— Алешка! Лешенок дорогой! Мы сейчас оперировали Наташу Чистякову! Иван Иванович вошел в мозг на глубину шести сантиметров и вынул — вот! — Софья крепко сжала свой мягкий кулак, с удовольствием оглянула его. — Вот такую опухоль удалил. Конечно, по частям… Одним краем она сдавливала стенку желудочка.

— Желудочка? У нее ведь в голове…

— Ну да, в голове! Эх ты, музыкант! В головном мозгу, как и в сердце, тоже есть свои желудочки, по которым движется прозрачная жидкость, именуемая ликвором. Понял? — Невропатолог энергически тряхнула подростка за плечи и, оживленная, сияющая, побежала дальше, но Алеша успел поймать ее за рукав халата.

— Значит, Наташа теперь выздоровеет?

— Должна. Операция прошла блестяще. Тьфу, тьфу! — на всякий случай поплевала через плечо вовсе не суеверная Софья Вениаминовна. — Сейчас Наташа спит. Мы продержим ее' в состоянии дремы и с пониженным давлением еще дня два-три. Приходи послезавтра.

— Я подожду здесь Наташу Хижняк. Надо, чтобы и Варвара Васильевна узнала.

— Иван Иванович сам им расскажет.

— Как же он расскажет, если они не живут теперь вместе!

— Что ты говоришь? — бархатные брови Софьи подскочили. — Иван Иванович не живет вместе с Варей? Кто придумал такую чепуху?

— Никто не придумал… — угрюмо отговорился Алеша.

Дернуло же его за язык!

— Нет, откуда ты это взял? — настаивала встревоженная Софья Шефер.

— Сам видел… Был на новой квартире у Наташи и Варвары Васильевны. Иван Иванович там не живет. Только, пожалуйста… Прошу вас, не говорите об этом! Понимаете, никому ни слова.

— Понимаю… Черт возьми! Что же происходит на белом свете?! — И вдруг странное оживление вспыхнуло на лице Софьи, и взбудораженной и огорченной неожиданной новостью.

Было ли оно невольным злорадством пылкой женщины, осужденной на постоянное вдовство, или у нее блеснула мысль о каких-то новых переменах, но Алеше не понравилось это оживление.

«Разве тут можно радоваться? — подумал он. — Иван Иванович остался один. И ходит такой печальный… Теперь, когда он сделал операцию Наташе Коробовой, особенно хочется, чтобы у него все было хорошо. Для итого надо помирить его с женой и вернуть ему сынишку! Иначе о чем же ему грустить?»

«В чем дело? — гадала и Софья Шефер на очередном дежурстве в отделении. — Что у них произошло и не замешана ли тут Лариса? Вид-то у Аржанова совсем не жениховский!»

Проходя мимо аудитории, где читались лекции студентам медицинского института, Софья увидела в полуоткрытую дверь Ивана Ивановича, всходившего на кафедру. Студенты, стоя, аплодировали ему. Они любили его! Не раз перед началом лекции Софья слышала приглушенные восклицания:

— Ура! Ура! Аржанов читает!

Софья бывала на его лекциях по хирургии. Он умел заинтересовать и зажечь своих слушателей. Недавно на Ученом совете в институте декан лечебного факультета поставил вопрос о слабости дисциплины, о плохой воспитательной работе в студенческих общежитиях и необходимости ввести списки для регистрации посещаемости лекций. Декан говорил долго, подробно перечисляя все факты нарушений.

Выступление профессора Аржанова по этому вопросу крепко запомнилось Софье, которая пришла на совет послушать защиту одной диссертации.

Очень хмурый, даже злой, он сказал:

— Я в недоумении. Где мы? На Ученом совете института или на педагогическом совете гимназии? Как будто речь идет о воспитании маменькиных сынков! Что толку, если студенты будут приходить на лекцию по принуждению? Регистрация посещаемости нужна для тех профессоров, кто плохо читает. Нарушителей дисциплины надо просто без церемонии удалять из аудиторий. Побольше суровости и свободы, и тогда мы будем выпускать полноценных врачей.

После бесконечного перечисления деканом «молодежных проступков» вплоть до «похищения» тряпки и куска мела такая речь прозвучала резко.

Аржанов действительно прост и суров по отношению к студентам, и когда он читает лекцию, в аудитории не протолкнешься. Поэтому на совете никто не смог упрекнуть его в самодовольстве или попустительстве.

Софья Шефер постояла у полуоткрытой двери аудитории, отметила сразу наступившую тишину, массу блокнотов и авторучек над рядами длинных столов, облепленных студентами. Лицо Ивана Ивановича было строго, глаза под сдвинутыми бровями ярко светились. Он знал свой предмет, всегда с увлечением готовился к лекциям, и оттого, что никогда не скучал на них сам, слушатели схватывали каждое его слово, ловили каждую шутку.

«Но какой шум они подняли бы, узнав, что вы бросили семью, дорогой профессор! — подумала Софья Шефер. — Только ради того, чтобы не внести разочарования в эти юные души, я готова признать, что развод был для вас совершенно необходим».

Она ходила по палатам, проверяла, как выполнялись сестрами назначения врачей, и снова и снова заглядывала в послеоперационную, где лежала Наташа.

Лицо больной почти сливается с белизной бинтов шлемной повязки. Софья поправляет резиновую трубку кислородной подушки, откуда идет легкая струя кислорода, обвевая нос спящей. Опытные санитарки и сестры не отходят от тех, кто лежит здесь. И возле Наташи сидит сестра. Капельное вливание физиологического раствора. Сердечные лекарства. Глюкоза. Софья слушает пульс. Кровяное давление сейчас не выше семидесяти, если оно достигнет ста двадцати, то снова сделают вливание препарата.

Невропатолог кладет обратно на подушку исхудалую руку больной. Вернется ли она к жизни?

Твердые, но осторожные шаги за спиной заставили Софью обернуться. Иван Иванович. Она почувствовала волнение.

«Я, кажется, тоже не равнодушна к нему, — отметила она про себя с оттенком иронии. — Ну что ж, это никого и ни к чему не обязывает».