Наташа лежит на операционном столе, окутанная простынями, длинная и тоненькая, с наголо обритой головой. Как будто не женщина, мать двух детей, а юноша перед хирургами. Только густые прямые ресницы да слабо мерцающие синие глаза остались от прежней Наташи.

Софья Шефер была права, говоря о сохранности Наташиного сознания; Наташа действительно все сознавала. Подготовка к операции, анализы, осмотры переживались ею как неприятный, но необходимый этап, а неизбежность самой операции угнетала. Поэтому и хотелось, чтобы ее сделали поскорее, тем более что каждое новое ухудшение здоровья расстраивало Наташу. Как будто кто-то другой с нелепым упрямством произносил за нее изуродованные слова. Накануне Софья Шефер попросила ее написать письмецо мужу. Наташа взялась охотно, хотя и понимала, что это очередное испытание. Ей дали карандаш и большой блокнот с твердой коркой, удобный для писания лежа.

И вот опять кто-то другой начал выводить рукой Наташи огромные кривые буквы и слова с выпадающими и совсем выпавшими буквами, похожие на обмолоченные колосья. Одно лишь обращение «Дорогой Ваня» заняло почти полстраницы, да еще надо было догадываться, что тут написано! Обливаясь потом от слабости и волнения, Наташа вывела еще одну такую же несуразную строку, долго смотрела и сказала горестно:

— Как я плохо стала писать!

Сказала и, пожалев о том, что опять произнесла что-то невнятное, отвернулась к стене, прямо лицом в подушку.

Приходили с передачей Елена Денисовна и Наташка, прибегала. Варя, заглянула Лариса Фирсова, Наташа на всех смотрела отчужденно: ведь им не понять того гнетущего ощущения своей неполноценности, которое испытывала она! Даже появление Логунова не вывело ее из этого состояния, а, наоборот, еще более расстроило. Ваня не прилетел — значит, ему очень нездоровится. А как дети? Может быть, и они болеют. Ведь ей не скажут сейчас, если там что-нибудь случилось. Скорее бы домой! Теперь все у Наташи сосредоточилось на Иване Ивановиче. Ведь это он должен вылечить ее! И она написала на имя хирурга Аржанова: «Обязательно операцию. На все согласна». Записка эта еле уместилась на двух страницах: несколько рядов сплошного кривого частокола из букв почти в палец длиною. Подписавшись «Н», Наташа вдруг забыла свою фамилию и с минуту, морща вспотевший лоб, сосредоточенно смотрела на записку. «Ваня, Ваня», — шептала она про себя. А дальше? У нее закружилась голова. Боясь повернуться от сразу возникшей резкой тошноты, она закрыла лицо руками. Только мысль об операции привела ее в себя. Ваня Коробов! Как можно это забыть! Значит, «Н. Коробова».

Когда Наташа ложилась на стол, ее бил холодный озноб. Во рту пересохло, в ушах поднялся звон, заглушивший даже головную боль.

— Не бойся, дружочек! — сказала Софья Вениаминовна, которой поручили следить за общим состоянием больной.

Вид этой женщины напомнил Наташе о днях в Сталинграде. Страшные были дни! Отчего же сейчас страшно? Ведь ее не собирались убивать?

— Нет… Я ножка, множка…

— Понимаю. Ты просто волнуешься немножко. Но ты доверяешь нам?

— Да. — Наташа заставила себя превозмочь страх и даже улыбнулась посиневшими губами. — Напи-ши-те Ване, как я вела. Буду хорошо.

— Непременно напишу ему, — пообещала Софья.

Операция началась.

Вся словно скованная, Наташа смотрела перед собой в палатку, образованную над ее лицом краем накинутой простыни, прислушиваясь к шагам хирургов, их голосам, остро ощущала, когда ей делали первые уколы для обезболивания.

— Как ты чувствуешь себя, Наташа? — спросил Иван Иванович.

Он обращался к ней, будто к маленькой девочке, и ей показалось, что она в самом деле маленькая. Такая беспомощная, такая слабая. Захотелось плакать.

— Ты слышишь меня, Наташа? — переспросил он, помедлив, уже со скальпелем в руке.

Она вспомнила свое обещание, данное Коробову через Софью Шефер, представила мужа с крошечными детьми на руках. Она все готова перенести, только бы снова увидеть их!

— Да, да! — отозвалась она громко и сразу ощутила прикосновение чего-то тупого к бритой коже головы.

— Приподнимите стол! — опять прозвучал такой знакомый ей голос хирурга — теперь уже профессора Аржанова.

Стол покачнулся, и она почувствовала тошноту.

И слышно и чувствительно сверлили череп. Застонала ли она от боли или Иван Иванович догадался сам, что ей плохо.

— Сейчас сделаем, чтобы не было больно. Это я коснулся оболочки. Вот и все, дорогая.

Затем снова возникли тошнота и головокружение, стол заходил, как плотик на волнах, и начал проваливаться, а вместе с ним и Наташа стремительно погрузилась в какую-то черную глубину.