ЧИНГИСХАН С ТЕЛЕГРАФАМИ
«…Я буду так рассказывать. Мы жили: свекор, свекровь и золовка. У золовки уже дети были, и у меня дети были. Свекор запряг коня и нас отвез в лес. А свекровь осталась, одна-одной в хате. Сама она осталась, потому как была уже старая и немощная.
Поехал свекор из лесу поглядеть, а ее уже в хате нема…
А они взяли ее да вбросили в колодезь, небольшой такой был Живую. Только у нее была вот тут, в голове, дырка пробита, как она головой упала. И тогда, какое было у нас в хате тряпье — все в тот колодец покидали: и постилки, и польта, и подушки, — все на нее покидали в колодезь. И такое было бревно дубовое, дак они им сверху те тряпки притиснули, чтоб они не всплыли. А тогда была повозка такая, два катка по два колеса, дак они перевернули одну пару колес и всадили туда, в колодезь, а тогда взяли землей замуровали — нигде ничего не видно, одно колесо только торчит…
Три недели пролежала, как один день. В воскресенье ее вбросили, и в воскресенье мы ее откопали…»
(Ганна Микитовна Капшай. Погулянка Речицкого района Гомельской области.)
«…Это было рано, их еще немцы стреляли в постелях. Одного, Денисова Макара, семнадцать раз стреляли — в ноги, в руки, пока это насмерть убили. И всех остальных стреляли не сразу. Убивали — чтоб больше мучился…»
(Алина Егоровна Степанова. Ровное Шумилинского района Витебской области.)
«…Маму мою, мою свекровку, перехватил в окне. И как начал обухом бить!.. Она испугалась, под печку забилась и там сидела до самого вечера. А потом в окно полезла, удирать. А он — обухом. Топором, обухом в плечи. Она завалится, поднимется, а он — снова…»
(Устинья Артемовна Волкова. Жары Ушачского района Витебской области.)
«…Меня три раза на ступу клали. Спина моя была черная, как котел. Видели люди. Ну, такая была ступа, как раньше крупу толкли. А они ту ступу перевернули, тебя грудью на нее положат, а руки назад, накрест, и держали, и тебя били. Три раза клали и били. „Где партизаны?“ Загнали нас в хату. Передо мною шесть человек убили. Что они ни делали! На ступу положат, головой к порогу. Вырезали тело… Железо раскаляли и прикладывали… Шесть человек убили передо мной. Годов по пятнадцать-шестнадцать. „Партизаны! Вы нам спать не даете!“ И били…
Я чуть живая была. А когда уже опомнилась, гляжу — разбегаются люди, хаты горят…»
(Мария Алексеевна Гладыш. Мосар Ушачского района Витебской области.)
«…Из нашей деревни уловили девушку. Они над нею надругались. На кладбище потом нашли ее. Уже неживая лежит и конфета… в зубах… А другую убили в саду.
Вот так лежит — навзничь, присыпана, — после мы осмотрели. Платье все порвано на ней…»
(Ганна Захаровна Дядёла. Видоки Верхнедвинского района Витебской области.)
Бабусе, которая это рассказывала, за восемьдесят лет, она лежала в кровати, уже совсем немощная. Дочь ее Барбара Ясюкевич (в хате примак) и соседка Наталья Подгайская, которые хорошо помнят те дни, уточнили шепотом про ту конфету… Бабуся не смогла сказать: или по душевной деликатности, или из-за уважения к памяти бедной мученицы.
«…Как она кричала! Все млели. Тут же вот, в байне, был такой большой гвозд, сантиметров, може, двадцать. Дак они взяли тот гвозд да ей в грудь… Самокованным гвоздом — в грудь…
А тетку мою на штыках подняли…»
(Ганна Прокоповна Грибовская. Латыгово Верхнедвинского района Витебской области.)
«…А еще и до расстрела издевались: и вилами кололи, и ногами топтали, и били — ой!.. Дети малые были, дак по живым ногами ходили… А некоторые знали, что немцы яйца любят, несет которое дитя ему яичек да просит, чтоб не убили. А он как даст ему ногою, дак оно и перекувыркнется — и с ногами по нему пошел…»
(Мария Михайловна Скок. Павловичи Слонимского района Гродненской области.)
Тут вспомним еще и рассказ Акулины Ивановой о том, как фашистскому офицеру мало было своими ногами душить положенных в хлеву на навозе детей, женщин и стариков, и он привел коня…
Примитивное, ручное зверство — извечная кровавая работа нелюдей.
А было оно, зверство, в новом, усовершенствованном виде, оснащенное современной техникой. Были мины.
Рассказывает бабуся Акушевич, Александра Наумовна, из деревни Столпище Кировского района Могилевской области:
«…Там было человек двести из разных деревень. В камере. Со мной две девочки было, племянницы. А наши самолеты налетели. Дак они нас и заминировали. Постреляли и заминировали.
А я была неубитая. Ранена в обе ноги. В одну попало, и эту переломало. Дак я притворилась как убитая. Так вытянулась. Кровь на мне — тех, что убиты…
Один нас стрелял из автомата, а другой светил. А потом поглядели, что все убитые, и принес это… И кладет… А я думала, это, може, какая бляха, — я ж не знала, что это мина.
Ну, мы уже лежим. И еще со мной было две, тоже не убитые: одна женщина и моя племянница, младшенькая. Женщина встала и говорит:
— Знаешь, они отступают! А я говорю:
— Лежите молча. Будем молчать. Дак она на чердак залезла.
Ну, а я уже лежала, пока наши пришли.
Слышу — двери открыли. Открыли, поглядели и пошли. Это уже наши — красные. Я стала ойкать, стала звать. Одна женщина с ними была, она через порог голову — и говорит:
— Ой, оечки! Женщина живая!.. Мамаша, не становитесь на провод, у вас тут заминировано!..
Они на порог взошли, заплакали. Наши уже. А я девочку разбудила, которая живая, младшую. Она спала. Пять годочков ей было. Наши ее позвали:
— Доченька, иди к нам! А она:
— Отойдите, немцы! Вы мою мамку убили, я к вам не пойду.
Дак солдаты ее взяли как-то через мину. Мина ж лежит!.. Я только слышу, что они говорят это. Лежу и трясусь. Они говорят:
— Подай, мамаша, руки и скинь битых с себя. Как же я их скину!..
Один взялся за меня, а тот взялся за этого, а третий снова за этого — и давай тянуть. Как потянет, дак эта нога, что переломана, — в эту мину, в этот провод. Как в провод, дак эта мина — хлоп! Разорвалась. Тех всех и поранило троих. А я уже кричу:
— Ноги поотрывало!
Я воды прошу, а он говорит:
— Воды нету.
Они ее отравили, немцы.
— Нет, мамаша, — говорит мне, поглядевши, — ваши ножки целы.
Перевязали меня, и тех солдат, и нас повезли…»
Было радио. Оно не только координировало работу карателей, как средство связи, — оно их тогда и веселило.
В деревне Святая Воля Ивацевичского района Брестской области Авдотья Ивановна Ермолович, в войну дитя, а теперь сама уже мать, даже вдова с малыми неслухами, рассказывала нам про такое веселье. Женщина плакала, вспоминая, как они, несколько малышей, спрятались в деревянном срубе пустого, почти доверху засыпанного колодца, обросшего высоким быльняком, и слышали крик, и плач, и стрельбу — наверху, в деревне, где остались их мамы, бабушки, братики и сестрички, которые сами еще не умели удирать.
Немцы включили в своей машине радио, оно гремело какой-то музыкой, орало какие-то песни, и дети слышали через это веселье не все. Не все они также видели. Быструю Дянку, как называли Авдотью Ивановну сызмальства, подсадили по стенке колодезного сруба, и она видела, — она до сих пор видит, — как немцы, одних людей постреляв, мыли в большой бадье руки, вытирали их белыми ручниками, а потом снова начинали расстреливать. А радио их веселило…
Были самолеты.
О поединке старенькой, немощной женщины с боевым самолетом «люфтваффе» рассказывала нам Зинаида Ивановна Путронок, секретарь сельсовета в деревне Борковичи Верхнедвинского района Витебской области. Тогда ей было девять лет и жила она в родной деревне Волки, где произошел тот поединок.
«…Не успели мы до этого леса доехать, как налетела вторая партия самолетов и начали жечь хаты. Какой-то жидкостью. Ворошилова бабуся… Ее сын теперь в Миорском районе проживает. А тогда был на фронте. Семья большая была. Было семеро детей… Она осталась одна и до последнего свою хату защищала. Они три раза поджигали, а она все песком три раза тушила… Ну, потом она уже не смогла. Низко-низенько самолет спустился и подпалил. И она уже была обгоревши, сил не было, и она пошла. У нас называлася такая старосека — лес. А деревню всю нашу спалили…»
В деревне Лозки Калинковичского района Гомельской области убито 476 человек. Там против стариков, детей, женщин и всех других невооруженных, мирных людей был использован бронепоезд. 22 июня 1942 года. Это было очень удобно: лесная деревня растянулась у самой железной дороги, на автоматный выстрел от нее.
Рассказывает Катерина Даниловна Крот:
«…Ну, я в тот день… У меня сестра была и батька, матери не было. Жили втроем… Не могу я рассказывать… (Плачет.)
Тогда я с сестрой была на работе. Стрел открылся. Слышим — поезд идет, стрел открылся. Мы пришли домой…
Вот характер — говорить не могу…»
Когда-то, можно догадываться, волевая и энергичная, она прикусывает губу и умолкает, чтоб не расплакаться снова.
Хозяйка хаты, в которой мы сидим, Вольга Иосифовна Века, немного старше рассказчицы, сама пережила тот жуткий «стрел». Кроме военного горя, одного для всей деревни, есть у нее еще и недавнее, уже только свое: погиб молодой единственный сын. Электромонтер. Тянули высоковольтную линию, и на него «упал столб». Фото веселого, бравого парня увеличено вместе с давнишним фото матери, когда она, Вольга Иосифовна, и сама была молодая, веселая. Этот сдвоенный портрет, будто снимок счастливой пары или, еще более похоже, дружных сестры и младшего брата, висит в простенке под белым, вышитым ручником. Умудренная давним и новым горем женщина, хозяйка, стоит около своей холодной, белой кафельной печки, заложив за спину руки, и на плач подруги, что в гости пришла из другой деревни, где замужем, негромко, однако во всю глубину понимания, говорит:
— Ты не плачь. Потерпи. Надо терпеть.
О, как же он это умеет, наш народ!..
Подруга успокаивается понемногу и уже говорит снова.
«…Там этот конец, где людей били, уже горел полностью. Уже деревню жгли с поезда. Нас на улицу повыходило, може, человек пятьдесят, и говорим:
— Девки, давайте в лес!
А сестра моя говорит, что не пойдет. Потому что говорили люди раньше, что и с самолета будут стрелять, и всяк страшили, а не стреляли…
И вот собрали нас и ведут прямо в тот огонь. Мы просимся, а они нас через улицу ведут во двор, и уже там хлев подпаливают. И так мне хочется, и так же мне хочется утечь!.. Один раз я попробовала. Жито было посеяно около самой улицы, дак я хотела туда, а немец заметил, крикнул и винтовку наставил. И я пошла. Идем, идем, а там, где уже они жгли, сильно много немцев видать. Дошли мы до середины, где уже мы жили, семья наша, а тут стояла хата несгоревшая и огороженная, как и надо. И подружка шла со мною. Дак она говорит:
— Давай сюда удирать!
А на эту сторону ветер клонил, дак все погорело, и садов не осталось. А иду я, може, метров десять впереди А потом вот так оглянулась назад. Та девушка побежала сюда, а я сюда. Те два немца — они меня не заметили, и третий не заметил. Я и побежала во двор, а там уже в картошку, в жито и — поползла. А тех всех повели.
Я отползла так, може, метров сто от деревни и лежу в жите, думаю: „Что ж они там будут с ними делать?“ Правда, я далековато была от них, оттуда, где их там жгли, — метров, може, четыреста, а може, и больше. Лежу я и слушаю, а их там из автоматов — та-та-та-та — строчат, строчат из автоматов, как завели уже в хату. Лежу я, лежу, а потом вижу — горят уже хаты, и деревню всю осветило. Видно стало, а уже темнеть собиралось.
А поезд так и ходил по пути: сюды-туды, сюды-туды. Как он бил по селу! Из пулеметов да из всего. Аж то жито косит!..
А я в борозде лежу. Потому что я слышала, что мужчины говорят, как на войне, в ямку надо. Лежу я к пути головою, а поезд, кажется, катится в ногах. Так перепугалась, что не чувствую ничего. Лежала я, лежала, уже темнеет. Слышу: машины погудели на Василевичи. И поезд ушел. Тот, что стрелял.
Я тогда в жите встала, вернулась на свою усадьбу и позвала, може, где кто есть. А никто не отзывается, только скот ревет, да коты мяукают, да собаки лают… Куда ж деваться, куда идти?.. Пойду я заберу то барахло, что бросила, и пойду в лес.
Подхожу я туда — добро уже лежит, а людей нема, и уже темнеет. Встретила двоюродную сестру, и она сказала мне, что людей пожгли…»
Бронепоезд — техника боевая, только приспособленная для убийства мирного населения.
Была и техника специальная.
С ее работой, точнее — со следами этой работы мы познакомились в деревне Костюковичи, километрах в тридцати от Мозыря, вверх по Припяти.
Рассказывает молодой, чернявый мужчина в тельняшке под расстегнутой рубашкой. Припятский бакенщик Андрей Афанасьевич Казак, в хате которого мы сразу здесь остановились.
«…Мне восемь лет было. Я помню так: подошли машины к нам, напротив, где вот мы живем, в центре. Подошла машина с халабудой, с фургоном таким. Стала. Там это, в этой халабуде, находилась бочка. Каждый подходил, да по кружке пили чего-то. Там и немцы, и полицаи были. Наверно, водку.
Народ согнали весь и начали сгонять на берег.
Мы малые были, нас матка за руки держала… Матка что-то сказала на одного полицая. Он винтовку наставил и хотел: мол, я тебя прикончу! Тут мы начали голосить.
Ну, мы в тот список не попали, где быдто партизанские семьи. Потому мы остались. Нас вывезли отсюда.
А когда мы потом вернулись в село, чтоб накопать картошки или жито свое сжать, — все тут было спалено.
Потом начали колодези смотреть: это уже было после войны. Немцы людей в душегубках травили на берегу, а потом привозили и сбрасывали в колодези. Тут четыре таких колодезя. Душегубка — машина специальная была, закрытая, и газом отравливали…
Немцы сначала людям сказали, что будут привозить малых детей, сирот, чтоб у нас они, в Костюковичах, жили. Дак мы думали, когда они приехали, что это они везут тех детей. А они не детей нам везли, а приехали да нас загубили…»
Больше помнит Дарья Нестеровна Гусак, тогда уже взрослая.
Люди из села были выгнаны на берег Припяти, что и тогда спокойно плыла себе в свою вечность по раздолью зеленой долины, внизу от Костюкович и далековато, если ходить на реку пешком.
«…Нас, партизанские семьи, — рассказывает Дарья Нестеровна, — поставили на берегу отдельно. Мужчин и женщин отдельно. Еще у меня сестра была, с двадцать четвертого года. Мать попросила одного полицая:
— Мой дороженький, ты моих этих девок забери куда-нибудь, все равно нам уже могила.
Дак он нас двоих взял туда, где собирали отправлять в Германию.
Как мы уже шли, дак видели: разбирали в деревне колодези, уже готовили их на людей… А эти душегубки, знаете, еще только подъехали. Такие они, как вот ездят наподобие кузни у нас. Из МТС. Только у этих цвет темно-зеленый, а там, как бы вам сказать, салатовый. Их две было: одна на берегу, а другая тут, подъехавши, к колодезю.
Они, знаете что, сидели на берегу, мужчины, их посадили в ряд по шесть человек… То один еще оглянулся так, — это Гриша Адамовский, — а немец подошел и прикладом как даст сюда, по шее, дак он вот так повесил голову, и кровь пошла из носа, изо рта. И он больше не поднял головы.
У меня мать и отец остались там…»
Некий Иван Рачицкий, черная душа, перед войною ловкий приспособленец, что залез было, если брать по его масштабам, довольно высоко, помогал карателям распознавать в толпе костюковичевцев партизанские семьи и тех, кого он считал помощниками партизан.
«…Дак одних оставляли, а других выводили, — рассказывает еще одна тетка, постарше, Дарья Миновна Карась. — А тех, которых оставили, а потом убили, — тем говорили, что их повезут катерами. Только их не повезли катерами, а четыре колодезя напихали. Вот в этом одни женщины, в этом одни детки. Там два колодца — одни мужчины… Они поделили их.
Как приезжала наша комиссия, русская, раскапывали. Дак тут одни мужчины. Голые, голые! Раздевали их.
Отец один пришел, сына своего узнал, он наверху был, и похоронил на кладбище. Целенькие все были, непосгорбленные и ничего. Словом — они травили. Если бы кидали живьем, дак человек корчился бы, гнулся бы в воде, а то они целенькие, ровненькие. Лежали, как их побросали, так и лежали…»
Каратели старались, чтоб их работа была «чистой», чтоб ее в деревне тогда никто, кроме их самих, не видел. На берегу Припяти людей сажали в те «салатовые автобусы», в каждом из которых помещалось до шестидесяти человек, в дороге до деревни люди удушались выхлопным газом, около колодцев их хозяйственно раздевали и голых бросали вглубь. Все делалось настолько исправно и тихо, что те, кто оставался тем временем около реки, сидя на земле лицом от деревни, ничего не видели и не слышали. Те же, кто был в тот день осужден не на смерть, а только на временное изгнание из родной деревни или на вывоз в Неметчину, были уже выгнаны и вывезены из Костюкович. И все же видела Дарья Гусак, когда ее гнали мимо, как готовили для людей колодцы, видела и тот «салатовый автобус»… Видела, однако не знала, что тут к чему, и разобралась более-менее только после, значительно позже, когда над теми карателями, которым не удалось удрать или замести следы, состоялся суд, и на суде том побывали люди из Костюкович.
Определение «Чингисхан с телеграфами» принадлежит А. И. Герцену. Символ бесчеловечности виделся ему в середине минувшего столетия вооруженным уже не только саблями да луками, но и телеграфами, пароходами, железными дорогами, ружьями Минье и ракетами Конгрева…
Уничтожая мирное население, фашистские чингисханы разных рангов пользовались и методами своих предшественников, и новой, совершенной техникой. Были у них автоматы, мины, автомобили, радио, бронепоезда, самолеты и суперновинка — их изобретение — Sonderwagen или Gaswagen — душегубка, передвижная помощница концлагерных газовых камер.
Альберт Шпеер, министр вооружения и военной промышленности третьего рейха, отсидев двадцать лет, отмеренных ему на Нюрнбергском процессе, написал «Воспоминания». В этой книге про своего друга и фюрера он говорит так:
«Гитлер был первым, кто сумел применить технологию для целей массового преступления».
Сколько мук, сколько ужасающей античеловечности стоит за словами этого компетентного свидетельства!..
