Борки Кировские убили 15 июня 1942 года. За несколько месяцев до этого, в марте 1942 года, уничтожили много деревень вместе с людьми в Октябрьском районе. Там, на Октябрьщине, целый район сжали петлей из нескольких дивизий и убивали всех людей — Деревню за деревней. До самого освобождения Белоруссии Советской Армией и партизанами продолжалось такое в масштабах, все более зловещих и угрожающих самому существованию нашего народа.

В областях и местностях, которые на немецких картах считались «армейским тылом» (Витебщина, Могилевщина, Гомелыцина, восточная часть Минской области), к этим «акциям», «экзекуциям», «массовым кампаниям», «очисткам», «особым мерам», «фильтрациям» — разные были у них названия — обычно привлекались крупные армейские части, целые дивизии.

А на западе республики, особенно в тех районах, которые были включены или должны были вскоре войти в будущий «германский рейх», делом «выселения» и «переселения» жителей постоянно занимались специальные группы, команды. Конечно, и их прикрывали армейские соединения, а во время блокад Беловежской пущи и иных мест — в этом прямо участвовали дивизии вермахта.

На Нюрнбергском процессе неопровержимо доказана непосредственная вина, ответственность за многочисленные акции геноцида не только специальных частей СС, СД и жандармерии, но и армейских подразделений, армейского командования. Они делали одно дело, только у вермахта были еще первоочередные заботы на фронте, а специальные команды действовали так, будто уже наступила пора «окончательного урегулирования», это значит, как бы после победы. И потому действия этих команд, групп, специальных частей можно рассматривать как репетицию того зловещего «окончательного урегулирования в Европе» (уничтожение славянских и других народов), на которые, если бы Гитлер победил, он бросил бы целые армии.

А пока, кроме того, что уничтожение тысяч и тысяч мирных жителей уже происходило, продолжалось силами армейских и специальных частей, в ходе этих акций что-то делалось и на будущее — планомерно и с маниакальной настойчивостью. Испытывались методы «массовых экзекуций». Отыскивались варианты, учитывались «ошибки» и неточности. (И все время писались, посылались в Берлин отчеты.) Изучалась психология жертв. И исполнителей также.

Снова вернемся к живым свидетельствам, к непосредственным свидетелям.

Вот как убивали деревню Низ Слонимского района. И как на ходу меняли и искали удобный прием, чтоб люди «без лишних забот» (для палачей) стали под пули, под расстрел. В освенцимах это уже было налажено, отрегулировано, как машина (фиктивные «бани», «лазареты» для новых эшелонов жертв и т. д.). А здесь же ни колючей ограды, ни «бань» этих, и убийцы изобретают каждый раз новые способы обмана, чтоб убить по возможности всех, чтоб никто не спасся.

Рассказывает Левон Сидорович Ализар.

«…Это было 16 декабря 1942 года. Приехали так часов в… Еще не взошло солнце — часов в восемь или семь. Машина была. Поставили караул вокруг деревни. Зашли к старосте. Староста был местный, со старостой ходили по домам и говорили, что будут у всех проверять документы. Ну, конечно, документов не проверяли, а только собирали мужчин возраста выше шестнадцати и ниже сорока пяти. Если сорок шесть, то уже не брали. Говорили, что пойдем на работу, берите лопаты и хлеба. Берите в сумки хлеба. Вышли. Собрали весь молодежь, средний возраст, вышли за деревню. И тогда остановились по краям дорог, на средине, и разрисовали план такой вот буквой „Г“. Конечно, тогда каждый понял, что будет нехорошо. Начали кто закуривать, кто сюда-туда, и не копали ям. С хлебом были все, в сумках хлеб. Сказали, хлеба взять на два дня. И после шла машина легковая из лесу. Немецкая, приехал начальник-немец. И сказал этой всей молодежи:

— Запрягайте коней, поедем.

Ну, конечно, это все маскировка была. То плуг, то борону положили на воз, позапрягали коней, посажали людей. Я тоже запряг коня. Один хлопец сел, а у меня поглядели документы и сказали: „Домой“. Два немца были, один говорит — „езжай“, а другой — „домой“. Ну, конечно, сгоняли нас в хаты — в четырех местах. Деревня наша — хат пятьдесят, а может быть, и больше, и убили двести девяносто шесть человек.

Ну, меня как загнали в эту хату, там уже все собранные были. Мужчин собирали вроде на работу, а женщин — в хаты, на убой… Ну, меня пригнали самого последнего, стоял в дверях. Уже больше не было… Сто пятьдесят человек было в этом доме. Ну, може, минут двадцать, больше не прошло, как я стоял в этом доме, и тут вызывают троих. Пошли. Вышли, и они нас повели за сарай. Вышли за сарай, я тут сразу у них был уговор: немцев трое и нас трое.

Сказали:

— На колени!

Как сказали „на колени“, тут в один звук — из пистолетов. В головы. Мне вот так, в затылок, а тут вот вышел, вылетел. И тогда уже начали подводить больше. А мы уже — там… эти двое — сразу им попали — даже не шевельнулись. Но у меня не отшибли память. Если б я был без памяти, то меня добили бы, именно, что я был в сознании. Зашумело в голове — все равно как мне дали по уху.

Я свалился, упал ничком, дыхание затаил и не шевелился.

Тут, може, через минут пару, начали валить уже. Как подойдут те люди за сарай, увидят, что мы уже лежим, только ойкнут: „Ой!“ И убивают их.

Я только думал о том, что как начнут добивать, кто сразу свалится, могут и меня добить. Как только придет за сарай, повернется, дак они убивают. По голосам я не узнавал, кого приводили, я был не на своем конце деревни, а там от Слонима, куда меня, было, загнали. Как только выйдет сюда — „таточка!“, „мамочка!“ — и тут убивают, стреляют.

Навалили, конечно, всех перебили.

Тогда успокоилось, тишина наступила. Ну, лежал я часов до двенадцати ночи. Тут начали лазить по трупам свиньи. На голове у меня лежали люди, а ноги были свободные… На голове у меня лежали, и я не узнавал, кого приводили, слышно только было, как ойкали дети, а так не узнавал. Начали лазить свиньи, кровь собирать, прошли по моим ногам, я уже почувствовал, что немцев нема, начал вылазить.

Вылез из этих трупов, поднял голову, и тут еще Бардун был также… Тоже встал. Он нашел еще девочку под матерью. Ее немного ранили, она живет, эта девочка. Так, годов, може, десять ей было. В трупах лежала. Еще один дядька был, в доме прятался, подошел, поглядел, что мы шевелимся. И повылезали, и пошли в лес. Ну, конечно, снежок пошел, я тогда встал, у убитой женщины взял платок теплый, голову замотал, раны свои, и пошли в лес.

Пошли в лес, снег целый день шел. Проходили до вечера, а вечером пришли сюда, поглядеть, что тут есть.

Ну, конечно, пришли в деревню… Я уже ничего… Все у меня распухло, ничего не слышал, так брел, кровь шла, ни кушать ничего, только попить.

Пришел домой, трупы разобрал, понаходил своих детей.

Четверо убитых, одна девочка и три мальчика.

И жена…»

В Гародках, что в Дятловском районе Гродненской области, — там уже иначе делали. Приехали, оцепили деревню, обставили пулеметами: никуда не удерешь. И тогда начали ходить по хатам и приказывать, чтобы люди шли па проверку паспортов. И надо только, вспоминает Иван Викентьевич Гародка, взять из дому семейный список В западно-белорусских деревнях, что ближе к «рейху», был введен такой контроль: на каждой хате — семейный список. Чтобы никого чужого! Всех по именам назвать. Вынесли стол, скамьи поставили: совсем «мирная» бюрократическая акция.

«…Сами стали с автоматами, — рассказывает Иван Гародка. — И немец спрашивает у солтыса по-польски:

— Будут квартиры нам? Солтыс говорит:

— Будут.

И они тогда, в тот момент давай стрелять. Пока он не сказал про эти квартиры — они не стреляли. Это знак у них был такой, команда. А солтыс, он не знал. И его тоже убили. И братьев его убили, и женку, и детей, всех…

Как они давай стрелять, так я давай бежать.

Мы втроем тогда спаслись…

А потом деревню нашу сожгли. В Гародках убили тогда триста шестьдесят душ. А в нашей семье батьку убили (мать раньше померла), три сестры убили, и братишка был еще малый…»

А в Хотепове Смолевичского района Минской области еще по-другому: пришли, разбрелись по улице, но так, что у каждой хаты оказалось по три карателя. В деревню людей пускали, пока не набралось «достаточно», «сколько надо». Тогда — две ракеты, и каждая тройка вошла в «свою» хату и убила «свою» семью.

«…На каждом дворе поставили по три человека — чтобы в этот же момент перебить людей. У каждой хаты. Столько их тогда наехало! Скотину они уже забрали, погнали. Это уже другие, а они дали две ракеты, в том конце и в том. А потом в хату входят и убивают детей и всех, какие там старухи… У меня вот убили мать, убили жену, убили трое детей. Сын был с тридцать шестого, дочка с тридцать восьмого и с сорокового один, маленький был. В углу это… Патроны там, и все… Все там лежало. Я пришел потом и только трупы своих закопал. Пожгли. Только которые не сгоревши. Жена, мать еще… А детей — одни кости пособирали.

Сто восемьдесят человек убили…»

(Иван Васильевич Лихтарович, житель деревни Хотеново.)

В Засовье на Логойщине каратели переночевали, устроили даже вечеринку под губные гармоники, а раненько пошли по хатам: матери, женщины управлялись около печи — их первыми стреляли, а затем заходили туда, где спали дети…

Вот как рассказывает об этом Сабина Петровна Шуплецова.

«…Пришли немцы в нашу деревню, и тут они переночевали, а раненько — еще некоторые люди и спали — начали убивать. А вечером они никому ничего не говорили. Убивали в хатах, и тех людей, у кого ночевали, тоже поубивали — пошло заодно. Я была у соседей. И говорили, что в Германию будут брать, а если кто из молодежи убежит, то убьют стариков. Не хотелось, чтобы пострадали наши старики. Ну, вот я к одной девушке пошла: если уже в Германию придется ехать, дак чтоб Уже вдвоем. Только мы немного побыли у них, идут немцы уже убивать. Идут втроем к ним в хату, а один немец Стоял на улице. Я шла, а он спросил только у меня, где мой дом. А я говорю: „Вон“.

Вопрос: — А на каком языке он спрашивал?

— Ну, говорил-то он по-нашему, но видно было, немец, речь его не такая.

Я пошла домой… Глядим — горит село. Давай же будем уже утекать. И вот мы бежим улицей. А там немец увидел, что мы бежим — за хатой он прятался — пулемет вкопанный был. Мы этого немца увидели и другой дорогой побежали. Добежали до пуни. Там речечка.

Тогда два хлопца говорят моей уже матери:

— Теточка, давайте будем топиться.

Там речечка маленькая была. А моя мама говорит:

— Детки, будем проситься, а може, как отпросимся. Немец выстрелил по нам и вернулся. А потом уже из пулемета как стали стрелять по нам. Меня ранили, было. Ну, и мы полетели в болото…

Хлопцы еще были малые.

И речка небольшая была — теперь ее уже совсем нема…»

В Студёнке Быховского района — окружили раненько, проехали по деревне на машинах, даже с орудиями, до полудня пробыли около ветряка на отшибе, а потом уже строем пошли по улице. По два, по три отделялись от колонны, шли во дворы.

— Заходи в хату! Ложись!..

Убив полтысячи жителей Студенки, переехали в соседний поселочек Студенец. Пока мыли у колодца руки, садились пить-есть, — работала авиация: Студенку жгли с самолетов, которым каратели перед тем дали сигнал из орудия. Каратели, конечно, могли и сами зажечь, как обычно и делалось. Однако захотелось вот так. Проверить, что более эффективно. Да и психологический момент — показать технику, мощь. Показали и вернулись в Студенку — дожигать то, что от авиатехники не сгорело.

(Из рассказа Лидии Карповны Артемовой.)

Как одинаково страшно, как бы механически и в то же время с садистской ухмылкой все это делалось — в разных деревнях и в разных местностях. Как смаковали они свои «находки», «варианты», как бы выхваляясь один перед другим. Где — в огонь, где — в яму или в колодец, где — «документы проверяем», где — «в Германию повезем!».

«…Это 28 мая, в два часа дня, убивали людей.

Позвали нас…

Ну, приказали на собрание. Я в хате была. „Паспорта менять“.

Ну, мы все и пошли. Ту сторону поубивали уже, тот конец, а этот, наш конец, еще не знал. Говорят, что на собрание, все и пошли.

Приходим на этот двор, а уже люди лежат убитые. Нас туда и привели. Так вот сарай стоял, баня тут. Там стояли эти трое, которые специально убивали людей. С автоматами. У них — кожаные рукавицы. Голые, в майках, и в рукавицах. А рукавицы вот такие — длинные (показывает)…

Ну, как они убивали? Били в головы… Я сама видела, как мать убили, невестку, дитя — всех…

Ну, меня немец отбросил в сторону, перебросил на другую сторону… Это нас, молодых, которых в Германию…»

(Антонина Ивановна Икан. Иканы Борисовского района Минской области.)

И «изобретательные» они были на «варианты», и одновременно, если видели, что жертвы уже в их руках, не очень и скрывали свои намерения: «На собрание!», «Паспорта менять». А люди уже знают, слышали про те жуткие «собрания», про «отправку на работы»…

В этих вариантах — что? И в этих издевательских «собраниях», «паспортах»? Утонченный садизм палачей, хитрость, надругательство.

Однако и что-то еще… Что записывалось, отмечалось в отчетах фюреров «айнзатцкоманд», «зондеркоманд» и что собиралось, изучалось в верхах — в Берлине.