В мозырской деревне Костюковичи, где мирных, беззащитных людей уничтожали «технически» — душегубками, мужчин отделили на улице от женщин, детей оставив с женщинами. Один мальчик от матери бросился к отцу… Каратель схватил малыша за руку и хотел его бросить в колодец. И вот отец, Софрон Каменский — от забора, где стояли мужчины, — рванулся к карателю, успел ударить его и даже самого в колодец бросить.

Односельчан, что сами видели этот случай, никого не осталось. Об этом после войны на суде рассказывал разоблаченный полицай. По окрестностям пошла легенда об отцовском горьком мужестве…

Продавщица одного из слуцких магазинов Зоня Михайловна Богданович, рассказывая о трагедии своей родной деревеньки Гандарево, вспомнила, между прочим, н такое:

«…Яник Алиновский с сыном несли цыбарку, коню сечку давать, а шли эти немцы… И немец сына застрелил, а Яник выхватил из-за пояса топор и убил этого немца.

Как убил он этого немца топором, так и пошли они остальных убивать. Все!.. Всех поубивали, подожгли и ушли…

Алиновский — Ян, но его и до пятидесяти годов называли Яником. А сыну Людвисю было годов семнадцать. У Яника топор был за поясом, и он — немцу по голове. Убил этого немца, а другой немец его убил.

Вопрос: — Вы сами это видели?

— Мы все видели. Мы ж на улице стояли. Он так с сыном, как шел, дак немец сына — трах! А этот, топор выхвативши, — да его! Немец упал. А его сразу тогда в кожух, в разные постилки, — забирали ж тогда у нас, — завернули, завернули, на воз положили и повезли с собою, этого немца…»

«Мы все видели», — говорит Зоня Михайловна. Однако, кроме нее, никто уже не засвидетельствует этого, потому что всех жителей маленького Гандарева в то утро убили (ради того ведь и приезжали каратели), а из тех девчат, что отобрали для отправки в Германию, сегодня живет одна она. Удалось убежать от расстрела и одному из ее младших братьев, двенадцатилетнему Миколаю, однако случая с Алиновским он не видел: был уже за сараями. (Рассказ его — в очерке «Свыше десяти».)

Дальше рассказывают сами мужчины.

Иван Карпович Саковец.

Нашли мы его в одном из переулков городского поселка Крупки Минской области, где у человека гряды под окнами деревянного домика. На грядах мы Ивана Карповича и увидели. После дождливо-пасмурного дня ясно заходило солнце, а человек, который уже на пенсии, оказался общительным, — повел нас в квартиру и рассказал о том, что происходило в его родной деревне Узнаж осенью 1942 года.

«…Я был женатый, у меня жена и трое детей было. Немцы когда оцепили Узнаж, то я остался дома. Переночевали. И немцы у нас ночевали. А я к отцу перешел. Моя хата с самого конца была, но я боялся. Потому что партизаны стояли у меня перед этим. Тогда не утечешь. Все в лес уйдут, а я с детьми… Дак я к отцу перешел. Он в середине деревни жил.

Переночевали, а рано собрали нас посреди деревни — всех, и старых, и малых, и больные которые — вынесли. Вынесли и поставили. И — допрос. Бургомистр из Выдрицы, — Карань его фамилия, Рыгор Васильевич, — он знал меня еще с детства: моя мать из Выдрицы была, я там у деда все был, когда был маленький. Ну, вот, он захотел Узнаж выбить. У нас партизаны стояли, а у них там, в Выдрице, доты были. Партизаны наступали и доты эти разбили. И эти полицаи… Там несколько французов было. Все поутекали в Крупку. Несколько полицейских убили они, а этот бургомистр удрал. А жену его — убили. И хату его спалили. Ну, у него было шестеро детей, кажется, но детей его не трогали.

А потом уже, когда они в Крупку утекли, отряд больший выехал к нам, и к нам эти немцы, этот карательный отряд приехал.

Допрос шел. Там следователь какой-то был, русский. По-русски чисто говорил, но в немецкой одежде. И меня вызвали там по списку. Бургомистр меня привел. Один немец с палкой стоит, сбоку, в хате. И вот он привел меня и говорит:

— Почему ты заготовку не сдаешь?

— Гумна у меня своего нема. А он говорит:

— А партизанам почему даешь? Я говорю:

— Партизаны с оружием, сами зайдут, возьмут, а что я им могу сделать.

Что мне говорить? А бургомистр говорит:

— У него два брата в партизанах. На меня.

А я говорю:

— Спросите у крестьянства. Мои братья взяты в кадровые.

Ага. Ну, он так и пишет. Записал, а потом бургомистр говорит:

— Он имеет связь с партизанами. — Обо мне: — Мы, говорит, партизанку поймали в Выдрице, и она говорила, что он связь имеет.

Записал он и: „Веди!“

Меня привел. Партизанские семьи там. Поставил. Около ворот как раз. Человек семь стояло, я так восьмой был. Я стал с краю так, у калитки. Калитка была открыта. Партизанская семья с нами стоит. И меня сюда поставили. Ну, я знаю, что братья в партизанах — меня убьют все равно. Я тогда думаю: на ходу убьют, дак убьют. Я не думал, что мою семью выбьют. Дак я как стоял у ворот, а калитка открыта, а немец нас отдельно охраняет уже, с автоматом… Если б он напротив меня стоял, дак я, конечно, и не удрал бы, а то он прохаживался — шага четыре туда и сюда. Он как пошел, а я тут же около калитки стоял, он не повернулся, а я — раз в калитку! Двор огорожен был. А метров семьдесят — кусты там, болото. Ну, я молодой был, годов тридцати двух. Я только так шапку подхватил, думаю: ну, убьют на ходу. Через забор! Ни выстрелов, ничего. Он не заметил, повернулся и не заметил меня. А там не было заставы, а застава была кругом, а около болота — тут не было.

Так я и утек.

А всех поубивали.

Я пришел тогда, посмотрел — никого нет. Где мой отец жил, на том огороде яма выкопана, и в эту яму — всех… И малых, и старых — всех…

Триста шестьдесят человек…»