Часть первая
Романтическая

Она полна ожидания: вот-вот содрогнется земля, выгнется горбом, да не одним — бесконечной грядой бугров, словно возникнет на горизонте верблюжий караван (живого верблюда никогда не видела — представляла себе лишь по фотографиям и фильмам, как многое другое в своем тесном мирке), и эти бугры сначала медленно, а потом все быстрее, мягко колышась и увеличиваясь, побегут к ней навстречу, пока не превратятся в твердую, упругую и грозную стену, которая внезапно, потрясенная неземной мощью, встопорщится, вздыбится и заслонит небо, отсекая все, что не горы, не высь, не полет. А значит, и ее предшествующее существование…

Недавно сама еще сомневалась: а живет ли она? Может, ее вообще нету? Чужая своим, не нужная всем прочим… В жаркий день не чувствовала жары, в мороз — холода и должна была сильно ущипнуть себя, чтобы поверить — живая. Как-то порезалась, чиня карандаши. Кровь долго не выступала, вода в раковине даже не покраснела. В моих жилах нет крови, испугалась она, и только этот страх убедил ее в собственном существовании. Все-таки она была! Пусть подобна наспех сдуваемым с листа катышкам ластика, после того, как подотрешь опечатку, но была. Иногда осмеливалась даже поглядывать на улицу, утыканную редкими, уродливо обрезанными деревьями. Возможно, там, мимо нее, съежившейся у громоздкого «Ремингтона», текла настоящая жизнь — что-то манящее, неожиданное, однако угнетающее ее. Эта жизнь представала в странном ракурсе: у самых стекол ноги и тяжелые сумки с покупками, чуть поодаль — колеса и замызганные крылья автомашин. Других девушек (две машинистки уже побывали замужем и успели развестись, третья растила племянника) разглядывание улицы не угнетало. Сбившись в кучку и задрав головы, они потешались над прохожими — ведь обувь и то, что человек тащит в руках, немало могут о нем рассказать. Ей же смешные детали были неинтересны. Не успеешь понять, в чем их смысл, а они уже исчезли, словно стерты опечатки. Правда, некоторые ошибки не хотели пропадать, даже если бритвой их соскоблишь. Перебьешь буквы заново, а опечатка нагло ухмыляется, грозится нарушить не только складную череду строк, но и однообразное течение дней. Несколько мгновений она испуганно рассматривала такую ошибку — ведь славилась как самая грамотная! — не в состоянии сообразить, каким образом вместо Австрии выскочила вдруг Австралия и почему лицо сотрудницы — той, которая ежедневно приводит толстого мальчика, — похоже на острую мордочку кенгуру, виденную недавно в передаче «В мире животных». Потом пальцы снова пускались в пляс, снова выстраивались на листе образцовые строчки, а ее охватывала тоска, будто кто-то поманил и бросил, как вчера, позавчера или тогда, когда вместо консерватории она поступила на курсы машинописи. Вот ведь мелькнул какой-то тайный знак, приоткрылось запретное, ревниво охраняемое от нее пространство, в котором вещи, расстояния и живые существа легко меняются не только местами, но и самой своей сутью, а она поспешила отгородиться частоколом мертвых слов. Позднее, когда пила в буфете свой ежедневный кофе — одно пирожное ей, другое пыхтящему в слишком теплой одежде мальчугану, — пришло в голову, что нарочно влепила опечатку. Хотелось послушать: как тревожно забьется сердце, устремившись в неведомое? Такое с ней случалось редко: и опечатки, и мысли о несуществующем значении, которое она им придавала, и недолгая, очень недолгая радость из-за ничтожного своего бунта…

А теперь ее жизнь началась. Она нисколько в этом не сомневается, так как машинка перестала стучать и ее соскучившиеся пальцы начинают барабанить по любой твердой поверхности. Неважно, что под рукой — пестрая обложка журнала, лакированная доска столика или пластмассовый поднос. Вот пальцы перепархивают на оконное стекло, правда, осторожно, пугливо, словно на скользкий, отполированный ветром лед. Какой там лед, в вагоне душно, а проникающая сюда свежесть полей ощущается едва-едва. Лед во мне, печально улыбается она своим мыслям, еще не весь растаял, накопившись за целую жизнь, хотя уже отогревается и сходит…

Она все ждет, переполненная томящим предвкушением и надеждой, всматриваясь в себя, прислушиваясь к себе. Глаза устали от мелькания пролетающих за окном видов, уши оглохли от грохота колес, напряженные пальцы цепляются за раму окна… Как бы всем своим существом ждет она, но никак не может уловить знака, что вот сейчас вздыбится земля. Привычные картины — зеленые пригорки, домики и садочки на склонах, тропинка, словно живое предостережение — не упади! — журчащий за кустами ручей — теперь все это стало необыкновенным, ширь лесов и полей, и прямые, словно по линейке проведенные дороги, и будто избегающие близости к природе и потому сгрудившиеся в кучу дома, а она едва лишь на один шажок отошла от себя вчерашней. Губы ее сурово сжаты, а в неизвестность следовало бы лететь с улыбкой: ведь все что ее ждет, неизбежно, как и все, что было! — но мешает привычная тряска, мелькание теней, перестук колес.

Грохот вагона она бы вынесла. Четыре машинки в узкой полуподвальной комнатушке — разве это тишина? Пугает шум, который то ластится, как верная лохматая овчарка — о такой собаке она всегда мечтала, — то налетает, наваливается, как тощий, взъерошенный волкодав, — подобное случалось во сне. И еще страшно, как бы за последним вагоном не сомкнулись железные ворота неба. Перекроют горизонт, врастут в землю и не пустят назад, если захочешь вернуться. Да, вернуться… Разве плохо иметь свой стул и стол, свою машинку, скромный кофе перед обедом и обед в диетической столовой, где возле ног снует подобранная буфетчицей кошка? Когда пьешь кофе, рядом вертится мальчонка, а когда наворачиваешь любимую свою гречневую кашу — кошка. Счастье их обоих зависит от ее настроения. Когда приходишь домой, встречает громкая материнская воркотня, часами соперничающая с включенным телевизором «Рекорд». Нет, немало хорошего было в прошлом, чего она не умела ценить и что мерещится теперь в отсеченном пространством милой дали. Но почему стынет кровь в жилах? Во всем виновата бесконечная тряска — теряешь всякое соображение, не знаешь, о чем думать, чего хотеть. Нет, она не путешественница. Поездами и самолетами была заполнена жизнь матери, и даже странно, что крупная, красивая женщина — такой гладкой кожи и таких пышных волос ни у кого больше не доводилось видеть! — не распоряжается сейчас в вагоне резким молодым голосом. Еще более странно, что она даже не смогла проводить дочь, собравшуюся в свое первое путешествие, первое, если не считать экскурсии в Минск с классом и поездки в недалекий городок Правенишкес — к отбывавшему срок отцу…

— Не поверишь, дочка, но мне в тюрьме хорошо, — сказал отец, покачивая обезображенной, с едва пробивающимися волосками головой, и втянул шею в широкий, слишком широкий воротник комбинезона. — Сделал норму и — за книгу.

Это всегда было его мечтой — прочитать много книг, любимые — по нескольку раз. Всю жизнь осуществлению этой мечты мешали его собственный характер и навязываемые другими людьми занятия.

Его очки запотели, он боялся, как бы дочь не покусилась на его радость, а она боялась всего: тихо радующегося отца, тюремных стен и вещей. Обыкновенный молоток и ящичек с гвоздями выглядели здесь жутко, будто орудия пытки.

— Счастлив. Только теперь счастлив…

Это было что-то другое — не та радость, о которой мечталось в детстве и на которую жизнь поскупилась. Рядом, на широкой, будто отполированной скамье, лежала книга в обгоревшем переплете: «Достоевский. Братья Карамазовы». Отцовское счастье испугало больше, чем колючая проволока и постовые с автоматами, мимо которых ей снова придется прошмыгнуть, виновато опустив глаза. Виновато? В присутствии блюстителей порядка она всегда чувствует себя так, будто совершила или со временем обязательно совершит нечто запретное. Такое же чувство вызывает и мать, постоянно готовая что-нибудь вытворить, например, снова сломать отцовскую судьбу. Солдатик у ворот прямо-таки раздел ее глазами: заинтересовал не судорожно зажатый под мышкой старомодный ридикюль, а девичьи бугорки под мятой, тоже давно вышедшей из моды жакеткой. Так иногда смотрели на нее и в жизни (тюрьму она жизнью не считала). Отводя взгляд, слабо улыбнулась, хотя попытка парня проникнуть сквозь ее «броню» не вызвала никакого отклика. Удивленная собственной смелостью, припустила бегом. Бежала до тех пор, пока не закололо в боку…

Дома разыскала «Карамазовых». Старая, пожелтевшая книга пахла, как орехи с гнилыми ядрышками. Не все она из книги вылущила, но и осторожного взгляда на то, что лежало на поверхности, хватило, чтобы отпрянуть, как от бездны. Неужели отец, мягкий, не умевший сопротивляться материнским вывертам человек, сам того не предполагая, носит в душе эту бездну? Ведь страшно, если человеку хорошо в тюрьме.

А мать — неглупая женщина, когда прижмет беда, даже сообразительная и хитрая — об этом не догадывается?

Мать зашевелилась в кресле, на пол соскользнула ее гордость — ценой немалых усилий добытая черная кашемировая шаль. В свое время выменяла в Закавказье на вышедший из моды нейлон. Посещая Москву, Тбилиси или Баку, она нередко занималась куплей-продажей. Было ясно, о чем она заговорит, так как и прикованная к креслу не переставала заботиться о своей внешности, прежде всего — о лице, которое слегка перекосил какой-то непослушный мускул. Будто застрял не на месте осколок улыбки, раздражая, как инородное тело, как вонзившийся в щеку кусочек стекла. Время от времени, особенно ожидая посторонних, мать терзала помадой губы, словно их пурпур должен был сжечь неуместную улыбку, придававшую двусмысленность не только лицу человека, но и его жизни.

— Купи хорошие духи, лучше всего французские! — В изменившемся, надтреснутом голосе проскальзывает зависть и больше, чем горящий рот, выдает жалкое положение матери.

— Хорошо, мама.

— И знай: собственного мужа тоже надо соблазнять! Постоянно. Не позволяй ему привыкать ни к твоему телу, ни к характеру. Я вон заставляла отца прыгать, как шкварку на огне. И теперь подогреваю, чтобы не застывал.

^— Снова маменька бесится? Не больно-то обращай внимание. Говоря так, отец еще не был облачен в мерзкий комбинезон с огромным, как хомут, воротником, а она была маленькой, девятилетней девочкой, с личиком ненамного веселее теперешнего. — Страшен огонь, который человек в самом себе разжигает. Его нечем гасить — разве что водкой.

От водки отец шарахался. Тогда, когда она была маленькой, а он боялся ее обидеть.

Потер левую сторону груди и не взглянул на продрогшую дочку. Чувствовал ее приближение, прежде чем шуршали шаги и она успевала раскрыть рот. Общался с ее тенью — бдительной, безжалостно все замечающей, но ничего не требующей, тем более вознаграждения.

Она все ждет и никак не может дождаться, и ей уже кажется, что вагон застрял, не движется, только трясется всеми суставами, зажатый с обеих сторон полями, вокзалами, поездами, сверху беспощадно поливаемый солнцем, которое растаяло от жары и вот-вот начнет испаряться вместе с людьми, их скукой и равнодушием. Время от времени колеса вроде бы и приходят в движение, поезд даже катит во всю мочь, но как-то странно — выгибаясь дугой и выталкивая на передний план то песчаный карьер с обгрызенными откосами, заслоняющий горизонт, то километровую ограду какого-то завода. От напряжения рябит в глазах, мерещится, что ее уже везут обратно, хотя она противится этому всем своим существом. Небо отдирается от земли, пропуская состав, исчезают стройные, как свечи, тополя, снова шелестят приземистые липы, и она скоро опять очутится на мокром вильнюсском перроне — ведь там вечно идет дождь. Она не успеет и зонтик раскрыть, как приблизится, преграждая дорогу, одетая в темное женщина с крупным, будто высеченным скульптором, лицом. Особенно выделяется на нем верхняя губа, необъятная, словно созданная с каким-то тайным умыслом. Серые глаза, прикрытые набухшими веками, не моргают, когда капли шлепают по этой губе.

— Ничего с твоими не случится, девочка. Найдешь, как оставила, живыми.

Так равнодушно говорят об оставленных на чье-то попечение кошках. А ведь сама навязалась в помощницы — никто не просил. О матери позаботится отец, божился, по-прежнему, не глядя на дочь, что будет кормить, присматривать. Женщина одернула синий в полоску костюмчик мужского покроя. Девочка? Больше ничего не скажет? Нет, она уже не девочка. Раньше ее окликали «Эй, девочка!», и она спешила обернуться. Чаще всего спрашивали, как пройти на какую-нибудь улицу, или просили огонька. Она не курила, но всегда носила в сумочке спички, чтобы не надо было извиняться. Большой разницы между той девочкой и собою сегодняшней она не чувствует, но обращение этой величественной особы обидело. В нем намек на случайность ее нынешнего положения, возможно даже на его временность. Что, скоро опять станет девочкой? И огорчится этим больше, чем обидным обращением? Не знаю, ни что есть, ни что будет, только я уже не девочка! Единственный человек, который может засвидетельствовать это, стоит рядом. Задумался и не обращает на меня внимания. Он вообще не замечает меня на людях, другое дело наедине. Почему таскаешь спички? Спросил, хотя и не смотрел, как выкладывает она на столик содержимое своей сумочки. Конечно, сама виновата. Не могу к нему привыкнуть. К его пахнущему одеколоном и умывальником телу. К имени, столь непохожему на обычных йонасов, антанасов и тадасов. А все-таки он должен был бы объяснить сестре — величественная дама в мужском костюме его сестра! — что я теперь не девочка. Сестра больше не интересуется ею, кривит в улыбке свою впечатляющую верхнюю губу, над которой в волосиках усов застряла капелька невидимого, но все сильнее шелестящего дождя. Вот уже две капли украшают созданные скульптором черты — поблескивают на выпуклом лбу и над бескрайней верхней губой. Гертруда. Женщине идет это чужое суровое имя. Надо бы укрыть ее от дождя, но заклинился и никак не расправляется зонтик.

Гертруда не обращает внимания на теребящие комок зонтика девичьи руки. Орошенная мелкими каплями, она роется в большой коричневой, похожей на портфель сумке. Наконец извлекает оттуда белый, перевязанный розовой лентой сверток, который может содержать что угодно. Даже что-то приятное.

— Известное дело, какая в поездах антисанитария. Тебе, девочка, небось и в голову не пришло захватить салфетки? Помни, отныне придется заботиться не только о себе.

…Не только о себе? Ох, как бы хотелось, но ощущает она только себя: свое тело, свою кожу, свои сухие волосы всю себя — будто вцепившийся в кручу колючий кустарник, тянущий к солнцу обгоревшие ветви и словно из проволоки выгнутые шипы. Впрочем, это тоже новое, радующее и пугающее ощущение. Ведь совсем недавно не находила себя нигде, кровь из пореза не сочилась, как доказательство, что жива. А теперь вот — с упругой грудью, текущей в жилах теплой кровью, все еще, по мнению матери, недостаточно игривая, однако чего-то желающая и ждущая, даже едущая куда-то…

— Марки, конверты, открытки! Купи, красавица, никто, черт возьми, не берет! Вздумаешь написать родным, милому немилому, а без линованной бумаги, без казенного конверта… Хо-хо-хо, красавица! — выкрикивал, разевая рот с торчащими вкривь и вкось зубами, одноглазый веселый инвалид. Присел, широким жестом раскинул свой нехитрый товар, и она выбрала три конверта, хотя писать никому не собиралась.

— Спасибо, красавица. Не за копейки. Хо-хо-хо, за почин! — И инвалид шумно потащился дальше по проходу, стучась в закрытые двери купе пряжкой солдатского ремня.

Красавицей величала ее и бабушка Пруденция. Может, потому, что жалела внучку, никак не расцветавшую под давящей тенью матери. А может, потому, что видела красоту не там, где все остальные. В один прекрасный день семидесятитрехлетняя старушка не по своей воле отправилась в дальнюю дорогу. За Пруденцией прикатил большой автомобиль с красным крестом. Двести километров пути по хорошей и плохой дороге ждали ее, а также новая жизнь. Правда, сама она уже ничего не понимала ни в расстояниях, ни в жизни, которую можно поменять на лучшую. И уж совершенно ничего — в тех невероятно трудных экзаменах, которые предстояли ее Красавице. Кстати, самый трудный экзамен, несмотря на возраст и немощь, пришлось держать самой бабушке. Сначала ее вытеснили из комнатки, выходившей окнами в тихую зелень двора, — там, кроме трансформаторной будки, было несколько деревьев — и поселили в аду. То есть, конечно, не в аду, а в салоне, за стенами которого постоянно тарахтела, гудела и рычала улица. Так распорядилась ее дочь, красивая, статная женщина. В то время лицо матери еще не было перекошено осколком постоянной улыбки, и она радостно хлопотала, взбивая бабушкины подушки, освобождая пространство для предполагаемого старта дочери. Бабушка Пруденция, сунутая, как какое-то полено, в постель, терпела все стоически и постоянную свою неподвижность, и набухающее, в пролежнях тело — ведь ест и лежит, лежит и ест! — и одеревеневший свой язык, обрекавший ее на одиночество среди людей — не где-то в пустыне, а вот грохот улицы вынести не смогла. Полчеловека осталось, как говорила одна соседка, старушка не в состоянии была отодвинуться от назойливого солнечного луча или от подбежавшей, чтобы обнюхать ее, соседской собачонки, которую ненавидела всеми еще живыми своими ощущениями. Но пуще всего ненавидела она день и ночь вползавший с улицы шум, железными когтями рвущий мозг…

…А может, бабушка любила этого грохочущего гада? Говорят, не только в юные годы, но уже и в летах была она веселой, двух мужей похоронила, и не одни они по ней сохли. Быть может, по дрожанию оконных рам, пола и стен, а также ее железной, окрашенной в синий цвет кровати старушка ощущала, как тесна тюрьма, отрезавшая ее от живых. Тосковала по несущейся мимо жизни, как высыхающее растение — по дождю, и задыхалась от ненависти к ней?

Что бы там ни было, но бабушка Пруденция принялась выть. Негромко, совсем негромко, однако так нечеловечески жутко, словно из преисподней. Не помогали ни плотно закрытая дверь, ни думка, уложенная на ухо. Казалось, если не сбежишь из дому, сама начнешь подвывать и одновременно завоют стол, стулья, все живое и неживое. Разве приходится после этого удивляться, что мать, терпеливо мывшая неподвижное тело бабушки, решила положить конец этим концертам? Девочка провалит экзамены, и лишь потому, что она не поступает с этим живым трупом так, как поступил бы любой нормальный человек!.. И мать развила бурную деятельность, по своему упорству ничуть не уступавшую вытью бабушки Пруденции. Одна за другой появлялись у них разные комиссии, обследовали больную, щупали и кололи, нюхали воздух в комнате — могут ли вынести его другие обитатели квартиры, особенно молодое поколение; но мать едва ли чего-нибудь добилась, если бы не золотые часы отца. Не липли к отцу вещи, особенно — ценные, однако, если в трудный час потрясти его барахло, кое-что, глядишь, звякнет. Она сунула часы нужному человеку, и члены комиссии перестали к ним цепляться.

И вот бабушка Пруденция должна укатить в маленький городок северной Литвы, в недавнем прошлом деревню. Разумеется, она и ведать не ведала об этом необыкновенном доме для инвалидов. К услугам его обитателей — кровати на колесиках, кресла-качалки. Тем, кто покрепче, — огород, сад и пчелиные ульи (если не лениться, можно качать мед!), кто послабее — тому чистый воздух и покой, заботливый уход белых ангелов, то есть врачей и сестричек. Однако бабушка Пруденция продолжала выть, хотя мать, размахивая у нее под носом широкими рукавами шелковой блузки, гудела, как пчелиный рой. Кабы ты знала, что тебя ждет, от радости пузыри бы пускала — ведь текут же у тебя слюнки, едва завидишь тарелку с пирожными. И тут вдруг бабушка что-то поняла: один глаз как обычно не может поднять набухшее опустившееся веко, но в другом — такого еще не бывало! — разгорается жуткое покаяние за что-то, — может, за навязанную дочери и внучке обузу, может, за всю свою жизнь, которой нет конца. Вечной катаракты как не бывало, и это внезапное пробуждение чувства, расширившее черный, как у цыганки, глаз, так, что, кажется, еще немножко, и он лопнет, выбрасывая из глазницы налитое кровью и слизью яблоко, сопровождало Красавицу на первый экзамен…

Она все еще ждет, то и дело погружаясь в прошлое, где не хочет и не может оставаться; от одного этого тихого, чуть ли не молитвенного ожидания вчерашний день должен был бы отвалиться, как подсохшая корочка на ранке, испариться, словно мерзлота из земли под горячим солнцем, — ведь и вправду сияет солнышко, ослепляют никогда не виденные ранее деревья и дома, разве не сияет? — но горы, которые должны были оградить от прошлого, все еще тихо дремлют во чреве земли или в недостижимой дали, и она думает, упершись горячим лбом в оконное стекло: может, нет никаких гор, нет в жизни ничего, одна только серая повседневность и пронизывающие ее грустные воспоминания?

— Ничего нет нужнее для человека, чем горы, — сказал отец, вернувшись из тюрьмы.

Сказал ей и не ей — ее тени, преследовавшей молчаливой строгостью и раздражающей, порой трогательной верностью. О себе почти ничего не рассказывал — ему там было хорошо — и все. Запах дерева он любил, так что с удовольствием работал рубанком и долотом. И книг начитался. Даже Энгельса, которого не смог одолеть, когда от него это требовалось.

— В книгах про горы вычитал, да, папа?

Неожиданно отец осмелился взглянуть на нее прямо, не поверх очков.

Тюремная жизнь свела его с разношерстным людом. Один из товарищей по несчастью выделялся из всех своим произношением, привычками и внешним видом. Родом он был с предгорий Кавказа. Пригнав в Вильнюс вагон арбузов, ухитрился вывезти грузовик текстиля. С текстилем его и накрыли.

— Ничего мне не жалко, книжный человек, — так называл он меня, потому что считал дюже ученым, его же тюремное начальство все никак не могло загнать в третий класс начальной школы. — Ни того, что большие деньги погорели, ни того, что ржавеет в тайнике машина, ни молодой жены, которая спит с инспектором финотдела! Ничего не жалко, книжный человек, одних только гор. Загнусь, если не отпустят.

Кто ж отпустит! И он перерезал себе вены осколком стекла. Спасли и отправили на юг, чтобы хоть сквозь решетку видел свои горы.

— Ничего нет нужнее для человека, чем горы… — Отец отвел взгляд, нырнул в свое скомканное прошлое.

…Ах, если бы кто-нибудь показал ей горы, за которые не жалко отдать жизнь!

— Сволочи! Морды таким надо бить! — скрипнул зубами отец, не обнаружив по возвращении бабушки Пруденции. Ее синюю железную кровать за гроши продали приехавшему на базар колхознику. — Сволочь твоя мать! Все сволочи!

По старой привычке он обращается к тени дочери, чтобы не встречаться с ее глазами — все понимающими, не осуждающими, но и не оправдывающими.

— А кто бы о твоей ледышке позаботился, не будь меня? — засмеялась мама. Она не обращала внимания на зубовный скрежет и ругань отца. — Чарочку хочешь? Есть настойка на травах.

— Сволочи все! Морды бить! Дай…

А прибил-то отец всего лишь одного-единственного, не главного подонка из всех тех, кто, по его мнению, заслуживал мордобития. Возили его тогда на заводской «Победе».

Возле самого их дома шла стройка. На неогороженной площадке навалом громоздились железные балки, рулоны толя, бревна, трубы. Среди прочего валялся и моток электрокабеля. Отец приехал на обед, водитель в кожаной куртке — рослый мужик с колючими глазками — вцепился в моток, пристроил к багажнику пару досок, чтобы не заработать грыжи, — хозяйственный такой человек — и вкатил туда провод. Отец сбежал вниз в одной рубашке — все видел в окно.

— Выгружай! — прикрикнул, откусывая огурец.

— Черта пухлого — выгружу! Неужто такой мелочи жалко, директор?

— Мелочи? Это же дефицитная вещь! — Отец отшвырнул огрызок огурца, подскочил — Знаешь, как называется присвоение такой мелочи? Воровством! Ты — вор!

— Все теперь воруют. Начальники, глядишь, больше, чем подчиненные.

— Я твой начальник. Что я украл? Скажи!

— Не украл, так украдешь.

Отец вздрогнул, но еще владел собою.

— Зачем он тебе, этот кабель?

Шофер смутился, почесал затылок.

— В хозяйстве все сгодится.

— Воруешь, значит, чтобы воровать, сволочь? Не от нужды, безо всякой надобности?

— Не кипятись, директор. Пожалей свои очки! — водитель был куда моложе отца.

— И не такие меня пугали. Вора, видите ли, побоюсь!

Дрожащей рукой поправил отец очки и пнул мерзавца ногой. Водитель согнулся пополам, рухнул на щебенку.

Директор бьет своих подчиненных, где это видано! Отец слушал прокурора, улыбаясь. Вора я бил, вора. Крепкий мужик, кулаком не уложишь. Так я ногой.

Несколько месяцев таскали отца по разным кабинетам. Приезжала комиссия за комиссией. Мать без ведома отца пыталась задобрить ревизоров, все они были на стороне «пострадавшего», пока не откопали у него в саду фрезерный станок…

Все происходит в вагоне скорого поезда, даже если до сих пор ничего важного еще не произошло. Поезд мчится по внезапно раздвинувшейся, с ветрами и облаками состязающейся земле не теперь, а семнадцать лет назад. Потому тут более уместным было бы прошедшее время и, наверно, следовало бы говорить: не происходит, а происходило.

Итак, мчался на всех парах дополнительный скорый — один из множества поездов, спешащих на юг в разгар летних отпусков; над по-змеиному извивающимся и время от времени победно гудящим составом летели клочья дыма и таяли, не оставляя никаких следов — лишь горький, забивающий ноздри запах сгоревшего угля, — а в проходе вагона, возле запыленного окна с занавеской цвета слоновой кости, стояла женщина с очень молодым, почти детским личиком. Глаза цвета остывшего пепла — ни большие, ни маленькие. Чуть вздернутый, а точнее — не идеально прямой нос. Слегка набухшие губы словно бы не до конца вылеплены, как и вся она, помнящая себя вчерашней, но не предполагающая, чем будет за следующей станцией, через день-другой, а тем более — через год. Его, это бледноватое, ничем не примечательное личико, скребли солнце и тени, словно вознамерились проникнуть под кожу, прогнать окоченелость и освободить место для других ощущений. Мерцала даль, летели навстречу, оставались позади и возникали вновь кучи серого угольного шлака, словно куски ее предшествующей жизни, однако даже печальная сумрачность взгляда, не побежденная сверканием солнца, навязывала мысль о будущем — не нынешнем — ее облике. Какой вернется она с гор? Рано гадать, пока что прильнула к окну грустная светловолосая девочка, о том, что она уже замужем, говорит обручальное кольцо. Золото блеснуло, когда она подняла руку к занавеске — раздвинуть или задернуть, чтобы солнце не так слепило? Еще красноречивее подтверждал ее замужество высокий солидный длиннолицый мужчина. И у него такое же кольцо, хотя он гораздо старше девочки. Мужчина тихонько вышел из купе и застыл у нее за спиной, не решив еще, какими словами или движением заявить о себе.

Он старше на целую кучу лет. Об этом явственно свидетельствовали не признаки постарения — пока что незаметные, может, лишь намечавшаяся на макушке лысина, которую, впрочем, еще не обязательно было прикрывать прямыми, воскового оттенка волосами, — о возрасте во всеуслышание заявляли самоуверенность и сознание собственной значительности. Оно было весомо, это сознание, но, как и плотная материя костюма, не производило грубого или тягостного впечатления. Мужчине шла его медлительность, казалось, каждое могущее сорваться с губ слово, прежде чем произнести его, взвешивал он всей своей статной фигурой, всей окутывающей его оболочкой солидности, всеми сопутствующими ему воспоминаниями и привычками. Поэтому усмешка узкого, едва прорезанного рта означала не высокомерие, а снисходительность человека, твердо убежденного в своей правоте. Однако губы тут же сомкнулись; они не наедине и к тому же в ситуации, подсовывающей как занозы, всевозможные неожиданности, они — в дороге.

Покосился, не поворачивая головы в сторону. Чисто выбритыми, пахнущими одеколоном щеками ощутил не только витающий в проходе запах чужих людей из соседних купе, но и дистанцию между собою и женщиной, самым близким ему человеком в этой ситуации. Расстояние духовное и физическое, не преодоленное начавшимися уже месяц назад интимными отношениями. Собрался было протянуть руку, погладить — опустил. Неизвестно, как воспримет она явную ласку. Испуг ее вызвал бы раздражение, радость тоже нежелательна. Женщина с тонкой девичьей шеей смущала его, хотя принадлежала ему телом, душою и одеждой — Да, да, и дорожной одеждой! — о чем опять же свидетельствовал покровительственный взгляд его прозрачно-голубых глаз.

— Не устала, дорогая? Весь день на ногах.

Теперь, когда легкий пушок на незагорелой шее колыхнуло пахнущее зубной пастой мужское дыхание, узкие плечи женщины вздрогнули — она всегда вздрагивает, когда с ней неожиданно заговаривают, это заставляет и тревожиться, и снисходительно усмехаться, — он позволит себе взъерошить ее густые, к сожалению слишком коротко остриженные волосы. Невинная, дозволенная ласка. Будто сунул руку в жесткую щетку — такие у нее волосы, и жаль, что осталась от них едва треть, шея кажется тоненькой, как у остриженной и выгнанной на дождь овечки. У него перехватило горло, словно от пронизывающего порыва ветра. Он сухо, нетерпеливо кашлянул.

— Душно, правда? Тут немного свежее. Сдается, подсолнухами запахло! — Словно внезапно разбуженной, ей захотелось услышать собственный голос. Не разбил ли его безумный грохот, не истер ли в дорожную пыль? Нет, голос звучал по-прежнему, всего до конца не высказывающий, немало оставляющий в горле и еще глубже. Своим неожиданно сочным голосом она немножко гордилась, конечно, тайком. Женщина намеревалась вернуться в себя — ведь ничего не изменилось и не изменится! — но самолюбие мужчины задело то, что этим звучным голосом она спешит зачеркнуть его прикосновение, забыть пробежавшее по волосам электричество.

— Какие еще подсолнухи? Где ты их видишь? — он повел подбородком в сторону мелькающих за окном желтых полос скошенной, но еще не собранной пшеницы и едва сдержался, чтобы не прижать к груди головку, поверившую в цветовой обман, но не поверившую в искренность его ласки.

— И в самом деле! Ох!..

Жалобной ноткой она извинялась за ошибку, а также за дурацкое торчание возле окна, правда, не запрещенное. Ей вообще ничего не запрещалось, сама вовремя соображала, чего не следует делать. Да и после того, как спохватывалась, ее не заставляли раскаиваться.

— И все-таки не переутомись. Путь долгий, дорогая. — Рука, еще пахнувшая ее волосами, соскользнула и повисла у нее за спиной.

Никто и сейчас от нее не потребовал, рука висела, не касаясь бедер, однако белая блузка пошла рябью. Молодую женщину пронзила глубинная дрожь, заставила ее напрячься и затрепетать. Между ним и ею всегда оставалась некая дистанция. Даже в минуты интимной близости. Каждый раз она старалась скрыть от него что-то. Но что? Стыдливую мысль, обнаженное тело? Пугливым голубем мелькнула в памяти грудь, которую ему случалось видеть лишь в темноте, в лучшем случае — в полумраке. Приходилось выполнять условие: не раздеваться при свете. А так хотелось вылущить ее из мрака, из сковывающего ее стыда или страха, согреть в ладонях, чтобы дозрела, как зеленый еще плод; он жаждал этого втайне, страдая сам, потому что был скован не меньше ее, послушной и все же внутренне сопротивляющейся. Молоденькая жена дрожала под его тяжелеющей ладонью, и все возрастала проникшая в душу досада, что его, крепкого мужчину, обкрадывают средь бела дня он слышит за спиной сопение вора, ощущает его скользкую, потную руку у себя за пазухой, но почему-то — от чрезмерной порядочности или боязни — не решается стукнуть по вороватым пальцам и тем самым упрочить свое право на обладание.

— Я так благодарна тебе, Алоизас… Так благодарна… За все… — проговорила она, будто приостановившись глотнуть воздуха на крутом подъеме, хотя никакого подъема не было, поезд катил по равнине.

Ей самой было неясно, почему захотелось поблагодарить мужа, неясно: вобрала ли ее благодарность все, что промелькнуло и еще промелькнет за вагонным окном, включая внезапно на каком-то перегоне возникшее и затмившее остальные впечатления видение гор? Не понял и он, почему вдруг вырвались у нее слова благодарности, но перехватило дыхание. На миг растаяла ее холодноватая, подспудно упрекающая покорность. И имя его произнесла, как перед прыжком; раньше, когда называла его по имени, голос звучал слишком уважительно. Почаще бы говорила, как сейчас! Алоизас ощутил свое сердце под подаренной сестрой Гертрудой рубашкой, под твидовым пиджаком, который, несмотря на исходящий от бесконечного жнивья жар, укрывал его, словно броня, оболочкой значительности и отстраненности, в нее привык он кутаться, чтобы оградить себя от суетности и банальности. Он увидел свою потянувшуюся к жене руку, но так, словно это была не его, а чужая рука, может быть, того вора, и жену сверху увидел, будто вот-вот упадет в обморок, обмякшие плечи, шея и розовая полоска кожи на груди, в скромном разрезе блузки. Никогда, даже в постели, не тянуло их так друг к другу, даже собственное дыхание могло помешать, и тут кто-то простонал от сладостной боли. Простонал громко, словно в насмешку, чтобы услыхали они да и весь вагон. И еще раз, но уже сквозь грубый хохот, заглушающий истинный смысл стона.

Неподалеку, во вдруг потемневшем проходе, — поезд втянулся в туннель — возилась парочка: плотный парень в оранжевой майке и крепкая светловолосая деваха, не умещающаяся в коротеньком, узковатом для нее халатике. Она пыталась прикрыть им вылезающую наружу крутую грудь, а он тискал ее, не давал. Девушка шлепала парня по щекам свернутым в трубочку журналом, его наглая лапа, оставив грудь, уже тянулась к пояску на талии. Внезапно возня прекратилась, — может, все это было в шутку, от избытка молодости? — однако в ушах Алоизаса продолжал звучать стон отдающейся, на все готовой, со всем заранее согласной женщины и грубый, ее или кого-то другого стесняющийся, стремящийся все принизить, даже изгадить, смех. Затаив дыхание, прислушивалась к звукам и Лионгина — пора уже и ему называть по имени свою молоденькую жену! — не менее его взволнованная стоном и смехом, однако словно удивленная, что больше ничего не происходит, — по-прежнему что-то бормочут стоящие поодаль пассажиры, плещется, подхваченная порывом ветра, желтая занавеска. И жарко, до умопомрачения душно… Алоизас снова увидел жадно тянущуюся к Лионгине руку… Не мифического вора — собственную руку с набухшими венами и старательно ухоженными ногтями.

— Чертовски хочется курить, — прошептал он внезапно пересохшими губами.

С трудом поднял тяжелую, бесчувственную, словно перебитую руку, похлопал себя по карману пиджака, вытащил трубку с изогнутым мундштуком. Пальцы ожили, но сжимали трубку не особенно изящно.

Трубка? Зачем ему трубка? Лионгина смотрела, ничего не понимая, не ощущая запаха благородного обгоревшего дерева и не затлевшего еще табака. Дыма она не любила — только саму подготовку к курению, тонкий аромат трубки. Даже гордилась привычкой мужа, такой редкой ныне у швыряющих окурки и где попало стряхивающих пепел мужчин. Ее глаза, ни большие, ни маленькие, расширившись, помаргивали, все ее существо, замерев, продолжало чего-то ждать.

— Курить пойдешь?

— Если что, кликни, дорогая.

— Ладно. — Стиснув губы и растянув их, как резиновые, ей удалось изобразить улыбку.

— Вот и отлично.

Он сам не понял, что отлично, ведь из голоса Лионгины исчез подъем, которого они не одолели. И отнюдь не по ее вине.

Испугавшись неопределенности ситуации и собственной неловкости, Алоизас окинул взглядом проход: запыленная, сбитая ковровая дорожка, за стеклянной дверью — хромированный кипятильник. Парня в оранжевой майке и полуодетой светловолосой девушки уже не было. Выдумал их, оправдывая нахлынувшее вожделение? Однако и теперь, когда его желание названо настоящим именем, стон и смех продолжали звучать в перестуке колес. Закрылись в купе и там, отгороженные от посторонних взглядов, продолжают возиться? И он невольно представил себе то, чего никогда в жизни не решился бы сделать на виду у всех — ведь хотел погладить, только погладить, — и, дружески улыбнувшись жене, — так устала, бедняжка, незачем ее пугать! — отправился в тамбур.

Лионгина смотрела вслед. Бредет медленно, неловко покачивается, но не потому, что вагон бросает из стороны в сторону. Ищет точку опоры, хочет восстановить утерянное чувство собственного достоинства, именно это не позволяет ему ускорить шаг. Чего-то между ними — между мужем и ею — не произошло, не случилось чего-то неизведанного, нового… Затылок еще продолжал ощущать подкрадывающуюся дрожь — неосуществившуюся ласку, о которой раньше и не мечтала, но, странное дело, теперь явно не хватало этой ласки, такой привычной для других, получающих ее без особых раздумий, без стыда и муки. И не хватало с первого же дня их совместной жизни.

Из соседнего вагона посыпались баскетболисты, Алоизас прижался к стене. Когда он снова двинулся, Лионгина впилась взглядом в его спину, уже прямую и крепкую, обтянутую хорошо пошитым пиджаком, по-летнему светлым, в полоску, однако из не по сезону плотной материи. Раньше она об этом не задумывалась и потому удивилась, что такая мелочь пришла ей в голову именно сейчас. О своих туалетах он советуется с сестрой Гертрудой. Бросившееся в глаза, скорее всего ею же самой выдуманное несоответствие породило мысль о другом, более глубоком изъяне, будто на спине, под левой лопаткой, зияет прикрытая твидом язва; прикоснется кто-нибудь, заденет нечаянно локтем, пробегая мимо, и то, что видит одна она, увидят все; окружив, уставятся на Алоизаса, и у него самого раскроются вдруг глаза… ощутит рану, о существовании которой до сих пор не подозревал. Лионгина услышала в перестуке колес свой не раздавшийся оклик — предупреждение мужу! — и втянула голову в плечи. Ох, и рассердился бы Алоизас! Губы, конечно, улыбнулись бы ей, но в уголке их долго подрагивало бы презрение — так он встречает ее мысли об абстрактных материях или сколько-нибудь сложном бытовом вопросе. Сжимая в пальцах трубку, еще не до конца набитую, источая сладко-пьянящий запах табака, по которому безошибочно выделишь его из массы курильщиков, он обернулся бы и, покровительственно понизив голос, поинтересовался, что ее испугало. Усмешка была бы знакомой, не раз обижавшей ее, однако на сей раз наспех натянутой на незнакомое, скрывающее растерянность и потому жестокое лицо, и она тут же убедилась бы, что померещившаяся ей язва на спине — галлюцинация, плод ее незрелого воображения. Ему пришлось бы повторить свой вопрос, нежно сжав ее запястье, потому что она лишилась бы дара речи или стала оправдываться, дескать, вовсе не кричала, просто ему почудилось. Нет, нет, крепок и прочен ее Алоизас, как скала, не изборожденная трещинами, в любой момент, если возникнет опасность, ей будет к чему прислониться, пусть даже веет от скалы холодом.

…Эту аккуратную, чуть ли не каллиграфическим почерком выведенную и пестрящую подчеркнутыми фразами рукопись она печатала отвратительно. Лепила ошибки одну за другой — нарочно таких дурацких не придумаешь! — а исправляла неуклюже. Ну никак не шла работа, хоть и очень старалась, — мешали холодно поблескивающие, мало понятные истины, излагаемые автором. То, что понимала, тоже отпугивало, — высоко вскарабкавшись (скорее всего на одну из часто упоминавшихся в рукописи пирамид!), он не скрывал своего пренебрежения к тому, что есть не искусство или не мысли о нем, и в первую очередь — к жизни простого человека. Один за другим летели в корзину испорченные листы, новые, вставленные на их место, вскоре отправлялись следом. Стояла адская жара — двадцать пять по Цельсию в тени! — а тут у нее начались месячные, как всегда с болями и надолго. Часовая стрелка неумолимо бежала по кругу — вот-вот появится заказчик — неулыбчивый солидный ученый.

Она не шла пить свой привычный ежедневный кофе. Сунула племяннику сотрудницы несколько монеток, чтобы сам купил себе пирожное, тот швырнул копейки в угол, — ну, прямо — оскорбившийся влюбленный! И обедать не пошла. Мечтала, что клиент забудет об условленном часе или задержится в кафе, беседуя со своими приятелями на высокие, как в его заумной статье, темы. От него не тянулось никаких нитей, свидетельствующих о существовании близких людей. Ни о чем не расспрашивает, как другие заказчики, стесняющиеся своего почерка, или запаха изо рта, или толстых рукописей, сокращающих время ее отдыха.

Когда ученый явился в бюро с точностью до минутки — важный, при галстуке, несмотря на плавящую асфальт жару! — она поняла, что пропала. Вытянулась у стола, как школьница, вызванная к доске. Застывшая, с опущенной головой, краешком глаза покосившись на цветы. К прекрасно отутюженным брюкам песочного цвета льнули соцветиями вниз необыкновенно яркие и нарядные гладиолусы. Мне? Неумехе? Протянула скованными страхом и стыдом пальцами едва завершенную работу. Положив цветы на стопку копирки, он принялся листать напечатанное. Сказать ничего не сказал, только рот слегка повело в сторону, как от боли. Молча глянул на свой букет, подыскивая для него более подходящее место. Цветы вспыхнули огнем. Розовое пламя зажгло никель машинки, чьи-то сброшенные у соседнего столика босоножки, ее ногти с облупившимся лаком. Заказчик по-деловому шелестел страницами, его сверкающие туфли, казалось, вросли в пол. Она хотела сказать, что не возьмет денег, а цветов и вовсе не достойна. Губы шевельнулись, но не выдавили ни звука.

— Сядьте! — бросил он, сжав стебли букета, как палку.

Она плюхнулась на свой стул, будто ее толкнули, и ждала удара или уничтожающих слов. Наконец-то получит сполна за дикие выходки, которыми пытается мстить за свою серую, бескрылую жизнь. Ломота во всем теле, словно ее били, и одновременно — сладостно, словно уже отстрадала или повинилась.

— Не надо волноваться, уважаемая Лионгина — Рот мужчины вернулся на место и ободряюще улыбнулся ей. — Я вижу, вам нравятся мои цветы?

Гладиолусы ослепительно пылали. Каждый стебель и весь хрустящий букет, свежий-свежий, будто только что срезанный. Такого красивого, на глазах распускающегося она в жизни не видела. И не увижу, подумала печально, покорно.

— У меня есть сестра, — мужчина побледнел, борясь с ложью, хотя сестру не выдумал, — большая любительница цветов. Вот ей и несу!

Поезд монотонно постукивал на стыках. Мгновение, помутившее было им обоим рассудок, ничего не изменило ни в вагоне, ни в широко раскинувшемся за окном пейзаже: в желтых квадратах жнивья, в вереницах высоких, стройных тополей, подпирающих низкое белесое небо.

Выдумала, угрызалась Лионгина, все я выдумала. Мечтаю от безделья то о высоких горах, то о грубой мужской ласке. Старая дева, как порой ворчала мать, нашпигованная страхами, словно треска старухи Фурманши — травками и приправами; за неимением щуки соседка фаршировала треску и любила угощать их. А если что-то невероятное все-таки случится? Если и Алоизас по-настоящему взволнован?

Лионгина шмыгнула к двери в тамбур. Затаиться, чтобы, возвращаясь, не успел он нацепить обычную маску, стать похожим на свой портрет, что висит в квартире Гертруды. У нее снова перехватило дыхание, но уже от непривычно быстрого движения. Он не любит, когда его застают врасплох.

— Ах, Алоизас! Посмотри, ты только посмотри!

Алоизас хлопнул дверью тамбура, словно что-то окончательно отсекая, Лионгина едва успела отшатнуться. Навстречу им, сбавив скорость, катили платформы, над сколоченными из серых горбылей бортами мотались лошадиные головы. Много небольших, с кудлатыми гривами голов. В окно волнующе пахнуло навозом и детством. Маленькая черная лошадка тянет сани, груженные вязанками дров, полозья взвизгивают на черно-белой, подтаявшей на мартовском солнце мостовой, над конскими яблоками поднимается парок, осыпаются кусочки коры…

Алоизас глядел на нее, окутанный дымом трубки. Ни единая мелочь, ни один волосок в его прическе не свидетельствовали о душевном смятении или телесной слабости. Словно посетил Олимп и посовещался со своими мудрыми богами. На лошадей даже глазом не повел. Сдержан, полон достоинства, спокоен. У нас все впереди, зачем торопить события, разве мы подростки, чтобы тайком таскать лакомые кусочки с накрытого для пиршества стола?

— Что тебя так взволновало, дорогая?

Обнял ее за талию, в этом не было ласки, лишь покровительство и самоуверенность: вот так, дорогая! Не инстинкты нас, мы их обуздываем! Тогда они не страшны и не нарушают внутренней гармонии, мудрость — только в сдержанности.

— Ничего.

— Лошадей видела? — Его не смутило, что она нежно, хотя и недовольно повела плечом. — Никакой романтики во всем этом нет, дорогая. Везут лошадок на мясокомбинат.

Лионгина молчала.

— В наше время лошади убыточны. Для работы используют их все реже. Зато в Средней Азии конина — лакомство.

Конским потом и воспоминаниями пахло все слабее.

— Из Литвы тоже поставляют лошадей в Среднюю Азию. Мясо — жестковатое, но колбаса — с примесью говядины — вкусная.

Алоизас говорил солидно, с полным знанием дела. И беспристрастно. Так, вероятно, внушал он, что хорошо или плохо, что низко, а что нравственно, своим студентам. В рукописях неколебимая логика его мысли подкреплялась цитатами на нескольких языках. И опечатки так и не смогли разрушить их железные ряды.

Уныло поблескивали рельсы соседней колеи. Ничего не произошло. Никого навстречу не везли.

В купе шумно ввалился человек. Это случилось на маленькой станции, где продавали жареных кур и семечки — все непрерывно плевались. Сверкали носы коричневых полуботинок, шуршал натянутый на новый, с иголочки, костюм финский плащ, ярко-красные, словно индюшачий зоб, выглядывали из-под брюк носки, а лицо, подвижное, как у хорька, и одновременно доверчиво-открытое, пылало жаром. Пот скатывался по носу, капал на аккуратный, тоже импортный, чемоданчик, который человек не затолкал под скамью, а осторожно положил на колени. На маленьком, в кулачок, лице голубыми осколками синели глазки, суля показать фокус, и не просто каким-то зрителям, а им, молодоженам из Литвы.

— Наконец-то Егорыч среди порядочных людей. Ура, детки! — проскрипел он низким, сорванным или еще по какой-то причине охрипшим голосом. Глазки постреливали весело, как на приятелей или ребятишек, которых ему бесконечно приятно видеть.

— Пролез-таки, шалавый! — долетел ему вдогонку голос проводницы, ее величественная, выпирающая из форменной гимнастерки грудь возникла в дверях. — В общем вагоне твое место! Я тебе покажу, как в купейный лезть!

— Видали, детки? Егорыч душу распахивает, а эта наседка… — Даже не обернувшись, он небрежно ткнул рукой в ее раздутую брезентовую планшетку. Мелькнула десятка, как чудодейственный лучик солнца, и женщина, поворчав для вида, удовлетворенно отправилась восвояси.

— Порядочек! Егорыч дремать не станет, дорогое время понапрасну тратить не будет. Ей-богу, детки! — И на столике рядом с бутылкой кефира, булочкой и принадлежностями женской косметики возникла бутылка коньяка «ОС», которую он, как фокусник, извлек неизвестно откуда. — Выпьем!

— Он что, знаком тебе? — процедил Алоизас и покосился на жену, не поворачивая головы.

— Мне? — Лионгина не поняла и виновато улыбнулась.

— Знакомый, спрашиваю, что ты ему так ласково улыбаешься? — Алоизас не склонен был шутить.

— Откуда, Алоизас? Но… — Чем-то понравился ей этот бесшабашно вторгшийся к ним человек — пестрота его одежды и широкие жесты свидетельствовали о другой, непонятной ей жизни.

— Занятно, занятно, продолжай. — Алоизас стиснул зубы, но презрение еще не искривило губ.

— Да нет… Я ничего не собиралась говорить.

— Когда нечего говорить, следует молчать.

— Хорошо, буду молчать. — Она покраснела, хотя неожиданный сосед не мог понять произнесенных шепотом, не слишком лестных для нее литовских слов. Да он и не обращал на них внимания — любовался своей бутылкой, как чудесно распустившимся цветком.

Речи мужа были, как всегда, разумны, ее — необдуманны, однако Лионгине показалось, что Алоизас за что-то мстит ей. Уж не за несбывшуюся ли ласку в вагонном проходе? Или за минутное свое замешательство, которое он постарался затоптать, как неосторожно упавшую из трубки искорку?

— Я тебе не надзиратель и не нянька. — Алоизас сухо кашлянул, чтобы снова не разыгралась ее фантазия. Неизвестно, что может прийти в голову неопытной молодой женщине, если ее способны растрогать лошади, которых везут на бойню.

— Что я такое сделала?

— Пока — ничего.

— Может, мне лучше выйти?

— Я, например, не собираюсь бежать из своего купе.

— Выпьем по-царски, детки! — Человек заерзал, устраиваясь поудобнее, отщелкнулась крышка чемоданчика. Внутри аккуратно уложенные бутылки коньяка, пол-литровая банка красной икры и палка твердой, дочерна копченой колбасы. — Как цари выпьем! И наговоримся вволю!

— Если рассчитываете на мою компанию, то напрасно. Я не употребляю алкоголя, — негромко сказал Алоизас, сдерживая раздражение.

— Капельку выпьешь! Со мной, друг сердечный, пить весело. Не жадный я. И по людям истосковался! Эй, хозяюшка! — кликнул Егорыч проводницу, высунувшись в проход. — Стаканы! Ножи, вилки, живо! За скорость — плачу особо!

Послышались шаркающие шаги, звякнули стаканы, им навстречу полетела свернутая трубочкой пятирублевка. Пока они оба глазели на происходящее, как на спектакль, стаканы наполнились, а на тарелку вывалился ком икры.

— Всем поровну. Егорыч как в аптеке накапал! — Человечек задрал голову, опрокинул стакан и расхохотался, щеря утыканный золотыми зубами рот. — Ух, радость сердечная! Я-то уж совсем было духом пал, а тут приличная компания… Ну, братцы, детки! Смелее!

— Кажется, я говорил вам, что не… Дама выскажет свое мнение самостоятельно, — Алоизас становился все сдержаннее и официальнее.

— Я? Нет, нет! — запротестовала Лионгина.

Алоизас отвернулся к окну, Лионгина последовала его примеру. Садилось солнце, красное, налитое. В его угрюмом свете простиралась бескрайняя равнина. По ней, догоняя поезд, ползли овраги — глубокие, с крутыми размытыми берегами. Не овраги — шрамы, грозные трещины… Как в доисторические времена, когда человек был беспомощным и одиноким. И теперь он одинок, вздохнула Лионгина.

— Брезгуете, значит? — Егорыч снова выпил, рукавом вытер губы. От второй порции коньяка его глазки заколыхались синими озерцами.

— К сожалению, ничем не можем помочь. — Алоизас прикрыл рот ладонью. Другой рукой похлопал Лионгину по колену — отныне его забота будет простираться и на нее.

— Зачем же так, а? Обидел вас Егорыч? Оскорбил? — Синева его глаз омрачилась. — Что дамочка нос воротит, это дело понятное. Восьмое марта и все такое прочее, избалована. Но ты-то мужик! Мужик ты или?..

Голос попутчика — не грубые его слова, а голос — так униженно просил, что Лионгина понадеялась: махнет в конце концов Алоизас рукой на свой отказ, легко усмехнется и поднимет стакан, приглашая и ее пригубить, чтобы не обижать хорошего человека. Но Алоизас сидел неподвижно, сложив на коленях стиснутые, слегка подрагивающие руки. Места занимал столько, сколько положено одному человеку, — не больше, однако, обрастая неуступчивостью, постепенно становился шире и больше.

— Не сердитесь, мы очень сожалеем, что… Мы очень извиняемся, — непроизвольно вырвалось у Лионгины, сама не знала, почему заговорила, может, потому что молчание становилось невыносимо злым, даже жестоким. — Мы не хотели вас обидеть.

Алоизас презрительно скривил губы.

— Не сердитесь. Мой муж… Мы… — Впервые встреченный человек чем-то напоминал ей отца, хотя между ними не было никакого сходства. Интересно, в незнакомой обстановке, среди посторонних, отец тоже пытался бы вырвать из своего сердца одиночество, рассчитывая на понимание? Нет, нет, она отгоняла эту мысль, но никак не могла смотреть на попутчика враждебно. — Мой муж действительно… не пьет.

— Не пьет? — Егорыч смахнул со лба обильную росу. — Такой здоровенный мужик и не пьет? Погоди, погоди, дамочка, может, уже нельзя ему? Пил и завязал? Тогда, конечно, другой коленкор…

— Неужели я похож на бывшего алкоголика? — Алоизас высокомерно вздернул подбородок. — Такого, с сизым носом?.. А ты… Моя женушка и врать умеет? — Вновь перейдя на литовский, он презрительным шепотом словно бы пришпилил ее к скамье, как легкомысленную бабочку, и продолжал по-русски — Я в принципе против пьянства. Рюмку по особому случаю могу поднять, и ту лучше в ресторане…

— В ресторане? Отличная идея, детки! Айда в ресторан! Деньжат у Егорыча хватит, это уж точно! — Он распахнул пиджак, на оттопыренном пачкой денег внутреннем кармане мелькнул яркий фирменный знак.

— Извините, но и в ресторан я с кем попало не хожу!

Алоизас взглядом одернул Лионгину: чего доброго начнет извиняться перед этим алкоголиком. Никому не нужны ее самопожертвование, а тем паче — жалкая ложь. Она поняла безмолвный выговор, поняла, что возможное ее вмешательство отвергнуто. Алоизас отталкивает от себя не только чужого человека, но и ее, словно она — причина его слабости, которую он не желает выставлять на люди.

Внешне ничего не изменилось, они по-прежнему сидели бок о бок, его нога касалась ее ноги, но она почувствовала себя отброшенной далеко-далеко. Одна-одинешенька среди глубоких страшных оврагов, ползущих из архидревности, чтобы напомнить, как необходима людям общность. То, что мы, люди, знаем и понимаем, настолько хрупко, что неосторожным движением или грубым словом нетрудно разнести все в щепки. Размышляя таким образом, Лионгина еще не сознавала, что перерастает себя вчерашнюю.

— С кем попало? — Человек вскочил на ноги, потянул вниз узел галстука, рванул ворот рубашки, но не почувствовал облегчения. — Погодите, братцы, давайте разберемся! Этот вот, с вашего позволения, «с кем попало», — он грохнул себя кулаком в грудь — она загудела, — за Полярным кругом уголек добывает. Внизу — горячий ад, наверху — ледяной. Пять лет без отпуска, усекли? Зубы уже на третью зиму, как туда забрался, растерял, — издевательски сверкнул во рту золотой частокол. — Баба такого беззубого бросила, на юг сбежала. Как же, была и у меня, как у всех, баба. Да вот надоело ей на северное сияние глазеть… еще случается там, хоть и редко, медвежьим задом полюбоваться. Впрочем, сказок рассказывать не стану. Вырвался в первый раз за пять лет в отпуск — почему ж не выпить, не погреться возле людей? Заработанные, не ворованные у меня деньги! Сделайте милость, детки, мне скоро сходить. По пути родню, приятелей навещаю… Так, видать и не доберусь до знаменитых южных курортов! Ну? — И, не дождавшись признаков того, что суровость попутчиков смягчается, вылил себе в глотку полстакана коричневой обжигающей жидкости. Не отерев губ, кликнул проводницу. — Сунь-ка меня в какую другую дыру! Тут не останусь, не поедет Егорыч с этими бумажными душами! Эх вы… Сто и больше лет проживете, если от скуки не околеете!

Он подхватил свой чемоданчик и выскочил прочь.

Проводница молча собирала со стола, стараясь не прикоснуться к ним обоим, к их вещам. Как будто они, а не Егорыч, вызвали в купе всю эту неразбериху. Жалко, икра такая свежая, а я и не попробовала… Лионгина пристыженно покосилась на Алоизаса, не поймал ли он ее ребячье желание. Потом тыкал бы ей в нос, как только что — ее мнимую ложь.

— Выпьем, детки! Ну, по-е-ха-ли! — послышался из прохода сочный, но крепко надорванный голос, который она не скоро забудет, вот Алоизас забудет тут же.

Он встал, потянулся. Ему было тесно — его крупному телу, его бодрому настроению, после того, как не поддался шантажу, да-да, грубому шантажу, который торжествует до тех пор, пока не дашь нахалу отпора, пожалев свои нервы. Ей же, наоборот, хотелось свернуться в комочек. От старательно вытертого столика, от свернутого в рулон вместе с нечистым бельем матраса пахнуло утратой. Чего-то важного, доброго лишилось их временное обиталище, словно запела и вдруг умолкла птица! — и это что-то все тревожнее напоминало о себе с каждым раскатом веселого смеха, доносившегося из-за стенки купе. Вскоре соседи запели песню, соленую, чуть ли не скабрезную, и Лионгина в отместку себе подумала: может, и прав был Алоизас?

— А если бы он тебя ударил?

— Меня?

Алоизас отшатнулся, словно его стукнули, и не когда-то, а вот сейчас, и не кто-то, а эта послушная, съежившаяся девочка, которая вдруг ни с того ни с сего вспыхивает, обжигая и странно озадачивая. До горла застегнутая на все пуговицы цветастой пижамы, туго обтягивающей еле заметную грудь, она похожа на куколку в коконе. По-прежнему старается не раздеваться у него на глазах, хотя это упрямство в данном случае, в отличие от других, где его безусловно необходимо устранять, разжигало его, заставляло стремиться к обладанию. Робость и пристрастие Лионгины к чистоте противоречили нелепости, которую она с легкостью только что выдумала. Ну не дикая ли мысль?.. Ударить его?.. Человека, извлекшего ее из небытия, давшего свою фамилию… из ничего — из элементарных начал — заново лепящего ее человеческий облик?

— Попробовал бы только… В студенческие годы я боксировал и неплохо фехтовал. — Алоизас выбросил руку, словно сделал выпад невидимой шпагой, приподнимая воображаемым ее кончиком подбородок жены. Она физически ощутила прикосновение металлического острия. — В чемпионы не вылез, но… Попробовал бы!

Ей зябко и страшно. Зажмурилась. Больно ущипнет? Сорвет с плеч пижаму? Что ж, это будет лучше, гораздо лучше! А так его насмешки — без искорки юмора — выжимают тебя капля по капле. Чувствуешь себя, будто клочок травы на ветру. Хлещет, рвет. По крайней мере, тогда не буду дрожать, что кто-нибудь обидит!

— Что с тобой, дорогая? — Алоизас небрежно коснулся пальцами ее плотно сомкнутых век. Он уже пришел в себя и требовал спокойствия от нее. — Галлюцинации мучают? Выкинь ты из головы этого пьянчугу. Ведь мы едем в твои горы, Лионгина.

— Устала я, ничего мне не хочется.

— А кто все уши прожужжал горами? — Он подумал, что впутался в глупую авантюру: вместо того, чтобы на недельку-другую махнуть в Палангу, отправился в горы. Вот тебе и первые приключения. Первые, но не последние. Виновница этих приключений, видите ли, не хочет больше желанных своих гор.

Я не просила. Просто мечтала закрыть глаза и проснуться у подножия горы. Не очень большой, чтобы не давила. Мать задурила голову: свадебное путешествие, свадебные путешествия снова в моде! — и похохатывала, преувеличенной радостью маскируя неживую улыбку, от которой у дочери холодела спина.

— Хочу и не хочу. Не знаю. Ах, Алоизас…

— Спасибо за откровенность, но логики тебе явно не хватает.

— Ну что же, ругай меня, Алоизас, ругай…

— На сегодня достаточно. — И мысленно снова растравил свою обиду: меня… представить себе, что меня изуродовал чужой кулак? Всему есть границы, милая!

Перед сном проглотил таблетку.

Ночью Лионгина проснулась от полоснувшего лицо, как бритва, луча света. Острая, беспощадная бритва. Поезд проползал вдоль длинного пакгауза, то и дело вспыхивали и слепили лампы неимоверной яркости.

Алоизас лежал на спине, сложив на груди руки. Рот приоткрыт, нижняя губа отвисла. В разящем свете казалось, что кто-то, пользуясь мгновением темноты, силой оттягивает эту тонкую посиневшую полоску и заставляет его тихо постанывать. Жалобно, как обиженного мальчишку. Вот именно: обиженный мальчишка. Лионгина сжалась в комочек, напуганная и этой мыслью, и все замедляющимися ударами острых мертвенных молний.

Уже хотела было протянуть руку, чтобы разбудить мужа, но в глазницах Алоизаса сверкнули искры. Острие рапиры или шпаги, нацеленное в ее подбородок. Чужой человек по имени Алоизас — кто он? А ты, знаешь ли сама, кто ты такая? Боишься его, боишься себя, и все это — ха-ха — называется поездкой в горы — несуществующие горы! — или старым, как мир, по словам матери, свадебным путешествием, ха-ха!

Отец проводить не пришел. Она озиралась, не блеснут ли очки в дешевой оправе на грубом, крепко помятом жизнью лице. Стеснялся зятя, его респектабельной сестры, словно они были переодетыми тюремными надзирателями. Неправда, отец стеснялся другого. Уж не той ли своей трепотни о горах, принесенной из чистилища? Бездумно посеял зерна мечты в сердчишке дочери и теперь с тревогой ожидал всходов?

— Не смеши меня, — сказала мать после свадьбы, язык-то у нее не отнялся, как у бабушки Пруденции, только лицо перекосило да правую сторону: руку-ногу парализовало. — Ни отец, ни ты… При чем тут ты? Это я нашла его тебе, за ручку привела! Ты, прости меня, господи, и комара-то заманить не смогла бы. Это я устроила, чтобы тебе, а не другим, носил он свою работу, чтобы за рукописями домой таскался. В домашней-то обстановке и машинистка — женщина. Поверь, халатик дома больше впечатления производит, чем дорогие кольца — на службе. И в горы поедете благодаря мне. Деньги муженька, а знакомства и оборотистость — мои. Что в наше время деньги? За меня держись, дочка, не за отца. Чему может научить человек, которому и в тюрьме было хорошо? Остается всем в тюрьме устроиться, если там так хорошо!

Речи матери были туманны. Не обволакивает ли этот туман иногда и ее разум? Согласилась же выйти замуж из уважения к ученому. Из благодарности, что сжалился, не выхлестал глаз теми гладиолусами — сколько ошибок в его рукопись напихала, — мог бы в грязь втоптать, но пожалел. А цветы, ясно, для меня купил, надеялся, что напечатаю. Соврал, что купил цветы для сестры. Не умеет врать — даже побледнел. Видит только себя, живет собою, но врать не умеет. Стоял надо мной, как воплощение попранной добродетели. А для меня уже не имели никакого значения ни его спокойствие, леденившее затылок, ни дурманившие голову правильные, но слишком торжественные слова…

Если честно, то согласилась Лионгина выйти замуж из-за одиночества. От жуткого страха оцепенеть, не соприкоснувшись с другим живым существом, чувствуя, как сохнет и морщится кожа, секутся и редеют волосы, а мерзнущие руки становятся похожими на отвратительные синеватые лягушачьи лапы…

…Господи, неужели нужен мне был укромный уголок, а совсем не горы, ради которых не пожалела бы всю свою кровь, каплю за каплей?..

— Вставай, дорогая. К нам рвутся цыгане.

Обросшее, помятое лицо Алоизаса. Голова еще в чаду от снотворного. Недовольно ворчит, потому что застигнут врасплох — не успел влезть в свою привычную броню — костюм. Неважно, что в степном просторе начинает светать, а на тесном вокзальчике ночь фонари полыхают вовсю.

— Терпение, терпение, граждане. Люди спят, понимаете? — Алоизас отщелкивает торчащий в двери язычок стопора. Голос у него — как у похмельного грузчика из гастронома, которому не дали с утра выпить. Сдвинув с места махину двери, он зажигает весь свет — спать все равно не удастся.

— Придется пустить цыган, все равно не дадут покоя.

Не цыгане — мальчик и светловолосая женщина со звучным именем Ингер. Немногим старше Лионгины, лет двадцати трех или двадцати пяти, если скажет, что недавно отпраздновала двадцать, тоже спорить не станешь. И имя какое-то птичье, и речь: тараторит пулеметными очередями. Только если ей двадцать, то когда же успела завести такого большого сына? То и дело теряет его, хотя мальчик из купе не выходит, терпеливый и молчаливый. Спохватившись, что давно не обнимала, принимается озабоченно шарить вокруг. Разумеется, никуда он не делся, сидит на корточках и возится с пряжкой ее же босоножки. На радостях она прижимает его к коленям, да так, что у мальчонки дух захватывает, и продолжает тараторить. Рассказывает бессвязно, словно птичка с ветки на ветку прыгает. Мысли ее тут, в поезде, и не тут — где-то между небом и землей. Какая уж там эта Ингер цыганка! Блондинка с очень светлыми, словно наилучшей импортной химией выбеленными, волосами. От природы такие или на летнем солнце выцвели? Лионгину удивляет ее светящаяся белизна, а еще сильнее — уткнувшийся ей в колени, будто упрек, смуглый ребенок. Черные как смоль волосы, под густыми бровками едва умещаются темно-карие, как свежевылупившиеся каштаны, глаза.

— Я из Петрозаводск. Финка из Петрозаводск. Едем далеко… К отец Фаиза… Вот он, мой Фаиз! — Ноготь Ингер с облупившимся лаком зарывается в черную и густую шевелюру мальчика.

Тот весь загорелся, заерзал, словно получил знак высочайшей благосклонности. И тут же вывернулся, поймал ласкающую руку, стараясь укусить мать за палец; оба, забыв обо всем на свете, принялись рычать друг на друга, как в зоопарке, где иногда можно увидеть в одной клетке тигра и котенка или лису с петушком. Фаиз щелкал зубами, вот-вот откусит палец, она, якобы сердясь, шлепала его по толстым губам. Возились до тех пор, пока женщина не вспомнила, что не окончила своего рассказа. Чмокнула малыша во взъерошенную черную макушку и легонько оттолкнула обеими руками, как отталкивают воздушный шарик.

— Мальчик звать Фаиз, а папа Фаиза и мой мужа — Ахмед. Вот обрадуется мой мужа! От радости такой пир закатит, все родные созовет. Шашлыки, люля-кебаб, бастурма! И плов, замечательный плов, рис — как жемчуг! А потом Ахмед будет свой кинжал точить… Всю ночь точить, вот так — вжик-вжик! — Она схватила со стола две ложечки, потерла их одна о другую, но нужного звука не получилось. — Вот такой кинжал! — Ингер бросила ложечки, расставила руки. В обозначенном ею пространстве легко уместилось бы полотно косы. Светлые глаза, похожие на прозрачные льдинки, наполнились слезами. В пролетающем свете придорожных фонарей в них заплясали искорки не только ужаса, но, как ни странно, и восхищения.

— А вы не боитесь? — испуганно поинтересовалась Лионгина, никогда прежде не слышавшая таких жутких рассказов и почему-то сразу же поверившая женщине, хотя было ясно, что та преувеличивает, а может, валит в одну кучу самые разные воспоминания.

— Я — бояться! Ой, как бояться! Подхватить Фаиз и бежать. Уже третий раз бежать и третий возвращаться.

— И снова будете жить с таким зверем?

Лионгине холодно, она кутается в одеяло. Алоизас прищурился, уголок губ иронически закушен. На попутчицу не смотрит, будто ее тут нет, наблюдает за женой, которая своим любопытством побуждает случайную попутчицу нести всякую чушь.

— Кто зверь? Ахмед зверь? — В холодных глазах Ингер сверкнула злоба, но тут же превратилась в жалость к наивной, ничего в таких делах не смыслящей женщине. Лионгина отшатнулась — поразила неожиданная перемена настроения собеседницы, но ядовитая улыбка Алоизаса не советует продолжать расспросы, — Ахмед — не зверь! — гордо заявляет Ингер, как бы убеждая саму себя. — Ахмед — высшее образование! Это Ингер — просто парикмахер, Ингер! Был конкурс парикмахеров разные автономные республики: кто самый-самый хороший? Ингер — самый-самый хороший, красиво постригла братик Ахмеда. Ахмед пригласил в гости и не отпускайт. Не отпускайт, пока Ингер не согласится замуж! Запер…

— И вы согласились? По своей воле?

— Воля? Ингер имеет воля? Увидала и растаяла, как воск… Глаза огненные, волосы — лошадиный грива! Я умоляла бог, чтобы не отпирал… Влюбилась, безумно.

— А кинжал? Простите, вы говорили о кинжале или мне послышалось? — Лионгина прикрыла рукой шею, словно возмездие подкрадывалось и к ней.

— Кинжал? От любовь этот кинжал! Ахмед очень любит свой Ингер… Вот, посмотрите! — и грубовато засмеявшись, она отвернула рукав блузки. Обнажилось пышное белое плечо, красный полумесяц — от укуса — Улица не пускает, работа не разрешает, боится, чтобы чужие мужчины не съели, хи-хи!.. К солнцу ревнует! Поверите, на Финский залив я летом больше загорал, чем на Кавказ. — Ингер снова рассмеялась, но уже по-другому — печально и тоскливо, искренне удивляясь такому географическому казусу. — От любви этот кинжал, от любви… В одна прекрасная ночь и правда зарежет… И пускай! — Она тряхнула своими белыми-белыми волосами, вспомнила, что давно не обнимала Фаиза, и, схватив, вновь так его стиснула, что мальчик заверещал.

Поезд подъезжал к большой станции, где Ингер нужно было выходить. Она бросилась собирать вещи, одновременно бестолково досказывая свою историю: работала в Петрозаводске, но теперь едет из Ростова. Там живет сестра Ахмеда, замужем за украинцем — светлая голова, учительница. Она одна сочувствует Ингер, как родная. Сейчас они с Фаизом пересядут на другой поезд. Им лучше всего оказаться дома после обеда, когда на выметенных зноем улицах не встретишь и собаки. Пока не соберется родня, Ахмед — он работает на санэпидемстанции, клеймит мясо! — бывает добрый-добрый. Даже заплачет от счастья. Подхватив, закружит ее, как ребенка, совсем позабыв о своем сыне, Фаизе, который уже отвык от отца и будет страшно бояться бородатого шумного дядю. Когда появятся родственники, Ахмед изменится: начнет ругаться, грозить, бегать из угла в угол.

Ни на минуту не умолкая, Ингер укладывала вещи, всевозможные свертки, купленные в Таллине, да, побывала она и в Таллине, почему бы нет? Со стороны казалось, что женщина довольна и даже гордится своими туристическими достижениями, — и воспоминание о длинном кинжале, от которого кровь стынет в жилах, начисто во время этих путешествий выветривается из ее светловолосой головки, легкомысленной и изрядно запутавшейся.

— Как знать, вдруг возьмет да и вправду зарежет? Такая молоденькая, — пожалела ее Лионгина, когда они остались вдвоем с Алоизасом в развороченном, словно здесь вихрь бушевал, купе — молчун Фаиз успел раскидать и по-своему сложить даже их вещи.

— Нашла кого жалеть. — Презрение и раздражение Алоизаса перегорели, пока он сдерживался, не вмешиваясь в разговор женщин. — Давай забудем о ней. Проголодался я от вашей болтовни. Может, поедим?

Лионгина молчала.

— О чем задумалась? — Он приподнял пальцем ее подбородок, надеясь отыскать в глазах истинную причину уныния, — возможно, какую-нибудь мелочь, связанную не столько с болтовней финки, сколько с его суровостью. — С удовольствием умял бы куриную ножку. А ты?

Странной, непривычной была его нежность, а пуще того — желание не вовремя поесть, однако Лионгина не выказала удивления.