Воскресенье

24

Орви не верила ни в сказки, ни в чудеса, да и судьба, по ее мнению, зависела просто от случайных совпадений. И надо же было этому Маркусу подъехать к их окну в своей красной машине! Но одно таинственное явление, по мнению Орви, все же существовало в природе — магнитные бури. Чем их объяснить, Орви не знала. Женский ум все равно не в силах постичь всех тонкостей науки и техники. Однако Орви завораживало то, что нечто невидимое и неосязаемое можно было назвать бурей. В последнее время все чаще говорили о том, что человек находится под воздействием различных факторов, не воспринимаемых ни зрением, ни слухом. Если это так, то Орви считала причиной своего внутреннего беспокойства и дисгармонии именно магнитные бури.

Сегодня ночью — стрелки часов уже перевалили за двенадцать — Орви показалось, что в их комнату в общежитии ворвалась магнитная буря. Все вроде бы текло, как обычно, и все-таки что-то пошло наперекос.

Восемь человек, привыкших друг к другу, проводили время, согласно установившемуся обычаю и сообразуясь со своими возможностями.

Обычно хихиканье и разговоры в комнате продолжались до тех пор, пока кто-нибудь не спохватывался, что время позднее.

Сегодня магнитная буря установила в этой комнате свой порядок. Ниоткуда не доносилось смешков. Почему-то у всех пропала охота балагурить.

Зато перешептывания становились все громче.

Сайма резко перевернулась с одного бока на другой. Ее движение было настолько стремительным, что Олав должен был, по мнению Орви, шмякнуться на пол. Вообще-то Олава невозможно было вывести из себя, и если ни в чем ином, то уж в библейских притчах он всегда находил поддержку.

Да и сама Орви не могла освободиться от напряжения. Руки Этса были неприятно холодными. Этс приблизил свое лицо к лицу Орви, длинные пряди его волос щекотали ей ухо.

Орви попыталась выключить свой слух, но ей это не удалось. Кроме того, сегодняшний тяжелый день давил на сознание, в голове проносились сумбурные мысли, и Орви не знала, как от них избавиться. Женщины из ее комнаты, их мужчины, Маркус, Сулли и Лулль, даже Эвальт Раун, не говоря уже об Офелии Розин и детях Маркуса — все они кружились перед ней. Где-то на завьюженной дороге кто-то пытался выбраться из-под сугроба.

Орви никак не могла отделаться от этих людей. Все они парили возле нее, и, как она этому ни противилась, магнитная буря снова и снова с ураганной силой швыряла ее к ним.

Надо же было им с Маркусом выкапывать из-под пыли времени былое.

— Уйди! — вдруг громко закричала Малле.

— Цыпочка, — вспорхнул в комнате успокаивающий голос Йоруса.

Эбэ фыркнула, со свистом втянула воздух и икнула.

Эти трое нарушили правила игры. После определенного момента в комнате не разрешалось громко разговаривать или пускаться в какие бы то ни было объяснения.

До сих пор только Вильмер считался в их компании паршивой овцой. Когда-то он обиняком высказался, что, дескать, ночь длинна и жизнь могла бы быть гораздо веселее.

Тут-то и начался скандал! Женщины чуть было не избили и не вышвырнули Вильмера за дверь. Эбэ вступилась за него, стараясь удержать Малле, когда та, размахивая кулаками, орала, что здесь не притон!

Вильмер пытался утихомирить женщин шуткой. Он пообещал разъяренной Малле исключить ее из игры и этим только подлил масла в огонь — как так, неужели она, Малле, ни на что не годится?

Намеки Вильмера еще долгое время не давали Малле покоя. В кругу своих подружек она не раз повторяла: дескать, если ни у одной из них нет отдельной квартиры, то это вовсе еще не значит, что они гулящие. Они были и останутся людьми, а человек должен в любой ситуации сохранять свое достоинство. Чем же лучше нас те, кто в своих четырех стенах творят черт знает что, а потом расхаживают с невинным видом. Мы не совершаем никаких позорных поступков, которые надо было бы скрывать. Малле остывала медленно, как раскаленная печь в бане, хоть лей ледяную воду на голову, все равно продолжает шипеть.

Сквозь шепот доносились всхлипывания Эбэ.

Нашла время! Чего это она вдруг расклеилась?

— Уж я-то знаю, — хрипло произнесла Эбэ и икнула.

«Вот тебе и на, — раздраженно подумала Орви. — И Эбэ начала терзать ревность». Раньше Орви думала, что с ревностью дела обстоят, как и с музыкальностью, — либо она есть, либо ее нет от природы. Человек не в силах сделать свой слух тоньше, чувства же развиваются — растут, отмирают, гаснут или вновь вспыхивают; новый цветок — он как чудо. И что это вдруг взбрело Эбэ в голову? Лучше, если б Вильмер просто надоел ей. Говорят, Вильмер приходил сюда еще задолго до того, как Орви получила койку в общежитии. Это он привел с собой парня для новой девушки. Так на горизонте появился Этс. Орви относилась к Этсу терпимо, но сравнительно холодно и не могла себе представить, чтоб она однажды разревелась из-за Этса. Разумеется, добрый Этс годился на то, чтобы прижаться к его щеке, ведь случается же, что в минуту одиночества тебе необходимо, чтобы кто-то был рядом.

С той стороны, где стояла кровать Эбэ, доносились удары. Не было сомнений, что она колотит Вильмера.

— С ума можно сойти, — вполголоса пробормотала Малле.

Продолжала ли она выяснять отношения с Йорусом или ее встревожило поведение Эбэ?

Теперь принялась всхлипывать Сайма.

Сегодня ночью магнитные бури бушевали под потолком именно этой комнаты — какое проклятие заставило их разразиться именно здесь?

Орви разозлилась на себя — и зачем только она прислушивается к тому, что делают остальные, ловит их вздохи, всхлипывания, шепот. Неужели она в свое время переняла плохие манеры от матери Маркуса — Паулы? Неужели она больше не может жить особняком, не подглядывая за другими? Орви пыталась и так и этак отключиться от окружающего — невозможно, она стала считать про себя, но и это не помогло.

Орви чувствовала, как Этс борется со сном. «Совсем как ребенок, — подумала Орви, — если глаза у него слипаются, творись вокруг что угодно, он должен спать». Орви не могла понять, почему она сейчас сердится на Этса. Пусть себе человек отдыхает. Однако раздражение все больше охватывало ее — шел бы этот Этс храпеть к себе.

Во всем виноваты магнитные бури, не что иное!

— Убирайся к черту! — вдруг заорала Малле.

Орви в испуге приподнялась.

Этот крик придал Сайме смелости, и сдерживаемые рыдания прорвались наружу, как через плотину.

— Уж я-то знаю, — снова воскликнула Эбэ и громко икнула.

Просто удивительно, но и Орви захотелось заплакать в голос. Уже перехватило горло и по щекам потекли слезы, капля на подушку и на щеку Этса. Спросонья Этс начал вытирать Орви лицо, но эта нежность еще больше взвинтила Орви.

— Убирайтесь ко всем чертям! — решительно крикнула Малле.

Орви высморкалась и стала ждать. Она боялась, что Малле начнет вышвыривать одежду парней за дверь. Веселенькая история! Весь этаж сбежится на шум! Орви представила себя в коридоре у окна дрожащей от холода, и на душе стало еще муторнее.

Магнитная буря, обрушившаяся на обитателей этой комнаты, достигла наивысшей точки.

Женщины плакали сообща.

Мужчины наперебой бормотали нескладные слова утешения. Каждый из них насколько можно приглушил голос, и на фоне этого рокота всхлипывания женщин слышались еще явственнее. «Да они просто для вида бормочут, на самом деле им на нас наплевать, нет у них никаких чувств», — мелькало в голове у Орви.

— Убирайтесь! — зашипела Малле. Она вскочила с постели, ее ноги зашлепали по полу. Стоя перед занавеской, Малле размахивала рукой, словно выгоняла в окно мух.

Орви перестала плакать. Она прищурилась, глаза ее хорошо различали в темноте. Мужчины вскакивали один за другим. Они почему-то пошатывались и в поисках опоры хватались то за подушку, то за спинку кровати. А ведь никто из них сегодня особенно и не пил, легкое вино, которым они побаловались, должно было уже давно испариться. Отчего же их пошатывает?

Ноги Эбэ со стуком опустились на пол. Мужчины еще копошились, когда Эбэ встала у распахнутой двери, готовая вышвырнуть пришельцев за порог.

Олав вышел последним. Он остановился в изголовье кровати Саймы и тихо сказал:

— Аллах с тобой.

Слышно было, как Вильмер за дверью выругался.

Четыре женщины подошли к столу, медленно сели, опустили головы на руки и принялись плакать.

Наплакались они вволю.

25

Поревев час или два — тут уж за временем следить не станешь, — женщины снова разошлись по своим постелям. Там, за столом, ни одна из них не стала объяснять причин внезапной слезливости — да и можно ли вообще облечь все это в слова? Когда человек не в себе, большие заботы могут отойти на задний план, а какая-нибудь пустяковая обида детских лет вырасти до небес. И не знаешь, почему.

Мысли Орви, плакавшей вместе с остальными, текли своим чередом. Она плакала больше из солидарности с подругами, да и что поделаешь, если магнитная буря подминает тебя. Орви преисполнилась чувством огромного уважения к своим соседкам по общежитию — они действительно отважные женщины, они никогда не хныкали из-за пустяков и не старались разыгрывать из себя мучениц. У Орви когда-то была школьная подруга, которой нравилась роль общепризнанной неудачницы и страдалицы. Когда ей случалось ушибить палец, не только на всех этажах, но даже в учительской только и жужжали об этом ужасном несчастье. Однажды у этой школьницы вскочил на носу прыщик, и школьный врач чуть ли не приготовил для нее носилки и сердечные капли. Перед дальним походом ее всегда спрашивали, сможет ли она пройти такое расстояние, и на полпути начинали предлагать ей свою обувь: вдруг бедняжка натерла ноги? Корни такой сострадательности прятались не так уж глубоко. Просто всем хотелось предотвратить скулеж и увидеть вместо надутых губ на лице плаксы веселую улыбку.

В этом отношении соседок Орви не в чем было упрекнуть, они плакали чрезвычайно редко и не раззванивали о своих горестях по всему общежитию.

По части храбрости Орви отставала от своих приятельниц. Уйдя от мачехи и отца, она много плакала. Правда, Орви предпочитала плакать в одиночестве. Тайком пролитые слезы закаляли, по мнению Орви, характер, воспитывали в человеке самостоятельность и решительность. Если ты сама сумеешь справиться со своим отчаянием, то будешь выходить победителем и из всех других положений.

Трудное испытание выпало на долю Орви еще до замужества, когда она жила в общежитии швейной фабрики.

Там по-прежнему промышлял наглый вор, и общая опасность примирила Орви с тремя «А». На лестнице общежития она познакомилась с Кулло, который чем-то напоминал ей Реди.

Однажды вечером, когда три «А», как обычно, вышли из дома, Кулло заглянул к Орви.

Некоторое время они подыскивали тему для разговора, как всегда в таких случаях, немного посетовали на плохую погоду.

Вдруг Кулло пристально посмотрел на Орви и весело произнес:

— Я обожаю таких неиспорченных людей, как ты.

Орви смущенно улыбнулась, но не рассердилась на неожиданное «ты».

Привыкшая с Реди к естественности, Орви считала всякое выкаблучивание дешевой позой, которая ничуть не красит человека.

Они сидели за столом друг против друга. Кулло взял Орви за руки и продолжал:

— Я хотел бы всегда и везде быть с тобой. В сумерках летней ночи заливаются соловьи, а мы вдвоем. Грохочет гроза и после дождя пахнут тополя — мы держимся за руки. После заморозков деревья сбрасывают листву, и мы с тобой бродим по желтому ковру из опавших листьев. Настанут морозы, я перебираю пальцами ветки, словно струны, и звучит прекрасная мелодия: ты стоишь рядом и слушаешь. Весной мы бегаем, как два озорника, по ручью, а потом сидим у костра и вспоминаем карминно-красные зимние закаты. Снежные комья забот мы вместе столкнем в пропасть. Увижу я, что ты очень устала, я сажусь рядом с тобой и читаю старые стихи, которые рассказывают об отарах овец и запахе хлеба.

Там, за столом, держа руки Орви в ладонях, Кулло говорил ей еще множество таких красивых слов. Глаза его блестели; порой казалось, будто он вовсе и не видит перед собой Орви. Снова спустившись на землю, он заверял, что говорит так впервые в жизни, что осмелился это сделать лишь потому, что Орви не смеется над ним.

В то время Орви все еще переживала боль расставания с домом, временами она чувствовала себя такой беспомощной и покинутой — поэтому слова Кулло падали на благодатную почву. Орви не думала о том, что такие прекрасные слова могут быть и не вполне искренними. Поскольку ей внушало отвращение то, что три «А» запросто спали со своими парнями, она еще больше тосковала по чему-то чистому и настоящему. Нет, в словах Кулло Орви не находила никакой фальши.

Признания Кулло снова вселили в нее веру в добро и в людей. Истинное дитя города, Орви после того, как встретила Кулло, начала замечать красоту природы. В ее снах летали белые гуси и шумели темные вековые леса.

К сожалению, людям никогда не удается сохранять свои чувства в тайне. Даже самая скрытая привязанность невольно всплывает на поверхность, влюбленные — наиболее беззащитная часть человечества. Каждый может задеть их насмешкою или ироническим взглядом.

Но влюбленные в то же время и самый упорный народ — поэтому ни Орви, ни Кулло не обращали внимания на то, что за их спиной перешептывались или отпускали шуточки. Они встречались на глазах у всех, ждали друг друга на лестнице, прогуливались перед домом, в холодную погоду сидели в комнате общежития, пользуясь случаем, когда три «А» шатались по городу.

Но едва те возвращались домой, как Кулло немедленно уходил, оставляя разомлевшую от пространных и красивых излияний Орви жертвой насмешливых взглядов трех «А».

В то время Орви мечтала о таком месте, где бы им с Кулло никто не мешал. Она не уставала сидеть с парнем и слушать его.

Орви была в эти дни по-настоящему счастлива. Впервые в жизни она откровенно говорила обо всем, что было у нее на душе. Кулло внимательно слушал, и Орви с удивлением думала, что с Кулло ей еще приятнее, чем с Реди. Реди без конца строил какие-то планы и хотел вовлечь в них Орви. С Кулло же, напротив, она чувствовала себя свободно, он не выклянчивал у Орви никаких обещаний и не пытался подчинить ее своей воле.

Орви пыталась пропустить мимо ушей плоские шуточки и насмешки трех «А». Из вечера в вечер они спрашивали, пригласят ли их на свадьбу; получив как-то от Орви, которой надоели эти подтрунивания, утвердительный ответ, три «А» хором воскликнули: да будет у вас столько детей, сколько песчинок на берегу моря.

Орви всепрощающе улыбнулась: что смыслили эти любвеобильные девицы в настоящих чувствах.

Но вот однажды вора задержали. Вся история оказалась проще простой. Вор пользовался мужской небрежностью. Если где-то дверь оставалась незапертой, воришка заходил в комнату, хватал что получше и прятал узел в темном углу, возле лестницы, ведущей на чердак. Это не было столь уж укромным местом — кое-кто из парней ходил туда посекретничать со своими девушками. Может быть, именно потому, что никто никогда не включал здесь света, ничего подозрительного замечено не было. Выбрав наиболее тихий ночной час, вор относил очередную добычу в мужскую умывальную. Там он привязывал веревку к свертку и потихоньку спускал его с третьего этажа вниз. Как раз под окном умывальной были кусты. Утром вор вставал ни свет ни заря — в зимнее время подниматься так рано было не обязательно, — подбирал в кустах сверток, брал его под мышку и относил туда, где товар сбывали.

Вор оставил Орви письмо.

Орви до сих пор слово в слово помнит его короткое послание:

«Прости, но я ни в чем не солгал. Уже при первой встрече я сказал — вор перед тобой. Ты могла бы сразу донести на меня. Все равно ты останешься моей принцессой с золотой короной на голове.

Твой Кулло».

При воспоминании об этом Орви и сейчас вздрагивает.

В комнате тихо. Все, кроме Орви, спят. Слезы выплаканы, и усталые женщины отдыхают.

Даже три «А» стали серьезными, заметив, что Орви вот уже несколько дней ходила заплаканная. Все оборачивалось очень плохо — если раньше с Орви дружелюбно здоровались, то теперь от нее отворачивались. Пересуды в общежитии никак не утихали. Орви считали чуть ли не сообщницей вора. Ее даже вызывали пару раз на допрос, но потом оставили в покое.

Мрачное настроение трех «А» постепенно улеглось; они по-прежнему готовы были дурачиться; кто-то из них вытащил из ночного столика Орви письмо Кулло. С тех пор Орви начали называть сперва за спиной, а затем, осмелев, и в лицо принцессой с золотой короной.

Орви не решалась показываться на людях. В свободные часы она дрожала от холода на скамейке бульвара и лишь поздно вечером тайком пробиралась в общежитие. Раз, спускаясь по лестнице, она услышала, как кто-то из мужчин назвал Кулло больным человеком. После этого небо над головой Орви прояснилось. Клептоманы ведь на самом деле не в силах бороться со своими нездоровыми наклонностями. Выходит, Кулло не был подлым обманщиком. Орви немного успокоилась, хотя и понимала, что она ужасно наивна и беспомощна. Одна, предоставленная самой себе, она не сможет пройти через темные, неведомые дебри — через жизнь.

Устав от нервного напряжения, Орви сникла и покорно выполняла распоряжения трех «А». Пусть хоть они будут этой направляющей силой, пока не появится иная, лучшая. Все больше и больше Орви убеждалась в том, что ей необходимо рядом плечо, на которое можно опереться, и рука, которая не даст ей упасть.

26

Неизвестно, каким образом мачеха про все это пронюхала, во всяком случае, вскоре после ареста Кулло она примчалась к Орви.

Раскрасневшаяся и задыхающаяся Лулль кинула перчатки и шляпу на кровать Орви. Решила ли она, что Орви надо срочно спасать, и потому прямо-таки бегом поднялась по лестнице? Лулль обняла Орви, на ее глаза навернулись слезы.

— Ну, скажи на милость, что с тобой так в конце концов будет? — с участием спросила Лулль. — Отцу я не решилась сказать. Не хватает ему еще инфаркта. Реди был просто мальчишка, а теперь, извольте, твоим избранником стал воришка!

Орви с поникшей головой, как кающаяся грешница, стояла перед Лулль, которая в недоумении разводила руками.

— Да что с тебя взять, — вздохнула Лулль. — У тебя разум ребенка, а в людях ты и вовсе не разбираешься.

Орви кивнула. Она сама пришла к такому же выводу.

— Мы должны вытащить тебя из этой дыры, — заявила Лулль, снедаемая жаждой деятельности.

Орви снова расплакалась. Не потому, что ей было жаль себя или она переживала из-за Кулло, — она плакала от счастья, что кто-то хочет позаботиться о ней. Лулль и отец невероятно выросли в ее глазах — они берут на себя обузу, предлагают защиту взрослому и, можно сказать, почти чужому человеку, который впутался в неприглядную историю. Орви чувствовала себя бессердечным пигмеем — уж она в подобном случае ни за что не простила бы.

Снова ей вспомнилась Офелия Розин. Бог знает какому воришке, вроде Кулло, она в свое время доверилась и родила от него ребенка. Только что восхищавшаяся великодушием мачехи и отца, Орви с неприязнью подумала об Офелии Розин, словно, кроме всего прочего, она унаследовала от нее детский ум и неискушенность.

— Но ты не исключение, — вытирая глаза, утешала мудрая Лулль. — Когда-то и я безгранично верила одному человеку; если для меня под солнцем и существовало что-то надежное, так это он. Но однажды вечером он ушел и больше не вернулся. Он не умер, с ним не случилось никакого несчастья, он просто исчез. Он не потрудился даже написать мне хотя бы несколько строк или объясниться как-то иначе. Знаешь, я чуть с ума не сошла. Впоследствии, размышляя об этом, я никак не могла вспомнить, в какой момент я совершила ошибку. Эта его беспощадность долго терзала меня.

Лулль выглянула в окно и прищурилась.

— Мы верим тебе, Орвинька, — добавила она спустя мгновение.

Никогда раньше, да и потом Лулль не вызывала у Орви столь теплых чувств, как в тот раз. Орви слушала Лулль и думала, что кровное родство в действительности, пожалуй, не что иное, как большая условность. Нити родословной зачастую не так-то легко распутать. Не одна только последняя война создала множество таких неопределенных ситуаций. Родители стремительно расходились и так же стремительно с кем-то сходились. Новый муж превращался в нового отца, очередная жена в очередную мать. Новых супругов называли мачехой и отчимом только в старину, когда хотели подчеркнуть изменение состава семьи, как событие из ряда вон выходящее.

— Ты добрый человек, Лулль, — смущенно пробормотала Орви.

— Вот видишь, — с облегчением вздохнула мачеха. Очевидно, она боялась, что Орви снова заупрямится.

Она взяла Орви за руку и стала уговаривать, как ребенка:

— Теперь будь умницей и собери свои вещи. Потом мы вызовем такси и поедем домой. Отец сейчас затопил печь, в комнате тепло. Ты ляжешь в свою постель, положишь голову на подушку — и горя как не бывало.

Орви послушно собрала пожитки. Это не составило большого труда. Она жила в этой комнате, как в поезде, — все имущество в двух чемоданах под кроватью. Надев пальто, Орви взглянула на вазу, которую она недавно купила. Цветы, которые приносил Кулло, не годилось рассовывать по банкам или бутылкам. Орви повернула вазу, ловя свое отражение на гранях стекла.

Лулль захотелось всячески подбодрить Орви, и она тихим голосом похвалила ее вкус, сказав, что Орви сумела выбрать очень красивую вещь. Орви написала трем «А» милое прощальное письмо и оставила им вазу на память. Лулль стояла у Орви за спиной и кивала: она умела ценить щедрость.

С того момента, как они вышли из дверей общежития с чемоданами в руках, Орви полностью предоставила устройство своей жизни заботам Лулль. Орви слепо доверяла ей — Лулль знала, что делала, она не могла ошибиться.

Лулль подыскала для Орви новое место работы — Орви стала упаковщицей на конфетной фабрике. Таким образом, она оторвалась от тех, кто, правда, все реже, но все же иной раз называл девушку принцессой с золотой короной. Удивительно, но три «А» выразили сожаление, когда Орви покинула швейную фабрику. Они наперебой приглашали Орви в гости и признались, что порой обижали ее.

Вскоре в поле зрения Орви снова появился Маркус. Мир в глазах Орви опять расцвел. Было так спокойно, словно все совершалось играючи. Благополучие, неизменно приветливая обстановка дома, приятные беседы, милые шутки, а по вечерам под окном блестящая красная машина.

Бывало, Маркус приглашал их всей семьей в ресторан. У Лулль поднималось настроение, и она щебетала, как беззаботная пташка. Орви глядела на нее с усталой улыбкой — умудренная жизненным опытом Лулль умела радоваться искреннее, чем юная Орви. Однако постепенно веселье Лулль заражало и девушку: наслаждение жизнью — искусство, которому стоит поучиться.

Впоследствии Маркус и Орви стали проводить время вдвоем. Так уж получалось, что то у Лулль не было времени, то отец жаловался на плохое самочувствие.

Маркус не докучал Орви разговорами. Какие-то невинные истории, чтобы не сидеть весь вечер молча, не больше. И тем не менее бывать в обществе вежливого и внимательного Маркуса было приятно.

В шумном ресторане, когда наскучивало следить за танцующими парами, Орви устремляла порой взгляд на запястье Маркуса — золотые часы на золотом браслете красиво сочетались со смуглой кожей. Орви подумала, что руки эти — надежные.

Маркус не был неприятен Орви, более того, постепенно Орви стала относиться к нему благосклонно. Этому способствовало и единодушное одобрение, с которым Лулль и отец относились к любому шагу Маркуса. Люди, на которых можно положиться, с удовольствием видят возле себя себе подобных. Кто знает, как бы все обернулось, если б вдруг появился Реди, встряхнул и вывел ее из состояния апатии. Но когда люди сами остерегаются встрясок, обычно не вмешивается и случай. Мало ли кругом людей с насквозь промерзшей душой!

Блестящая машина неторопливо катила по прямой дороге, на которой не встречалось ни препятствий, ни ухабов. В один прекрасный день Орви, не раздумывая, произнесла то односложное слово, которое считается необходимым для совместной жизни двух людей и по поводу которого никто не решается спросить, было ли это соглашение продиктовано трезвым расчетом, случайностью, настроением или действительно настоящей любовью.

Все дальнейшее Орви предоставила заботам Маркуса. Взрослый человек сам знает, какие обязанности он берет на себя, создавая семью. К чему Орви напрягать свой ум? Достаточно того, что Лулль включилась в подготовку. Вдвоем с Маркусом они составили список гостей, заказали в ресторане маленький зал, даже материал на подвенечное платье выбирала Лулль.

Как-то вечером Лулль, раскладывая по конвертам приглашения, спросила Орви, кого еще она хотела бы видеть в этот торжественный для нее день, Орви задумалась. Она поколебалась, как быть с тремя «А», но все же решила не приглашать их. Школьные подруги, само собой разумеется, отпали — начнут еще расспрашивать, отчего у них с Реди все расстроилось. Кто знает, может, какая-нибудь из них при виде Маркуса еще, чего доброго, скривит рот и спросит, где это Орви откопала такого старикашку!

Таким образом, Орви со своей стороны никого и не смогла назвать. Хотя… Внезапно ее бросило в жар, и она выпалила:

— Давай пригласим Офелию Розин!

Удивленные взгляды притушили ее внезапный порыв, и она неловко пробормотала:

— Только я не знаю, где она живет и жива ли она вообще.

Поскольку никто никогда не встречался с лицом, носящим такое необычно звучащее имя, слова Орви были восприняты как веселая шутка. Родители и их будущий зять рассмеялись.

Свадьба была как свадьба, чуточку веселая, чуточку грустная. Невеста выглядела прелестно, хотя от волнения была бледней обычного. Так считали гости, которые не знали, что это торжество чуть было не сорвалось.

Счастливая молодая пара! В синих-пресиних глазах невесты мог бы утонуть любой мужчина послабее, а ее губы! — светло-лиловые, полуоткрытые, словно она пела безмолвную песню о счастье.

Со свадебной фотографии из-за пышного свадебного букета выглядывало чуть испуганное детское лицо.

27

Утром Орви стоило труда оторвать голову от подушки. Уже давно она сквозь сон слышала, как ее соседки по комнате выходили и входили. Под их ногами скрипели половицы. Тихонько подрагивала кровать, словно под домом проходил поезд.

Ночью, перед тем как погрузиться в небытие, Орви старалась внушить себе: выспись как следует, будь веселой и никогда больше не задумывайся о прошлом. Перед сном эта скромная программа казалась легко осуществимой: с наступлением утра появятся новые дела и мысли — человек ведь все-таки сам себе хозяин. Вооруженная опытом нескольких беззаботно прожитых месяцев, Орви и сейчас не собиралась впадать в меланхолию и начинать доскональные расчеты с прошлым. Она не потратит на это больше ни минуты, решила Орви и цинично подумала: все равно многие годы ее жизни бок о бок с Маркусом прошли впустую.

Орви лень было подняться с постели, но постепенно ее вялость и расслабленность сменились удивлением — странно, почему другим не хочется понежиться? Завтра опять придется рано вставать и нервничать, ожидая очереди в умывальную и на кухню. Впрочем, кто разберет эти настроения — вот ведь и Орви вчера ни свет ни заря начала возню. Эртс Реги на сегодня уже свое отбегал, что ж, пусть те, кому это нравится, лезут вон из кожи, демонстрируя свое усердие, а Орви не станет создавать иллюзий относительно себя — одинокий свободный человек живет так, как ему заблагорассудится.

Орви медленно открыла глаза и уставилась в потолок. Серый полумрак, солнце, наверное, скрыто за тучами — и действительно, в окно барабанил дождь. Только вчера шел град и снег, сегодня опять будет грязь и слякоть.

В такую погоду лучше всего поваляться в постели. И Джо Трилль не посмеет тогда войти в комнату. Соседкам не придется тратить усилий и прибегать к уловкам, чтобы выдворить его. Джо Триллю сообщат, как в лучших аристократических домах: сегодня утром мадам никого принимать не изволят.

Орви лениво повернула голову и приподнялась, чтобы взглянуть, что делают остальные.

Собравшись в кучу, все трое уже долгое время в полном молчании копошились у окна. Они стояли рядышком, склонившись над столом. Что они там прячут?

Орви мучило любопытство. Но она не решалась нарушить тишину вопросом. Иной раз плохое настроение, как кошмар, по нескольку дней витало в этой комнате, лучше уж не соваться. Дьявол ее разберет, эту взвинтившую нервы магнитную бурю, вдруг она все еще продолжает бушевать. Даже обычные бури так быстро не стихают.

Орви выбралась из постели, чуть ли не бегом кинулась по длинному коридору в умывальную и быстро вернулась назад, вытирая по дороге руки полотенцем.

Над чем это они там колдовали?

Орви на цыпочках приблизилась к подругам.

Они отпрянули в сторону. Орви оперлась руками о край стола.

Женщины совсем рехнулись!

Посреди стола лежала кукла размером с ребенка. На Орви напал смех. Она мельком глянула налево, затем направо и прикусила губу. Все трое с помятыми от бессонной ночи лицами смотрели на нее с мрачной сосредоточенностью.

Неожиданно у Орви сжалось сердце. Ей захотелось убежать, но ноги словно налились свинцом, отступить не было сил. Орви вынуждена была глядеть на эту самодельную куклу. Чем больше Орви смотрела, тем правдоподобнее казалась ей кукла. На розовом мяче были нарисованы красные губы и синие глаза, две темные точки обозначали нос, подушка, обернутая в белую марлю наподобие кокона, соответствовала по размерам и форме тельцу ребенка. Никуда не денешься — на столе лежал запеленатый младенец.

— Он что, разбудил вас своим криком? — робко спросила Орви.

Эбэ осторожно взяла ребенка на руки и стала «убаюкивать» его, затем склонила голову, чтобы удобнее было смотреть в глаза ребенку, и хриплым, прерывающимся голосом запела:

— Спи-и, моя радость, усни-и…

Странный талисман Саймы — висящая на спинке кровати погремушка — тоже пошел в ход. Сайма развязала розовую шелковую ленточку, которой игрушка была подвешена к спинке кровати, и, гремя ею, подошла к Эбэ. Эбэ кивнула, улыбнулась приятельнице, и та потрясла погремушкой над лицом младенца.

Эбэ раскачивалась из стороны в сторону, песня оборвалась, Эбэ не помнила слов.

Четыре женщины молча слушали треск погремушки — казалось, будто пересыпают сухой горох. Малле устала стоять, колени ее подгибались. Ослабевшее тело стало оседать, как мешок. Орви подхватила Малле под мышки, но та даже не взглянула на Орви; она была целиком поглощена ребенком.

У Орви перехватило дыхание.

Однообразное погромыхивание не прекращалось. Малле скрестила руки на животе и шмыгнула носом.

Орви не могла больше этого вынести. Она сделала над собой усилие прежде, чем произнести:

— У ребенка нет имени.

Эбэ посмотрела на Орви, один глаз Эбэ закрывали волосы, другой блестел.

— Каждый подарит ему первую букву своего имени.

— Сэмо, — предложила Сайма.

— Мосэ, — добавила Малле.

— Осэм, — пробормотала Орви.

— У хорошего ребенка имен не счесть, — веско заявила Эбэ.

— Наш маленький Сэмо-Мосэ-Осэм, наш крохотулечка, наш заинька, — запричитала Малле.

— Сэмо-Мосэ-Осэм, — широко открыв рот, пропела Сайма, размахивая в такт погремушкой.

Внезапно погремушка замерла в руках Саймы, и она озадаченно спросила:

— А это мальчик или девочка?

— Просто ребенок, лялька, четырех мамочек любимчик.

Магнитная буря подняла Орви на гребень и перенесла в синюю комнату. Мать сидела и вязала белую шаль — она вилась по полу, как снежная река. Котенок гонял клубок шерсти.

Эбэ резко швырнула куклу на стол, так что съехала скатерть, а сама кинулась ничком на постель. Плечи Эбэ вздрагивали. Орви бросилась было утешать ее, но в ту же секунду Эбэ резко, словно ее подбросило пружиной, перевернулась на спину, и всех полоснул ее громкий смех.

— Совсем не смешно, — процедила Сайма сквозь зубы.

Орви боялась, что Сайма накинется на Эбэ.

Малле нащупала в кармане халата пачку сигарет.

Эбэ умолкла, вытерла глаза и сказала:

— Уж очень он образованный и холеный…

— Все они хороши, — вскинулась Малле и пустила струю дыма в лицо кукле. — Если бы Йорус хоть раз сказал — приходи, давай жить вместе. Чем я плоха? Где он еще найдет такую жену? Если он не любит моего ребенка — ладно, я человек покладистый, оставлю девочку там, где она жила до сих пор. Сказал бы наконец что-то определенное. Я уже все нервы извела.

— Вильмер тоже хорош… Пошел он ко всем чертям! Ходит тут, галстук нацепил, разыгрывает из себя барина. Думает, я девка какая-нибудь! — закричала Эбэ и, заколотив ногами по матрацу, заревела.

— Олав слюнтяй, — пробормотала Сайма. — Лезет сюда, потом уходит, дома мамочка его убаюкивает, а папочка выставляет деточке стаканчик вина, в качестве снотворного. Раньше, когда мы с ним ходили гулять к морю, он приглядел как-то развесистую сосну и сказал, дескать, это наше дерево, Сайма, мы и через десять лет станем приходить сюда! Господи, какой глупой простушкой я была. Слушала его, разинув рот, и думала, слава богу, наконец-то судьба послала мне душевного человека. Как Адам с Евой, стояли мы там под райским деревом, хоть тебе дождь, хоть мороз или град.

— Чтоб духа их здесь больше не было! — вскричала Эбэ.

— Хоть бы один-единственный раз цветочков принесли, — вздохнула Малле.

Орви подошла к столу, осторожно ступая, словно под ногами у нее была шаткая почва. Она расправила скатерть и посмотрела на завернутого в марлю младенца. Послюнив палец, она потерла лицо куклы, и ребенок сразу пропал. На столе лежал странный комок, из которого торчал вымазанный краской мяч.

Сайма подошла к Орви и с грустью сказала:

— Прощай, Сэмо-Мосэ-Осэм.

— Да ну его, сколько можно плакать, — сказала Малле.

Эбэ вскочила, потянулась, выглянула в окно и заметила:

— Погода такая, что лучше и не открывать окно. А то, чего доброго, еще повыпрыгиваем вниз головой.

— Не имеет смысла, — успокоила ее Орви. — Слишком низко. Потом придется валяться в больнице, и твои собранные косточки будут висеть под потолком.

28

В дверях показалось плаксивое лицо Лауры.

Увидев, что женщины одни, она нерешительно прошла в комнату и присела на краешек кровати Эбэ.

— Что-то мне сегодня не по себе, — пожаловалась Лаура.

— Болит что-нибудь? — спросила Малле, которая сидела, развалясь за столом, полы халата нараспашку.

— Камень у меня на сердце. Дурное такое предчувствие, как будто должно случиться что-то нехорошее. Ночью видела во сне, что Эбэ бежит по пустынной улице, за ней, высунув языки, стая волков. И ни души вокруг. Сама я стояла на крыше высокого дома, чердачный люк на запоре. Надо бы прыгать вниз, но не решаюсь.

— Ерунда, со мной все в порядке, — проворчала Эбэ.

— Не знаю, не знаю, но на сердце у меня будто камень какой лежит, — причитала Лаура.

Орви смотрела на Лауру. Она ее терпеть не могла, но сегодня ей вдруг стало жаль эту худощавую женщину, которая, ссутулившись, сидела на кровати Эбэ. Лаура теребила своими неестественно белыми и морщинистыми руками красный берет. Очевидно, она связала его для Эбэ.

И действительно, Лаура начала примерять красный берет на голову Эбэ. Она сдвигала его то на правое, то на левое ухо. В конце концов Лаура нашла для берета подходящее положение, и лицо ее медленно расплылось в улыбке. Оглядев Эбэ и радостно вздохнув, она сказала:

— Какая же ты у нас красавица! Ну-ка, встань и взгляни на себя в зеркало!

Эбэ с притворной медлительностью поплелась к шкафу, открыла дверцу той половины, где лежало белье, протерла ладонью зеркало и взглянула на себя.

Все подошли поближе и оценивающе посмотрели на отражение Эбэ в зеркале. Слегка потеснившись, они и сами уместились в зеркале. Эбэ, которая стояла чуть впереди других, никак не могла наглядеться на себя. Кончиками пальцев она поглаживала щеки. Постепенно лицо ее загоралось румянцем, в глазах затеплился живой блеск. На губах невольно заиграла улыбка.

Сайма, склонив к плечу Эбэ свое вечно несчастное продолговатое лицо с большим носом, в сердцах сказала:

— Вильмер глуп как пробка. Наша Эбэ просто красавица!

Эбэ повернулась на пятках, надвинутый на ухо берет съехал на затылок. И тут Эбэ сделала то, чего никогда раньше не делала. Она наклонилась, взяла в ладони маленькое сморщенное лицо Лауры и поцеловала ее в губы.

Лаура испуганно и в то же время радостно зажмурила глаза и поджала рот, так что скулы ее резко выступили вперед.

Женщины растроганно смотрели на Лауру и Эбэ, это отнюдь не было бесцеремонным разглядыванием, которое могло бы кого-то обидеть. Они радовались вместе с Эбэ и Лаурой. Бледные, с темными кругами под глазами, женщины распрямились и вздохнули глубоко и свободно.

— Как это ты умудрилась прийти со своей красной шапочкой как раз вовремя, — похвалила Лауру Малле.

— Ты просто чудо-рукодельница, — добавила Сайма.

— Никогда в жизни не видела такой красивой шапочки, — отдала должное искусству Лауры и Орви.

Лаура с искренним восхищением разглядывала Эбэ, которая вертелась посреди комнаты в своем красном берете, лихо сдвинутом на затылок, затем мельком бросила взгляд на стоящих полукругом женщин. Лауру прямо-таки распирала гордость: глядите, это моя работа! Под этим она, конечно, подразумевала Эбэ, которой красная шапочка помогла воспрянуть духом.

Довольная Лаура снова опустилась на кровать Эбэ и произнесла:

— Видимо, старые люди все же правы, когда говорят, что сны надо толковать наоборот. Карин, например, видела во сне навоз, а на следующий день узнала, что выиграла по лотерее электробритву.

Сайма рассмеялась.

— Не смейтесь. Вчера приходил муж Карин. Шумел и скандалил — требовал, чтобы Карин вернулась. Карин кричала, что видеть его не может.

Рассказ Лауры задел Орви. Словно и ей надо было бояться, что Маркус придет сюда и тоже начнет разыгрывать трагедию.

Орви не хотелось выслушивать коридорные новости. Но Лаура, которая вошла в раж, успела сообщить, что Рита из соседней комнаты выходит замуж, и назвала еще несколько имен в связи с какими-то историями. Глядя на ее широко раскрытый шевелящийся рот, Орви почувствовала, что дрожит от охватившего ее неприятного ощущения беспокойства. Сорвав со спинки кровати полотенце, Орви сделала вид, будто ей срочно надо пройти в умывальную. Лаура имела обыкновение выносить твердые и окончательные решения по поводу всех событий жизни — она всегда знала, кто поступил правильно, кто нет. «Будь у меня в руках руль судьбы — все люди зажили бы счастливо», — доваривала она. Только с собой она не знала, что делать. Единственным человеком, в отношении которого Лаура не проявляла категоричности, была Эбэ — избалованное дитя.

Орви закрыла за собой дверь и остановилась. Внезапно ее озарила догадка: она не любила Лауру не только потому, что та своей приниженностью напоминала женщину с облезлой лисой, встретившуюся ей на аллее, но и потому, что у нее было много общего с матерью Маркуса. Конечно же по годам Лаура, как и Лулль, годилась Пауле в дочки, но чужую жизнь они оценивали настолько одинаково, словно были близнецами.

Шаги Орви гулко раздавались в пустом коридоре. С утренними хлопотами было покончено, да и вообще по воскресеньям общежитие вымирало. Те, кому было куда пойти, удирали при первой же возможности.

Орви вразвалку подошла к окну, через которое струился серый свет.

Вчера утром кто-то взломал лед, покрывший большую лужу, а сегодня там уже не оставалось ни льдинки — дождь снова все размыл. Это наблюдение почему-то развеселило Орви.

Солнца не было и в помине — даже ни одного хоть сколько-нибудь заметного проблеска, плотная завеса туч, казалось, навалилась прямо на крыши домов. Единственной отрадой для глаз были разноцветные зонтики прохожих.

Вдруг Орви внимательно прищурила глаза. Наискось, через улицу, не считаясь с дорожкой для пешеходов, удивительно знакомой походкой шла женщина. Она ступала размашистым мужским шагом, ее длинное пальто полоскалось вокруг ног. Женщина, казалось, очень спешила. Она пересекла газон и подошла прямо к общежитию. Теперь она находилась так близко от дома, что ее можно было без труда узнать. Это был не кто иной, как Паула.

Смутные ощущения овладели Орви. Паула вызывала у нее неприязнь, и вместе с тем ее терзало любопытство. Кого, как не Орви, ищет она в общежитии! Но зачем?

Орви сломя голову ринулась в комнату, громко стукнула дверь. Руки Орви дрожали, когда она натягивала пальто. Шарф куда-то подевался.

— Что случилось? Что с тобой? — взволнованно допытывались остальные.

— Что-то с Маркусом! — воскликнула Орви, от волнения у нее зуб на зуб не попадал.

Сайма протянула Орви перчатки и сумочку.

У Орви не было времени поблагодарить ее. За дверью ее догнал удивленный возглас Эбэ:

— А кто такой Маркус?

«Подумать только, до чего скрытный у тебя характер», — выговаривала себе Орви, стараясь таким образом унять дрожь. Расскажет ли она когда-нибудь другим историю своей жизни? Едва ли.

Что же все-таки могло стрястись с Маркусом?

Орви постаралась замедлить шаг. Еще не хватало, чтобы Паула заметила, как она запыхалась. Пришлось замедлить шаг, чтобы подойти к столу дежурной в тот момент, когда Паула спросит номер их комнаты. Почему-то Орви покоробила даже мысль о том, что Паула стоит за дверью их комнаты и нажимает на ручку. Утруждать себя стуком она, конечно, не станет, обычно она всюду входила так же непринужденно, как когда-то в хлев на своем хуторе. Хорошо, если бы Паула не успела расспросить старуху Эрле; они могли бы встретиться случайно — Орви, которая собралась выйти из дома, и Паула, которая мрачно разглядывает лестницу.

Орви все верно рассчитала.

— Здравствуйте! — воскликнула она с притворным удивлением и тут же прибавила, как и подобает вежливому человеку: — Вы случайно не меня ищете?

— Кого же мне здесь еще искать? — ворчливо ответила Паула.

— Чем могу быть полезной? — спросила Орви и попыталась услужливо улыбнуться. Сама же подумала: «Ну выкладывай поскорее! Что случилось с Маркусом?»

Паула огляделась, отошла в угол и поманила Орви пальцем. Затем громко прошептала:

— Маркус сошел с ума.

Орви стало немного легче. Слава богу, жив. Сошел с ума — так изо дня в день говорят о многих, и это на самом деле еще ровным счетом ничего не значит.

29

Больше Паула ничего не соизволила объяснить. Она резко повела плечом, это означало, что Орви должна следовать за ней. Совсем как Маркус: решение вынесено, иного выбора нет. Мнению таких, как Орви, грош цена. На улице Орви захотелось упереться пятками в размякший газон. Стояла бы там и трубила бы, подобно упрямой ослице, перекрывая шум машин: «Не пойду, не пойду, не пойду!»

Какое ей дело до них! Пусть катятся… Официально разведена, живет отдельно, вполне самостоятельный человек.

И все же она пошла, словно ее вели на невидимом поводке и убежать было некуда.

Орви шла следом за Паулой и думала, каким образом Маркус мог сойти с ума. Орви ни разу в жизни не сталкивалась с настоящими сумасшедшими. Как и всякий другой человек, она помнила несколько анекдотов о сумасшедших. Что и говорить, познания ее в этой области были весьма скудными.

Дом, куда Маркус после свадьбы привел молодую жену, в свое время сильно испугал Орви. Нельзя сказать, чтоб она так уж привыкла к каким-то особым удобствам, но это строение иначе, чем берлогой, трудно было назвать.

Двухэтажный деревянный дом, в незапамятные времена окрашенный в зеленый цвет, выходил фасадом на шумную улицу. Во время прошлой или позапрошлой войны — кто его знает, когда именно, — парадную дверь забили большими гвоздями, да так и оставили. Часть подъезда использовалась для хранения всякого хлама. Попасть в дом можно было только со двора. За зияющей щелями дверью черного хода на второй этаж вела скрипучая лестница. Она поднималась так круто и начиналась так близко от двери, что впервые попавший сюда человек рисковал в темноте свернуть себе шею. Весь дом пользовался этим единственным входом; чтобы попасть на первый этаж, нужно было из верхнего коридора спуститься вниз по другой, внутренней лестнице.

Уж не поломал ли рехнувшийся Маркус эту единственную лестницу?

Толевая крыша этой берлоги, несмотря на все заплаты, пропускала осенний дождь. Весеннего ремонта хватило как раз до начала осени. Когда вода начинала просачиваться через потолок в том месте, где висела лампочка, на середину стола ставили таз. Маркус залезал на крышу и искал прохудившееся место. Но даже он, при всем своем мастерстве, не мог разгадать тайны старого дома. Крыша над их комнатой на вид была целой, очевидно, дождевая влага каким-то образом проникала под толь и неизвестно какими проложенными древесными жучками ходами скапливалась именно над их потолком. Бессмысленно было ломать над этим голову. Неровная от бесконечного латания крыша с несколькими фронтонами и крутым скатом несла на себе странную надстройку. По углам стрех возвышались колонны из плитняка, их соединяла железная решетка высотой со средний забор. Иногда Орви останавливалась прямо посреди улицы и разглядывала диковинное строение — и для чего только по углам толевой крыши поставили эти дурацкие столбы? Новый дом Орви отделял от соседних брандмауэр, — может быть, это от него остались камни, которые никто не удосужился отнести вниз. Посередине железной ограды в сторону улицы выступал конек чердака с треугольным окошком. Две створки окна раскачивались на ветру, словно оттуда вот-вот должна выскочить кукушка и на всю улицу прокричать: «Ку-ку!»

Может, сдуревший Маркус влез на крышу, сломал плитняковые столбы и стал швырять вниз камни!

Или забрался на чердак, высунул голову из чердачного окошка и крикнул собравшейся кучке зевак:

— А я кукушка, ку-ку, ку-ку!

Два этажа дома были поделены на десять квартир, одиннадцатая помещалась в подвале. Жители надземной части этого дома обычно говорили, что в подвале живут одни лишь крысы да старик Сассь.

Правда, доброжелательные соседи давно советовали старику Сассю вызвать комиссию и санитарных врачей, авось дадут новую квартиру. Но старик Сассь, казалось, сросся со своим подвалом, он содержал свою клетушку в такой чистоте и порядке, будто собирался сохранить ее для многих поколений.

Сразу же, в первый день, Орви заметила в коридоре второго этажа странную нишу, где, вероятно, когда-то были встроены шкафы. В нише стояла женская фигура из белого мрамора. Одной рукой эта фигура прикрывала грудь, другой — низ живота.

Старик Сассь называл скульптуру: наше каменное диво.

В тот первый вечер, перед тем как лечь спать, Орви пробралась в коридор и положила к ногам статуи цветок. Прекрасная мраморная женщина как-то примирила ее с этим мрачным домом, в который она переехала, выйдя замуж за Маркуса.

Боже мой, неужели потерявший рассудок Маркус разбил это каменное диво?

Орви хорошо помнила скандал, поднявшийся из-за того, что какие-то молокососы с первого этажа однажды раздавили окурки о пупок мраморной скульптуры. Все жители дома накинулись на них, и мальчишки были так перепуганы, что ходили потом на цыпочках, боясь поднять глаза, словно кто-то мог задним числом дать им подзатыльника.

А может быть, Маркус с кем-нибудь подрался?

Воображение Орви рисовало ей окровавленный нос и заплывшие глаза. Маркус стоял, как бык, посреди двора, пиджак без единой пуговицы, рукав оторван.

Нет, Маркус не был драчуном. Очевидно, даже с дурной головы человек не сделает того, к чему никогда не обнаруживал склонности.

Да и на лице Паулы Орви не заметила никаких следов насилия. Мамаша Маркуса ступала размашистым шагом, на старых ботинках, подобно чешуе, поблескивали остатки лака. Когда Паула, переходя улицу, смотрела по сторонам, Орви видела ее румяные щеки и уголок бледного рта. Побитый человек так стремительно не ходит.

Орви старалась и так и этак вообразить себе Маркуса в этом неприглядном доме, представить себе, как этот сумасшедший все рушит и уничтожает, но поняла, что для подобных мыслей нет никаких оснований. Если бы Маркус совершил какой-то антиобщественный поступок, жители дома тут же вызвали бы блюстителей порядка и восстановили в доме спокойствие. Маркуса отвезли бы либо в камеру заключения, либо в сумасшедший дом — туда, где и положено находиться подобного рода типам. Тогда Пауле незачем было бы приходить за Орви. Она могла бы за глаза назвать Орви источником всех бед, но порога общежития она бы не переступила.

Придя к таким выводам, Орви почувствовала, что ее еще больше разбирает любопытство. Какое умопомрачение нашло на Маркуса, что потребовалось вмешательство Орви?

Если же ему попросту понадобилось женское общество, то Сулли живет гораздо ближе.

Когда Орви впервые заговорила с Маркусом о разводе, он сердито запыхтел и сказал:

— Никуда ты не уйдешь. Если я захочу, то вернусь к Сулли и детям.

Орви ничуть не удивили слова Маркуса. В течение всей их совместной жизни ее мучило подозрение, что Маркус в душе тоскует по Сулли. Только вчера Орви узнала, что отношения между Маркусом и Сулли усложнились из-за первого ребенка, отцом которого оказался не Маркус. Почему Маркус никогда раньше не говорил об этом? Кажется, и Паула не знает истинного происхождения своего старшего внука!

Орви не скрывала, что умение Маркуса держать язык за зубами вызывало у нее глубокое уважение. Хотя, понимай они друг друга лучше, им, возможно, удалось бы обойти множество подводных камней.

Она, словно в тумане, перешла улицу; боясь споткнуться, Орви смотрела под ноги. После развода она ни разу не проходила мимо этого дома. Да и что ей было делать здесь, если она всем своим существом стремилась забыть Маркуса, Паулу и десять лет своей жизни!

Все же она глядела на ряд темных окон дома. Глядела внимательно. Нет, ни за одним из стекол не виднелось лицо Маркуса. Он, разумеется, мог стоять где-нибудь за занавеской с ножом в руке, поджидая, когда Орви войдет в дом, чтобы в припадке сумасшествия совершить страшное убийство.

Орви вздрогнула. Как бы пригодился ей сейчас добрый совет Лулль. Она сказала бы безошибочно — входить в калитку или оставаться на улице?

Интересно, пришли бы люди ей на помощь, если бы Маркус вдруг выскочил из калитки и бросился на Орви со смертоносным оружием в руках?

Орви поняла, что страшные картины, возникшие в ее воображении, навеяны Паулой. За десять лет Орви наслушалась всяких жутких историй. Паула без конца возвращалась к своей излюбленной теме — героев ее историй постоянно вытаскивали из-под колес трамвая или вынимали из петли. Рассказывая о такого рода происшествиях, она как бы хотела внушить другим: живи в своей норе и никуда не высовывай носа — за каждым углом тебя подстерегает гибель.

Орви ожесточилась. Будь что будет! Она чувствовала, что обязана протянуть Маркусу руку помощи. Даже в том случае, если сошедший с ума и скрежещущий зубами Маркус окажется привязанным бельевой веревкой к столбу посреди двора.

30

Они вошли во двор. Паула остановилась у лестницы.

Она свысока посмотрела на Орви и спиной заслонила дверь, словно хотела сказать этим — не надейся, обратного пути сюда, в обетованную землю, у тебя все равно нет.

— Он там, в гараже, — нехотя проговорила Паула.

Орви поспешила через двор, спотыкаясь на неровных булыжниках, которыми он когда-то был вымощен, — невнимательный пешеход мог здесь запросто растянуться.

В свое время Маркус с большим трудом выклянчил разрешение поставить в самом дальнем углу двора гараж. Жильцы дома возражали — а вдруг клочок земли понадобится под что-то другое? Маркус на чем свет стоит ругал их и неоднократно говорил Орви, что все раздоры происходят от желания людей утвердить свою власть над другими. После истории с гаражом Орви часто думала о тех, кто навязывал ей свою волю. В конце концов Маркус уговорил жильцов дома. В ответ на их великодушие он согласился сделать кое-что для соседей. Он вырыл во дворе ямы, вкопал в них столбы для сушки белья и укрепил камнями. Теперь столбам не страшна была тяжесть мокрого белья, они не вылезали из земли и не падали от малейшего толчка, как это случалось раньше. Кроме того, Маркус приделал к входной двери французский замок и заказал за свои наличные целую пригоршню ключей, так что каждый жилец получил по ключу. Личный ключ умиротворил жильцов — дверь рано запиралась, можно было не бояться всяких подозрительных типов, о деятельности которых Паула знала бесчисленное количество историй.

Орви остановилась у ворот гаража. Обе их половинки были снизу странно вспучены. Орви присела на корточки, чтобы получше рассмотреть доски. На высоте колена они были как бы порублены топором, из них торчали шипы и сучки. Вот еще — очень ей нужно обследовать эту халупу!

Орви поднялась.

Она медлила войти в гараж, не зная, в каком состоянии найдет там Маркуса. К тому же она затылком чувствовала, что Паула выжидающе стоит на лестнице — Орви не хотелось на глазах у свекрови открывать маленькую боковую дверь гаража. Вдруг ей будет не сдержать крик ужаса — почему-то Орви все еще предполагала, что ее ждет страшное зрелище.

Еще какое-то время помедлив, Орви приоткрыла тесную запасную дверь, в которую полный Маркус мог протиснуться только боком. В гараже пахло бензином. Здесь царила тишина — никакого львиного рыка.

Маркус сидел за рулем красного БМВ и через плечо смотрел на Орви.

Несмотря на сумерки, Орви увидела, что лицо у Маркуса вполне осмысленное.

Орви хотела обойти машину спереди, чтобы усесться рядом с Маркусом, но это оказалось невозможным. Как ни странно, но Маркус собирался выехать через закрытые ворота — бампер БМВ упирался прямо в дверь, оттого и доски проломлены. Орви обошла машину сзади, лавируя и протискиваясь боком, чтобы не запачкаться о полки, где лежали ржавые железки, стояли канистры, бутылки и банки с краской.

Из машины ударило спертым воздухом. Очевидно, она все больше истлевает внутри и в какой-то миг рваные сиденья провалятся сквозь изъеденное днище.

Орви не решалась взглянуть Маркусу в глаза. Он дотронулся до ее затылка. Орви окаменела.

— Ты зачем покрасила волосы? — спокойно спросил Маркус.

Орви растерялась и почувствовала себя виноватой. У нее не хватало смелости ответить, что это никого не касается: делаю, что хочу. Рука Маркуса с силой давила ей на шейный позвонок.

— Знаешь, я всю ночь просидел здесь за рулем, — сказал Маркус.

— Зачем? — робко спросила Орви.

— Глупышка, — усмехнулся Маркус. — Разве ты не знаешь, с какими мыслями люди иной раз садятся в машину в закрытом гараже?

— Не знаю, — ответила Орви, притворяясь наивной. — Я ничего не смыслю в машинах.

— Смотри, — произнес Маркус, — если я сейчас заведу мотор, мы с тобой скоро окажемся — знаешь где?

— Двери закрыты, мы же не сможем выехать, — осторожно вставила Орви.

— Колеса останутся на месте, а мы отправимся в преисподнюю. В газетах появится объявление в траурной рамке: в результате несчастного случая безвременно ушли от нас Орви и Маркус. Скорбят… Кто будет скорбеть о нас?

— Перестань, ты же предусмотрительно сломал дверь, оттуда идет свежий воздух.

Маркус рассмеялся.

Только теперь Орви решилась взглянуть на него. Она через силу улыбнулась. Похоже, самое трудное позади.

— Как хорошо, что ты пришла, — вымолвил Маркус и кончиками пальцев погладил Орви по затылку, затем убрал руку.

Орви облегченно вздохнула.

— Да, увязли мы с тобой намертво.

— Вовсе нет! — с деланной живостью воскликнула Орви. — Чем плохо тебе? А мне чем плохо? Оба мы еще не старые и к тому же свободны, — заученно протараторила Орви.

— Кому нужна эта жалкая свобода?

— Если ты привык жить взаперти, то свобода, естественно, вызывает у тебя гнев, — осмелилась съехидничать Орви.

Маркус задумался. Он положил руки на руль, оперся подбородком на скрещенные пальцы и сквозь ветровое стекло стал смотреть на поломанные ворота гаража.

— Я без тебя — полчеловека. Не знаю, что и делать. В мыслях хаос, хожу как лунатик, качаюсь на своей крыше под ветром и ровным счетом ничего не понимаю. Сто раз себе говорил: черт, ведь Орви же не единственная женщина на белом свете!

В голосе Маркуса прозвучал гнев. Прислушавшись к тишине, он с нежностью добавил:

— Видно, ты и есть единственная.

Слова Маркуса растрогали Орви. От щемящего чувства на глаза навернулись слезы.

Маркус мельком взглянул на Орви, обнял ее за плечи и прошептал:

— Поплачь. Окончательно со всем рассчитаться намного труднее, чем мы полагаем. Я даже Сулли и детей не сумел пока сбросить со счета. А теперь еще ты. Я просто задыхаюсь, с каждым месяцем все больше, срываю с шеи галстук — все равно душит. Расстегиваю воротник рубашки — не помогает.

Орви закусила губу, пытаясь сдержать слезы. К счастью, Маркус смотрел в сторону, предоставив ей возможность взять себя в руки.

— Поедем куда-нибудь, — предложила Орви. — Здесь и я начинаю задыхаться.

— Хорошо, — согласился Маркус.

Он вылез из БМВ, протиснулся между крылом машины и стеной гаража, постучал молотком по задвижкам — они перекосились, когда он таранил ворота, и теперь с трудом поддавались.

Створки ворот со скрипом распахнулись, будто это раздвинулся занавес перед началом следующего действия.

Знакомая картина. Словно отмахав длинный с крутыми поворотами круг, они снова вернулись к исходной точке, чтобы начать все сначала. Двор, булыжники, торчащие из грязи, выщербленная дверь и за нею лестница, забор — перед ним контейнеры для мусора, глухая выцветшая стена дома без единого окна.

Знакомый пейзаж не вызвал у Орви никакого теплого чувства. В последние месяцы их совместной жизни она стала считать Маркуса неотъемлемой частью этого дома. Вялый, отставший от времени человек, так же тронутый гнилью, как и этот ненавистный дом. Все, кто были предприимчивее, давно выбрались отсюда. Для кого же вообще строились новые городские районы, как не для жизнедеятельных семей. Только Маркус никак не мог оторвать себя от насиженного места. Теперь он пытался предстать перед Орви в ином свете. Обман? «Не верь, — убеждала себя Орви, — он просто хочет подчинить тебя себе». И все же у нее затеплилась какая-то смутная надежда. Такое уж доверчивое создание человек — если кто-то протягивает к нему руку за помощью, он тут же мчится спасать бедствующего. Ведь каждому по душе, когда его считают сильным, да и что еще способно так возвысить человека в своих и чужих глазах, как не великодушие.

Переднее стекло машины запотело. Орви протерла его перчаткой, чтобы Маркусу было лучше видно.

Маркус поставил свой красный БМВ на краю многолюдной площади в центре города. Над машиной простирались голые ветви большого дерева, с них на жестяную крышу падали срываемые ветром крупные дождевые капли. Чтобы услышать этот странный звенящий звук, надо было уйти в себя и напрячь слух. Собраться с мыслями здесь было нелегко, снующие по площади люди невольно отвлекали внимание. Время от времени какая-нибудь машина с шумом отъезжала от стоянки и на ее место вскоре подкатывала новая. Хлопали дверцами, заводили моторы. Какая-то компания остановилась поблизости от БМВ и начала что-то нудно выяснять.

Люди пересекали площадь, и то, что они сновали туда-сюда, казалось бессмысленным, тем более что никто никуда не спешил. Кое-кто останавливался посреди площади, глядел в небо, снимал перчатку и, прежде чем открыть зонтик, подставлял руку дождю. Постепенно дождевые капли застлали стекло, покрыв его серой пленкой. Снующие по площади люди и проезжающие мимо машины растворились в пелене дождя. На этот раз шум дождя был приятен Орви. Внешний мир выпустил ее из своих пут; здесь, в машине, они с Маркусом были отрешены от всего.

Маркус заговорил. Его голос звучал то громче, то тише, он говорил о своей вине, которую до сих пор полностью не осознавал, жаловался, что задыхается, и умолял Орви высказать все, что лежит у нее на душе.

Орви поразила просьба Маркуса. Чего уж теперь сетовать или жалеть, — что было, то прошло. Внутри словно образовалась гулкая пустота, — как сделать так, чтобы ее услышали другие? Когда Паула заявилась в общежитие, Орви не пришло и в голову, что от нее потребуют вывернуть наизнанку душу. Если ее привели сюда, значит, ей хотели что-то сказать. Орви и подумать не могла, что Маркус захочет услышать ее запоздалые упреки. Когда в свое время их совместная жизнь стала неотвратимо подходить к разрыву, Маркус, взъерепенившись, холодно отверг все ее объяснения, он неоднократно повторял, что копаться в закоулках души не мужское занятие.

Теперь же именно он вызвал Орви на разговор, пообещав терпеливо все выслушать. Он поклялся оставаться благоразумным, что бы Орви ни сказала.

Тяжелые капли, падая с веток, скатывались по стеклу машины, оставляя на матовой поверхности темные полосы. Сквозь них мелькали обрывки кипящей на площади жизни. Но изморось тут же застилала стекло, полосы расплывались, и Маркус с Орви снова оказывались в своем замкнутом мире.

Они уже долгое время молчали. Приглушенный городской шум гулко отдавался в ушах. Каждый раз, когда о ветровое стекло ударял взрыв смеха прохожих, Орви вздрагивала. Странно, что люди могут так беспечно смеяться.

Слова Маркуса соскребли слой паутины с груды разочарований, которые годами накапливались в ней. В прежнее время Орви с жаром принялась бы выяснять отношения, предвкушая сладкую радость мести. Теперь она колебалась, хотя понимала, что и ее охватило странное желание покопаться в своем прошлом.

Голос Орви, когда она заговорила, звучал хрипло. Она с трудом подыскивала слова, боясь, что Маркус надменно рассмеется или прервет ее нетерпеливым жестом. Но ничего подобного не случилось. Может быть, Маркус на время отбросил свое самолюбие, эгоизм, свой повелительный тон, — трудно было допустить, чтобы он освободился от всего этого окончательно.

Может быть, Маркус просто устал после бессонной ночи и теперь не в силах спорить? Но что же тогда заставило его умолять Орви все высказать?

Орви уставилась прямо перед собой, словно произнесенные ею слова должны были в виде образа возникнуть на тусклом стекле. Уже почти полностью находясь во власти своих слов, Орви все еще не могла избавиться от страха. Где-то в затылке пульсировала безумная мысль: Маркус вертит в руках гаечный ключ, чтобы в подходящий момент ударить им жену по голове. Нет, нет, ее оптимизм восставал против этой жуткой картины, она, Орви, вовсе не такая беспомощная, как кажется. У нее хватит сил нажать на ручку дверцы и выброситься с сиденья на асфальт. Поблизости люди. В то же время Орви сознавала абсурдность своих мыслей — она прошла неплохую школу в доме у Паулы. С чего Паула взяла, что Маркус сошел с ума? Стоит человеку отклониться от своей обычной нормы поведения, как на него уже указывают пальцем. Маркус всю ночь просидел в машине, а Паула, не соизволив даже выглянуть из-за пелены своих предрассудков, самоуверенно провозгласила: так не поступают! Не она ли тысячу раз твердила: если у тебя плохое настроение, ляг и выспись — все как рукой снимет. Это верное средство, оно помогает во всех случаях жизни. Паула не допускала наличия сильных душевных потрясений. Что тебе самому не присуще или тобой позабыто, того не дано познать и другим. Тем более ее кровному сыну, которого она, как мать, должна была видеть насквозь.

Орви поразил душевный кризис, который разразился в Маркусе. Никогда раньше Маркус из-за таких вещей не проводил ночей без сна. Он бодрствовал только по каким-нибудь праздникам или когда просто случалась веселая выпивка и сам он был в приподнятом настроении. Время, отведенное для сна, он мог расходовать, только будучи в хорошем настроении, и тогда он кутил напропалую, пусть остальные хоть с ног валятся от усталости. Если ему что-то не нравилось, об уступках не могло быть и речи. Однажды — это было еще в первые годы супружества, когда они вдвоем поехали к морю, — Орви попросила мужа встать спозаранку, чтобы вместе посмотреть восход солнца. На рассвете Орви стала трясти мужа за плечо, но Маркуса с постели было не поднять. Спросонья он промычал, что когда пас в детстве коров, то вдоволь нагляделся на восходы солнца и, если Орви так этого недостает, пусть идет одна и любуется.

Орви несколько часов простояла одна на берегу, дрожа от свежего утреннего ветра. От обиды у нее перехватывало горло, и она чуть было не отправилась пешком в город. Почему она все-таки тогда не сделала этого?

Она давно уже привыкла к послушанию.

31

Будучи уже какое-то время замужем, Орви поняла, что она просто-напросто перешла из-под опеки Лулль под опеку Маркуса, не проявив сколько-нибудь значительного интереса к перемене в своей жизни. Иначе на нее не свалилось бы столько неожиданностей!

Незадолго до свадьбы Лулль рассказала Орви о Сулли. Вероятно, она сделала это по просьбе Маркуса. Орви устроила дома небольшую сцену, но Лулль не остановила ее и не напомнила о существовании соседей — пусть ребенок покричит, после непогоды снова проглянет солнышко. Лулль спокойно выслушала угрозы Орви и, как бы соглашаясь, кивнула, когда девушка объявила, что ни за что не наденет белого платья и не пойдет в загс.

На следующий вечер снова повторилась старая песенка. Мачехе пришлось напомнить девушке, что гостям уже разосланы приглашения. Орви лишь стонала, сжав зубы. «Подумать только, какой позор, если свадьба не состоится, — уговаривала ее Лулль. — К тому же мужчина, который женится второй раз, значительно лучше». У Лулль имелось про запас множество примеров, которые должны были убедить Орви, что вторично женящийся зрелый мужчина — просто клад.

Рассказывая свои истории, Лулль вошла в азарт. Слова ее текли безостановочно, губы пересохли. Время от времени она прихлебывала кофе. Орви видела на ободке чашки красный след от губной помады, и к ее горлу подступала тошнота. Наконец житейский опыт, позаимствованный из чужих уст, был исчерпан, и Лулль перешла к собственному. Орви выслушала, как хорошо Лулль ладит с отцом и что разница в возрасте ровным счетом ничего не значит. У Орви от обиды перехватило дыхание — как смеет Лулль сравнивать их, стариков, с ней.

Пылкие чувства и непреходящий праздник изо дня в день и из года в год — вот что должно было сопутствовать браку Орви. Они с Маркусом поедут по широкой дороге, окаймленной с двух сторон сочной зеленью, загорелые руки мужа будут держать руль, на запястье — часы с золотым браслетом. С лица Маркуса не сходит довольная улыбка волевого человека.

Таким представляла Орви свое будущее, а раз тут какая-то Сулли встает на ее пути, так пусть лучше уж все пойдет прахом.

Оскорбленная до глубины души, Орви выпалила мачехе все, что она думала о вялом и скучном браке таких пожилых женщин, как Лулль. Мачеха надулась, однако взяла себя в руки, прежде чем выдать Орви:

— А с чего ты взяла, что вообще заслужила пылкие чувства и непреходящий праздник?

Орви была потрясена. Та самая Лулль, которая то и дело без спроса лезла ей в душу, посмела теперь упрекнуть Орви в легковерности, покорности и отсутствии характера! У Орви возникло злое подозрение: не стремится ли Лулль во что бы то ни стало увидеть ее такой же, какой она стала сама? Возможно, Лулль догадывалась, что ее собственная жизнь не удалась, кто знает, обстоятельства ли вынудили ее пойти на уступки или она просто плелась на поводу своего равнодушия, но, ожесточившись, она не выносила, чтобы кто-то другой презирал серые будни.

Лулль на зависть владела собой, вскоре она улыбнулась, ласково посмотрела на Орви и вернулась к прежнему разговору.

Она повторила, что гости уже приглашены. Орви показалось, что под потолком их квартиры висит извивающийся клубок предрассудков. Последующая жизнь убедила Орви, что эти предрассудки расползаются повсюду, и смиренные поклонники венчают их золотыми коронами. Орви с малых лет привыкла прислушиваться к общему мнению и потому наконец уступила уговорам Лулль.

Выйдя замуж за Маркуса, Орви думала, что Сулли живет где-то очень далеко и что эта женщина не имеет больше ничего общего с ее мужем.

В одно из идиллических воскресений, когда молодая супруга лежала на кушетке с книгой в руках, прикрыв колени розовым халатом, раздался легкий стук.

Двери между комнатой и кухней не было. Когда Орви переехала сюда, дверной проем закрыли занавеской, так молодая чета отделилась от проживающей на кухне Паулы. Орви не отреагировала на стук, с первого же дня она пыталась внушить себе, что жизнь по ту сторону занавески ее не касается. Итак, она поправила подушку и украдкой взглянула на Маркуса, который, сидя за столом, читал газету — чего еще надо человеку в такое мирное воскресенье!

С кухни послышались детские голоса.

Какой-то мальчишка рассказывал о мяче, который угодил под машину и лопнул, девочка сообщила, что потеряла перчатку. Паула журила их, долго и поучительно твердила, что на улице не играют и что с перчатками надо обращаться бережно. Маленькая девочка захныкала, Паула принялась утешать ее и пообещала связать новые перчатки.

Орви рассеянно слушала этот разговор, она еще не знала всех жильцов дома и поэтому решила, что малыши живут где-нибудь по соседству.

Но тут до ее слуха ясно донесся вопрос, заданный звонким мальчишеским голосом:

— А папки разве нет дома?

Он так именно и сказал — папки, позднее Орви сообразила, что просторечие мальчик перенял от матери.

Орви бросила на Маркуса беспомощный взгляд, но тот закрылся газетой. Он перебирал ногами, обутыми в домашние шлепанцы, словно собирался оттолкнуться и раскрутить карусель. Он повернулся на стуле, газета, прикрывавшая его лицо, прошелестела, теперь головы Маркуса не было видно ни со стороны двери, ни со стороны Орви.

— А что, папки нет дома? — повторил дрожащий мальчишеский голос.

— Где папа? Где папа? — звонко воскликнула девочка; слова ее перемежались с постукиванием, — видимо, девочка прыгала со скакалкой.

Паула кашлянула, шмыгнула носом — она медлила. Но медли не медли, а отвечать надо.

— Нет его, — буркнула она.

Орви привстала.

Ее как обухом ударило по голове, но она все еще не понимала, что это дети Маркуса. Тут мальчик заглянул через занавеску в комнату. Маркус держал газету почти вплотную у лица.

— Да вот же он сидит, — воскликнул мальчик и сразу же рядом с ним появилась девочка.

— Папка в домике из газеты! — весело залепетала она.

Паула схватила озорников за шиворот и оттащила их от дверного проема.

До того, как за ними закрылась занавеска, мальчишка пристально посмотрел на Орви.

— Теперь пошли гулять, теперь пошли гулять, — как заведенная, повторяла на кухне Паула. Она надела калоши и сперва одной, потом другой ногой стукнула об пол, чтобы туфли лучше вошли в них.

У Орви перед глазами поплыли разноцветные круги. Наконец она догадалась расслабить руку, сжимавшую горло, хотя убрать руку совсем она тоже была не в состоянии. Лучше ничего не говорить и не плакать, хотя она с трудом сдерживала клокотавшие в горле слезы. Эти трое все еще возились за занавеской. При них она не издаст ни звука. Нельзя объявить во всеуслышание, что тебя обманули. Во что бы то ни стало надо держать себя в руках. Орви посмотрела на потолок — ну, конечно, там он висит, этот клубок предрассудков, что ей преподнесла Лулль в качестве свадебного подарка. Орви почувствовала, что цепенеет.

Газета, которую Маркус держал перед собой, слегка дрожала.

Наконец Паула с детьми выбралась из квартиры. Некоторое время в коридоре раздавались ребячьи голоса, потом заскрипела лестница.

Смертельная усталость свалила Орви. Она лежала, закрыв глаза. Единственное, что она ощущала, был запах капусты, проникавший в комнату. Точно ядовитый газ, медленно заполняющий помещение.

Ядовитый газ или веселящий газ, во всяком случае, Орви вперемежку икала и всхлипывала. Маркус, опустив газету, посмотрел на Орви, его побледневшие толстые щеки обвисли, он сказал:

— Дети как дети.

Что он под этим подразумевал, Орви так и не поняла. В голосе Маркуса ей послышалось облегчение. Неужели он действительно не догадывается, что пережила Орви за эти несколько минут? Или он и не желал углубляться в переживания жены?

Раздражающий капустный дух и невидимые ледяные иглы — все это вместе терзало Орви.

Может быть, Маркус просто прятался за маской равнодушия? Как раз в тот момент, когда запах еды и молчание стали совершенно невыносимыми, Маркус засуетился. Он стал торопить Орви, потребовал, чтобы она переоделась. Им вдруг овладело непреодолимое желание пойти куда-нибудь повеселиться.

Доставая выходное платье, туфли и все прочее, Орви от спешки даже вспотела. Снедаемый нетерпением Маркус подгонял ее, словно горел дом и им надо было выбраться отсюда прежде, чем рухнет крыша.

Они бегом спустились по лестнице, Орви чуть не упала, зацепившись каблуком за ступеньку. Дверь осталась незапертой — Маркус не знал, взяла ли Паула с собой ключ, думать же о том, что могут забраться воры, было некогда. Да пошли они все к дьяволу! Маркус — такой уж у него был характер — должен был без промедления попасть туда, куда ему хотелось.

Они торопливо шли по улице. Маркус хотел взять Орви за руку, но она отпрянула и прибавила шагу. Маркус дышал ей в затылок. Орви прямо-таки летела, от безумной спешки мучительное чувство в груди стало проходить. Маркус несколько раз окликнул ее, прежде чем она услышала его и остановилась. Орви взглянула через плечо, улица и Маркус расплывались в ее глазах. Маркус придерживал открытую дверцу остановленного по дороге такси.

Они поехали в ресторан на берегу моря. Торопливо скинув с себя пальто, они тут же кинулись дальше, словно были актерами, у которых перед многолюдной публикой должно вот-вот начаться представление, а проклятые стрелки часов уже достигли критической точки. Они запыхались, взбегая по лестнице наверх. Взмокшие, стуча каблуками, прошли через зал и сели за столик у окна.

Оба тяжело переводили дыхание. Кончиками пальцев Орви потрогала лоб. С него скатывались капли пота. Орви выхватила из сумочки платок и вытерла лицо.

Было жарко, и это ощущение никак не проходило. Сквозь тонкие чулки просвечивали покрасневшие колени. Орви убрала ноги под скатерть.

Подскочил официант, Маркус заказал бутылку коньяка. Наполнив фужер до половины коньяком, Маркус залпом осушил его.

Орви последовала примеру мужа.

32

Орви старалась избегать встреч с детьми Маркуса и Сулли. Когда те приходили, Орви уходила. И хотя дети всегда приветливо и вежливо здоровались с ней, она оставалась неприступной.

Орви решила не мешать Маркусу. Она отдавала себе отчет в том, что при ней Маркус стеснялся бы возиться с детьми. Орви представила себе, как Маркус в ее присутствии принуждает себя быть немногословным и тщательно следит за своим поведением. Конечно, он постарался бы притвориться перед молодой женой, будто не испытывает никаких особых чувств к своим детям. Вероятно, он притворялся бы жестоким, ведь ему необходимо было сохранить Орви, а Орви едва ли доставлял удовольствие непринужденный смех мужа и его детей.

Так Орви и не знала, какие слова произносил Маркус, лаская детей, и о чем болтали дети с отцом. Пусть это останется между ними. Орви считала неуместным вмешиваться.

Когда с приходом детей Орви покидала квартиру, она всякий раз вспоминала Офелию Розин. Конечно, Офелия Розин часто навещала Орви, когда та была маленькой. Хотя сама Орви не помнит ни одного такого случая, но разве о возможности подобных визитов не свидетельствовала старая фотография? Несомненно, ее мама, вязавшая белую шаль, выходила в таких случаях в другую комнату. Что она там переживала, знала лишь она одна. Ни к чему выставлять свои чувства напоказ всем. По всей вероятности, великодушие, присущее благородному человеку, заслоняло у нее остальные, более низменные чувства. Мать должна была хоть немного побыть наедине со своим ребенком, чтобы высказать все те нежные слова, которые не предназначались для посторонних ушей.

Как-то мать Реди, не заметив Орви, назвала сына белым олененком. Все трое от этого покраснели и опустили глаза. А ведь в семье Реди царила атмосфера исключительной откровенности.

Интересно, называла ли Офелия Розин Орви белочкой? Или она была находчивее в выражении своей нежности?

Думая об этом, Орви пыталась примириться с создавшимся положением. Пусть лучше дети приходят в квартиру Паулы, чем Маркус пойдет к Сулли.

Как Орви ни старалась воспитать в себе душевную щедрость, однако после ухода детей она с ревностью поглядывала на Маркуса. Она искала на лице мужа следы счастливой улыбки или рассеянности — не мог же Маркус мгновенно оторвать от детишек свои помыслы.

К своему большому удивлению, Орви замечала, что Маркус — ловкий притворщик. Его лицо не отражало никаких эмоций, в его взгляде невозможно было уловить ни радости, ни грусти. Всем своим видом Маркус подчеркивал: с глаз долой — из сердца вон. Орви, которая не в силах была постичь внутренний мир Маркуса, считала его лицемером и порой очень злилась. Маркус делал вид, что не понимает причины плохого настроения Орви. Таким образом, после каждого визита детей следовала сложная игра в жмурки; несмотря на то, что глаза у участников игры оставались незавязанными, они не хотели видеть истинного положения вещей.

Орви казалось, что если какое-то время дети не приходили, Маркус начинал беспокоиться. И хотя он никогда не говорил с Орви о своих детях, она не сомневалась, что муж скучает по ним. Да разве и могло быть иначе!

Ревность, возникшая у Орви к детям Маркуса и Сулли, порой приобретала весьма неприглядный характер. Орви нарочно уходила из дому, когда должны были прийти дети. Решив избегать их, она стремилась к тому, чтобы и Маркус поступал так же.

Странно, что именно эта болезненная ревность притягивала Орви к Маркусу. Орви казалось, что она бы не пережила, если б Маркус забрал свое барахло и снова перебрался к Сулли. Орви как будто и не помнила уже, как Лулль перед свадьбой уговаривала ее выходить за Маркуса, а ведь тогда все висело на волоске и Орви порой относилась к своему будущему супругу, как к первому встречному с улицы. Теперь Орви вынашивала планы, как бы покрепче привязать к себе Маркуса.

Как и любая женщина, Орви знала, что появление в семье нового человечка приковывает к себе все внимание родителей, и старшие дети, сами собой, отходят на задний план.

Орви всей душой захотела иметь ребенка.

Внезапно пробудившееся желание вытеснило все прочие мысли. Стоило ей увидеть на улице какого-нибудь младенца, и Орви, не стесняясь, подходила поближе, заглядывала в коляску, блаженно улыбалась и так расхваливала ребенка, что некоторые матери начинали смотреть на нее с испугом, как на помешанную. Орви как бы присматривалась — каким должен быть ее будущий ребенок. Как будто малыша можно было заказать: дескать, будьте любезны, к такому-то дню запеленайте мне темноволосого мальчугана, и чтобы он весил не менее четырех килограммов. С младенцем — как оно еще будет, но вот что касается типов колясок, рисунков одеялец и покроя нагрудников — тут для Орви все было ясно. Орви представляла себе, как она поет своему идеально ухоженному младенцу колыбельную; мальчуган сладко засыпает и посасывает во сне крошечный кулачок. Однажды, увидев за каким-то окном маленького бледного мальчугана, прижавшегося носом к стеклу, Орви от жалости расплакалась. Она поклялась, что для своего будущего ребенка хоть из кожи вон вылезет, но сделает все, чтобы ему было хорошо. Она умерла бы от разрыва сердца, если б увидела, что ее ребенок, бледный и несчастный, стоит у окна, прижавшись носом к стеклу.

Орви было непонятно, когда женщины на работе жаловались на боязнь забеременеть. Не в силах сдержаться, она говорила им обидные слова, хотя в общем-то ладила со своими товарками по работе. Умудренные жизненным опытом женщины усмехались и пророчили Орви, что и она заговорит по-другому, когда у нее самой будут цепляться за подол двое-трое малышей. Орви не нужно было ни двоих, ни троих, ей нужен был один-единственный — тогда Маркус сбросит с себя двуличие и будет по-настоящему счастлив.

Когда человек чего-то очень хочет, ничто не в силах ему помешать. Ранней весной Орви поняла, что ждет ребенка.

Орви не могла дотерпеть до вечера, чтобы поделиться этой счастливой новостью с Маркусом. Муж должен был немедленно все узнать.

Орви побежала искать Маркуса. Несколько раз, перебегая улицу перед самым носом машины, она затем останавливалась на тротуаре и мысленно призывала себя к порядку. Она отчитывала эту ветреную девчонку и грозила ей пальцем: будь разумной, будь осторожной, думай о нем! Но едва сделав десяток шагов, снова мчалась, словно какая-то неведомая сила подталкивала ее. Задыхаясь, она добралась до места — здесь, на крыше пятиэтажного дома, Маркус должен был настилать кровлю.

Орви было не до того, чтобы на прикрепленных рядом с входной дверью дощечках прочитать, что за учреждения здесь находятся. Не все ли равно! Она не стала дожидаться лифта; минуя одну за другой лестничные площадки, она мчалась наверх. Когда от усталости начинало колотиться сердце, Орви хваталась руками за холодную белую стену и пропускала проходящих людей вперед. Среди них были весьма солидные мужчины. «По меньшей мере министры», — думала Орви. Лулль, несомненно, с большим интересом поглядела бы на этих внушительного вида людей, Орви же ощущала себя сейчас значительней их всех.

Позади оставался пролет за пролетом. Скоро она окажется рядом с Маркусом. Орви не помнила, чтобы она когда-либо раньше так стремилась к встрече с Маркусом. Маркус — настоящий, сильный и храбрый мужчина! Кто из этих мужчин с озабоченными лицами решился бы разгуливать по крыше такого высокого дома! Когда Орви порой восхищалась бесстрашием мужа, тот обычно отвечал — если начнет кружиться голова, держись за нос, и все пройдет.

Сердце у Орви трепыхалось от усталости и от счастья.

Поднимаясь по этой бесконечной лестнице и думая о муже, Орви чувствовала, как растет ее любовь, — кто еще мог быть для нее божеством, как не Маркус, отец ее ребенка!

Орви улыбнулась. Забравшись на крышу, она встанет на цыпочки, обнимет Маркуса и прошепчет ему на ухо что-то очень нежное. Потом они поцелуются и будут стоять просто так, на ветру, и смотреть на городские башни.

Когда Орви поднялась на последнюю ступеньку, кто-то снизу крикнул ей:

— Эй, там уже чердак!

Орви рассмеялась — не подвал же она ищет здесь наверху.

В полумраке чердака Орви вытянула перед собой руки и пошла туда, где мерцало пятно света, падающего из открытого люка. Порой там что-то ослепительно сверкало, потом набегало облачко и затягивало люк подобно тому, как крышка закрывает колодец.

Крыша громыхала. Временами на темном чердаке раздавались резкие звуки, они с размаху ударялись о пол, и он слегка дрожал. Орви казалось, что ей щекочут пятки. Орви остановилась, закрыла глаза и представила себе, что находится в пустом трюме огромного корабля. Приподнятое настроение порождало всевозможные ребяческие мысли: злые силы разлучили ее с Маркусом — и вот он без устали стучит в толстую стальную стену, чтобы добраться до своей Орви. «Пусть он только поскорее все узнает, — Орви пронзила сладкая дрожь. — Маркус горы свернет, лишь бы соединиться со своей бесценной маленькой семьей». Любовь — удивительное чувство, она удесятеряет в человеке решимость и силу. Только дайте ей немного отдышаться, и она снова, хоть сотню раз, пройдет по этим крутым ступенькам, если того захочет Маркус.

Орви оперлась руками о пыльную лестничную перекладину и начала подтягиваться к люку. Она высунула голову наружу, ее волосы разлетелись на ветру. Тогда они еще были светлыми и длинными.

Орви легла грудью на край люка и стала смотреть на Маркуса. Он стоял на коленях и вальцевал швы. Как красиво он работает! Маркус потихоньку, дюйм за дюймом, продвигался вперед вдоль жестяного шва и все время стучал.

Он не заметил, что за ним наблюдают. Последняя перекладина лестницы находилась намного ниже уровня крыши — Орви подпрыгнула и уселась на край люка. Встав, она почувствовала, что ее качает. Башни и трубы, возвышавшиеся рядом, почти на расстоянии вытянутой руки, раскачивались, как пьяные великаны. Хотя крыша была огромной и плоской, почти как городская площадь, Орви казалось, будто кто-то невидимый толкает ее в спину и заставляет двигаться к стрехе. Орви согнула колени, упираясь изо всех сил. Она ни на вершок не сдвинулась с места и тем не менее не могла избавиться от чувства, будто скачет, как кузнечик, и вот она уже на самом краешке крыши. Внизу, на дне пропасти, сновали крошечные человечки и ползли машины.

Орви долго стояла так, стараясь совладать с собой, пока наконец головокружение не прекратилось. К счастью, взгляд ее нашел точку опоры — у огромной, величиной чуть ли не с комнату, трубы валялся портфель Маркуса, из которого выглядывало горлышко молочной бутылки.

Маркус все еще не видел Орви. Шумел ветер, звенела и громыхала жесть, удар следовал за ударом, пронзительные звуки носились в воздухе, словно звенящие стрелы.

Орви все-таки следовало подать знак Маркусу. Она выждала, когда Маркус на минутку отложил молоток, и постучала каблуком по кровле.

Маркус обернулся. Прищурив от удивления глаза, он выпрямился и быстрым шагом подошел к Орви. Он расхаживал по крыше с естественной непринужденностью, словно мерил шагами пол в своей комнате.

— Что-нибудь с Паулой? — спросил он, подавляя тревогу.

Странно, что Маркус по примеру Орви стал называть свою мать Паулой.

Орви забыла встать на цыпочки, обхватить Маркуса за шею и поцеловать, как она намеревалась, поднимаясь по лестнице.

— Нет, — ответила Орви.

Маркус взял Орви за локоть и отвел жену, у которой дрожали ноги, к трубе, подальше от люка. Здесь ветер уже не дул с такой страшной силой. Маркус свернул рабочую куртку и усадил на нее Орви. Сам он присел на корточки, оперся рукой о лежащий рядом портфель и встревоженно посмотрел на Орви.

— На тебе лица нет, что же все-таки произошло? — спросил Маркус, и Орви почувствовала, что он сердится.

Только что пережитая боязнь высоты, которая и сейчас еще пульсировала где-то в затылке, дребезжание жести, звонкие удары, шум ветра и мучительное ощущение края пропасти — все это вместе взбудораживало чувства Орви. Она ничего не могла поделать с собой — от обиды на глаза навернулись слезы.

— Говори же!

Маркус поднял руку, чтобы встряхнуть за плечо глотавшую воздух Орви.

— У нас будет ребенок, — плача ответила Орви.

— Ты шутишь, — произнес Маркус, стараясь придать своему голосу бодрость. Очевидно, он решил, что Орви испугана возможной беременностью. — Ребенка, если он собирается появиться на свет, не спрячешь, — пошутил он.

Он, конечно, не мог предполагать, что его бодрый смех подействует на Орви, как удар молотком, унизит ее, лишит способности говорить.

— Не плачь, — продолжал Маркус. — Если есть какие-то подозрения, найдем выход.

Сидевшая спиной к трубе Орви увидела себя бегущей по краю крыши, она то смеялась, то плакала — сейчас вниз со свистом упадет тело. Завоют сирены, засуетятся люди, охваченные паникой, начнут хлопать двери.

Странно выглядела эта светловолосая Орви на фоне облаков; она держала в руках корзину с земляникой, на ручке которой сиял венок из одуванчиков. Хотя в тени домов еще сохранялась покрытая копотью наледь. Человек, собирающийся покончить с собой, абсолютно свободен — вон по той дальней трубе карабкается бесхвостая черно-бурая лисица, глаза ее призывно сверкают. Еще одна возможность: почему бы не броситься в закоптелый дымоход? Где-то там, внизу, очень темно и очень тихо — настоящее подземное царство.

— Свой ребенок, — пробормотала Орви, глотая воздух. Подбородок ее дрожал.

— Зачем он нам сейчас? — На лбу у Маркуса пролегла озабоченная складка. Он почесал затылок, закурил сигарету, при затяжке его толстые щеки запали. Точно так же он закуривал, когда надо было решать какое-нибудь пустяковое будничное дело.

— Маркус, — простонала Орви.

И хотя она больше ничего не сказала, ей показалось, что Маркус оглох.

— Не переживай, — успокаивал ее Маркус. — Вот увидишь, все будет хорошо.

Орви мучали какие-то неясные видения. На светлую картину будущего опустился черный занавес. Орви очутилась где-то в незнакомом месте и украдкой ощупывала за спиной у себя черную ткань. Ей не удалось найти волшебный шнур, чтобы отдернуть занавес.

Орви почувствовала, что ей нужно немедленно что-то сделать. Она нашарила рукой рабочую куртку Маркуса. Затем рука ее потянулась дальше, пока пальцы не коснулись холодного горлышка бутылки. Не отдавая себе отчета, Орви схватила бутылку, откупорила ее и поднесла ко рту. Она пила жадно, молоко с уголков губ стекало по воротнику, шарфу и пальто. Наконец белая струйка достигла чулок и замочила колени.

Когда Орви так напилась, что у нее перехватило дух, Маркус взял из рук жены наполовину опорожненную бутылку и отставил в сторонку. Орви не услышала от него ни единого слова упрека.

Более того, Маркус стал вдруг нежным и заботливым. Он обращался с Орви, как с больным, несчастным и сломленным человеком. Вынув из заднего кармана носовой платок, он стал вытирать пролитое молоко с одежды Орви. Более или менее приведя в порядок пальто жены, он чистым краешком платка провел по ее подбородку. Орви покорно дала проделать над собой все эти манипуляции.

Она смотрела мимо Маркуса. Недалеко от того места, где он работал, ветер раскачивал клубок тонких обрезков жести. Орви с огромным интересом разглядывала его, словно ребенок, который рассматривает первую в своей жизни игрушку.

33

Спустя несколько месяцев, когда Орви успокоилась и смогла трезво все обдумать, она пришла к убеждению, что Маркус был прав, решив не спешить с ребенком.

Кто знает, что так всколыхнуло ее чувства в тот ветреный день ранней весной. Порыв легкомыслия, подобно шампанскому, ударил ей в голову, и она вспорхнула на хрупких крыльях радости, забыв про действительность и реальные возможности. Да разве мыслимо представить себе их чудо-младенца в квартире Паулы! «Я уподобилась Реди, — с негодованием подумала Орви, отрезвев. — Встроить нары, подвесить люльку под потолок…»

Поселившись в этой маленькой квартирке, где с трудом умещались трое, Орви стала гораздо острее подмечать все вокруг. В начале замужества она считала жилище Паулы временным пристанищем. Крыша над головой есть, стенка в комнате нагревалась от плиты, как банная печь, места на кушетке хватало для двоих, а утром разумнее всего было поскорее унести отсюда ноги. Где провести вечер — над этим не нужно было ломать голову.

В первые месяцы после свадьбы казалось, что жажда развлечений у Маркуса никогда не иссякнет. Порой ему становилось неловко из-за своего стремления к веселью, и он начинал оправдываться перед Орви. Маркус с глубоким сочувствием к самому себе рассказывал, что он с самого детства трудился как вол, а теперь пришло время вкусить более вольготной жизни. Орви знала, что прежде Маркус брал частные заказы, однако теперь он отмахивался от всех предложений. В некоторых кругах слава Маркуса как отличного работника все еще не меркла, время от времени за дверью их квартиры появлялись люди, нуждавшиеся в его помощи, они стояли перед Маркусом, теребя в руках шапку, и умоляли его не отказываться от возможности неплохо подзаработать.

Орви неловко было смотреть на униженно просящих людей. Когда чья-нибудь мольба особенно трогала ее, она тоже со своей стороны пыталась уговорить Маркуса. Но он оставался непреклонен. Поможешь одному — и за порогом появится целая толпа бедствующих, возражал он. К тому же он не хочет вечерами надолго оставлять молодую жену.

В ту пору у Орви не было поводов жаловаться на скуку. Маркус то и дело водил ее в рестораны. Там он вел себя как барин, развлекая Орви услышанными за день историями — ей не на что было сетовать.

Орви было приятно, когда знакомые швейцары встречали их подобострастными поклонами; они с Маркусом всегда проходили сквозь толпу ожидающих, и официанты — свои парни — всегда находили для них где-нибудь в уголке свободный столик.

В погожие ясные вечера они усаживались вдвоем в красную машину и ехали за город. Орви было трудно привыкнуть к этой бесцельной гонке, но Маркус испытывал удовольствие оттого, что сидел за рулем, и Орви молчала, стараясь не портить ему настроение. В конце концов, не все ли равно, где проводить время! Все это было частью современного темпа жизни, все люди без исключения стремились как можно больше передвигаться, не сидели на месте и Орви с Маркусом. В отмеренных по серой ленте асфальта километрах таилось свое очарование, и выразить его словами было невозможно.

Теперь, когда Орви уже не так сильно переживала свое горе в связи с ребенком, она вдруг обнаружила, что из их жизни исчез тот прежний праздничный блеск.

Маркусу надоело шататься по ресторанам. Оглушительные оркестры, доставлявшие когда-то такое удовольствие, гул голосов подвыпивших людей лишились в глазах Маркуса притягательной силы. Возвращаясь с работы, он жаловался на усталость, ложился и спустя минуту уже посапывал. В их маленькой комнате такому увальню, как Маркус, нечем заняться. Да и Орви казалось, что лучше не вставать из-за стола, не то наткнешься на что-нибудь и набьешь себе синяков. Иногда Орви от нечего делать придумывала, как переставить мебель, но, как ни думай, пространства от этого не прибавится. В комнате не было ничего лишнего — у задней стенки диван, налево шкаф, посреди комнаты стол, над ним лампа, у окна кресло и рядом с ним письменный стол. Им, правда, никто не пользовался, ни Орви, ни Маркус особой переписки не вели, просто стол был нужен Маркусу для чувства собственного достоинства. В ящиках письменного стола Орви держала всякую мелочь: перчатки, чулки, крем, бигуди, пудреницы и прочую ерунду.

Для детской кроватки в этой комнате и в самом деле не нашлось бы места.

Маркус рассудил правильно — наследником можно обзавестись и позже.

Орви надеялась, что Маркус наконец-то что-нибудь предпримет — только в собственной квартире их жизнь по-настоящему начнется. Нелегкое дело — набраться терпения и ждать, и тем не менее Орви не считала возможным докучать Маркусу. Мужчина сам должен был уразуметь, в чем заключаются его обязанности. Разумеется, став в очередь на квартиру, они имели бы не так уж много шансов получить ее, количество квадратных метров, поделенное на троих, отодвинуло бы их в самый конец списка нуждающихся в жилье. Но почему бы не действовать самому, на свой страх и риск!

Орви заметила, что с тех пор, как у Маркуса пропал интерес к увеселительным заведениям, он стал откладывать деньги. В каждую получку он клал определенную сумму на книжку. Орви была довольна бережливостью Маркуса. Эти деньги очень пригодятся, если в один прекрасный день им представится возможность купить квартиру.

Орви считала, что Маркус мог бы начать прирабатывать и сверхурочно — тем скорее у них будет свой дом. Но Маркус предпочитал после работы валяться на диване, и Орви с испугом стала замечать, что муж ее с каждым днем все больше толстеет.

Как невесть какого блаженства ждала Орви вечера, когда у Маркуса будет настроение обсудить перспективы их дальнейшей жизни. Раньше они то и дело на всю громкость запускали радио, чтобы Паула не слышала их разговоров, и часами могли обсуждать всякие пустяки.

Но такой вечер все никак не наступал. Дни становились все более однообразными. Когда Маркус лежал, Орви в перерывах между чтением разглядывала их жилье. Чем внимательнее она присматривалась к попорченному дождями потолку и стенам, углы которых закруглились от бесчисленных слоев обоев, тем муторнее становилось у нее на душе. Коснувшись пальцами ног пола под столом и почувствовав торчащие гвозди и сучки, Орви приходила к выводу, что эту убогую лачугу надо бы просто-напросто снести.

Порой ей казалось, что стены комнаты покосились и скоро обвалятся, подобно карточному домику. Придя вечером домой, она уже ждала утра, чтобы уйти на работу. С недавнего времени Орви стала работать шлифовщицей пуговиц.

Иногда она испытывала неловкость оттого, что всем недовольна и думает только о своих удобствах. Паула по сравнению с ними жила еще стесненнее. Ее владениями оставалась лишь длинная темная кухня. У стены под окном стояла старинная швейная машина, перед ней узкая кровать и стол. В другом углу — кухонный шкаф, вплотную придвинутый к плите, табуретка с ведром для воды и прочее непонятное Орви барахло. Но стоило Орви вспомнить о корзинке для картошки, неизменно стоявшей возле входной двери, как ее сочувствие к Пауле мгновенно улетучивалось. Привыкнув еще в пору своей жизни на хуторе к тому, что картофель приносят в дом в корзинке, Паула никак не могла отказаться от этой дурацкой манеры.

Разве в такой квартире Орви смогла бы мыть ребенка, полоскать пеленки и разогревать бутылочки с молоком?

На кухне Паула была полновластной хозяйкой. По субботам и воскресеньям Орви с утра до вечера приходилось терпеть ее возню.

Паула с грохотом снимала с плиты чугунные конфорки — настоящую еду надо непременно готовить на открытом огне. Она без конца передвигала взад-вперед сковороды и кастрюли. Чайник всякий раз перекипал, и к потолку поднимался пар. Из квартиры никогда не выветривался запах картошки, так как Паула каждый день варила ее в большом котле. Она гордилась своим весом — более пяти с половиной пудов. Что ж, такая туша требовала обильной пищи.

— Я в своей жизни все потеряла, — не уставала повторять Паула. — Муж погиб от несчастного случая, хутор отошел к колхозу, ничего-то у меня не осталось. Могу же я хотя бы есть столько, сколько хочется.

Вначале Орви смеялась над прожорливостью Паулы, но впоследствии это отождествление смысла жизни с количеством поглощенной пищи стало вызывать у нее отвращение. Жирные супы и огромные куски мяса, запеченные в духовке, отбивали у Орви всякий аппетит. Эта пища не лезла ей в горло, а еду, которая не оставляла бы в желудке чувства, будто его набили кирпичами, Паула презирала и не готовила.

Иной раз, по вечерам, голодная Орви тайком грызла хрустящий хлебец.

Орви с ужасом думала, что и ее чудо-малышу стали бы запихивать в рот кусок сала.

Хорошо, что ребенок не родился. Поскольку Паула считала, что только одна она умеет управляться с домом, Орви бы все равно ни к чему не подпустили. Она представила себе ту холодную войну, которая разыгралась бы у горячей плиты! Начни Орви что-то делать, Паула уселась бы тут же в углу и, выпучив на невестку глаза, следила бы за каждым ее движением. Время от времени она с убийственной самоуверенностью повторяла бы:

— Так не делают!

Все, кого поучала Паула, обязаны были следовать ее наставлениям. В противном случае инакомыслящие награждались неестественно громким взрывом утробного смеха.

Маркусу были непонятны намеки Орви, касавшиеся еды. Ему нравились жирные обеды Паулы, он с удовольствием уплетал свинину и картошку, — в конце концов, все настоящие эстонцы выросли на такой пище.

Орви приходилось со стыдом признаться себе, что именно желудок частенько гнал ее в гости к Лулль. Она сдерживалась, чтобы там, подобно Пауле, не набивать себе рот лакомыми яствами. Ей не хотелось жаловаться мачехе, что она страдает от кулинарной вакханалии Паулы, — что толку от таких жалоб!

Нет, ребенку Орви было не место в квартире Паулы. С малолетства он находился бы под опекой Паулы, его мозг был бы засорен ее представлениями о жизни. Когда Паула на кухне возилась с детьми Сулли, оттуда то и дело доносились понукающие возгласы — ешьте! Измученные приставаниями дети хныкали — не потому ли они стали приходить в последнее время реже?

Орви с отвращением представляла себе, как ее ребенок, научившись ходить, стал бы топать по комнате и кухне и без конца спотыкаться о перепачканную в земле корзину с картофелем. Как-то, набравшись мужества, Орви вынесла корзинку в коридор, в шкаф, но Паула тотчас же снова водворила символ своей жизни на прежнее место.

Орви, презиравшая Паулу за предрассудки, должна была еще быть благодарной ей — она здесь жила из милости Паулы, и та нередко любила поговорить о том, какой ценой ей в свое время удалось получить эту квартиру.

Чем ленивее становился Маркус, тем острее ощущала Орви скопившуюся в мышцах энергию. Она старалась придумать себе какое-нибудь занятие.

На работе женщины рассказывали, как они сами лакируют мебель, и Орви решила — чем она хуже их. Купив бутылку лака, кисть и наждачную бумагу, Орви на свой страх и риск взялась за нелегкий труд.

Пыль стояла столбом, когда она драила крышку стола. Ей не терпелось поскорее увидеть блестящую поверхность, и вскоре в ход пошла кисть. Но вот беда, лак застывал прежде, чем она успевала его как следует размазать по столу. Поверхность стола пошла буграми, хоть смейся, хоть плачь.

Орви трудилась так, что пот катился градом. Проклятие, хлопнула дверь, Паула вернулась домой. Не снимая пальто, она встала в дверях, подбоченилась и локтем отодвинула край занавески.

Она обозвала Орви дурой, она была в таком бешенстве, что даже забыла выдавить из себя язвительный смех. Паула с такой силой распахнула окна, что задребезжали стекла — и в самом деле, быстро схватывающийся лак ужасно вонял. Орви вдавила ладони в вязкую пленку — это помогало ей сдержаться. До сих пор еще на злополучной поверхности стола сохранились отпечатки рук Орви, особенно четко отпечаталась линия жизни.

В тот вечер Орви предъявила Маркусу свое первое категорическое требование: между комнатой и кухней должна быть дверь.

Маркус заворчал, он боялся, что Паула обидится, если отделить ее. На этот раз Орви проявила твердость. Она хочет иметь возможность хотя бы вволю поплакать, если вдруг на нее найдет такое настроение.

Назад: Суббота

На главную: Предисловие