижал его и теперь не унижает. В армии перелом в отношении пленных, окруженцев произошел чрезвычайно быстро, как только она научилась наступать, побеждать. Он мучительно переживал, что был в плену, имел из-за этого немало волнений, неприятностей, уже в университете по анонимному письму его делом занималась комиссия, выносила решение. Такое было время, но все то позади. Когда закончилась война и он вернулся в городок, поступил в редакцию, жизнь обещала многое. Призрак старости даже в мыслях не маячил. Казалось тогда — молодость будет длиться бесконечно. Было, видимо, особенно острым ощущение радости жизни у людей, которые прошли войну. Но оно довольно скоро угасло.

Еще на войне Высоцкий почувствовал, что человеку в изменчивом, жестоком мире нужен другой человек, к которому можно прийти с радостью, горем, положиться во всем. На пути его любви с Кларой стал плен. Да, плен, так как, если бы он не был в плену, у него не было бы той внутренней неуверенности, колебаний, которые не позволили ему со всей решительностью приблизить к себе Клару. Да и она его колебания чувствовала.

Не отрываясь от стола, выходя только перекусить, тратя на сон не более пяти часов в сутки, Высоцкий за неделю упорной, изнуряющей, но и радостной работы дошел наконец до раздела — кончалась вторая папка, — в котором его герой через месяц после боя за Днепр лежит, тяжело раненный, в украинском селе. Пожалуй, то же произошло с самим Высоцким.

Он был ранен в живот, везти в госпиталь было некому и не на чем, и его оставили в глухом, сплошь засаженном вишнями селе украинского Полесья. Рядом с ним в темной сырой комнатушке деревенской сборни лежал раненый венгр-фельдшер, которого взяли в плен. Лечил их обоих местный ветеринар, участливый, добрый дядька, — он еще в первую мировую войну, служа в войске, кое-как овладел новой профессией. Ветеринар если не вылечил, так подлечил — настоями трав, примочками из самогонки. У него был толстый засаленный справочник лекарственных трав на польском языке, и по этому-справочнику венгр-фельдшер — он был ранен в обе ноги — выискивал нужные для лечения себя и Высоцкого травы — по картинкам и их латинским названиям. Там, в украинском селе, Высоцкий дал себе слово, если выживет, изучить латынь...

Выправив раздел, Высоцкий понял, что им должна закончиться первая часть повести. Писать дальше — о госпитале, операции, которые привели Высоцкого в большой уральский город, — не имело смысла. В армию он вернулся только через год — дивизия, в которую он попал, стояла в Польше, закрепившись на Сандомирском плацдарме. На этот раз в армию он снова пришел лейтенантом.