Когда Иван Иванович вернулся из консерватории, то ни Вари, ни Мишутки не оказалось дома: не дождавшись его, они уехали вместе с Решетовыми на дачу.

— Вам записка от тети Вари, — сказала Наташка, едва он перешагнул порог комнаты.

Иван Иванович, еще полоненный звучанием музыки, ласково посмотрел на девочку, взял от нее свернутый вчетверо листок и сел к столу, возле которого хлопотала Елена Денисовна. Она расставляла тарелки, доставала из-под нарядной «бабы»-грелки кастрюльку, закутанную в маленькое, точно кукольное, стеганое одеяльце.

— Я вам цыпленка приготовила…

— Спасибо. Давайте цыпленка. — Ивану Ивановичу после всех треволнений не хотелось есть, да и час был поздний. Но можно ли обидеть Елену Денисовну, отказавшись от любовно приготовленного кушанья, спрятанного в теплые вещи, сделанные ее же неугомонными руками?

— Как у вас дела? Как чувствует себя ребятенок, которого мы с вами отходили? — спросил он, даже не заглянув в записку Вари.

Елена Денисовна заметила это, нахмурилась, но вопрос о новорожденном тронул ее.

— Ничего, слава богу! Кричит и кушает хорошо. Но у нас ведь и уход! — с улыбкой похвасталась акушерка. — Боремся всеми силами за здоровую мать, за здоровенького ребенка.

— А как вы боретесь, мама? — вмешалась Наташка.

— Ты! — Елена Денисовна с досадой взглянула на дочку.

— Я сегодня тоже была в больнице, — с торжеством воскликнула Наташка.

Ей не терпелось рассказать о своих впечатлениях, но не представлялось возможности: то ее в магазин гоняли, то надо 'было уроки готовить. Мать и Варя суетились, собирая продукты на дачу (ведь завтра выходной день), возились в кухне. И некому и некогда было объявить о своем окончательном решении избрать профессию врача. Не Мишутке же!

Сейчас сложилась как раз подходящая обстановка: два дорогих человека завели разговор на медицинскую тему.

— Сегодня я смотрела, как выпрямляет горбатых Леонид Алексеевич, — торопливо продолжала Наташка, боясь, что сейчас ее оборвут и помешают выложить то, что волновало ее. — Мне там все показали. Операции я не видела, это, конечно, не позволили, но остальное все-все! Палаты, как лежат привязанные на койках с натяжением… с вытяжением. Учатся лежа, а обедают стоя на коленках. Им нельзя сидеть. Они или стоят или лежат, чтобы не кривился позвоночник. Сегодня одна, ее зовут Лиля, вставала первый раз после операции. Она совсем распрямилась. Девочки так смотрели на нее! Они заботятся, ухаживают друг за другом, просто до слез! Кто может ходить — причесывает тех, кому нельзя вставать. Бантики и все такое… Еще не научились выпрямлять старые горбы: там что-то срастается насовсем, но сверху немножко можно выровнять. Я теперь хочу быть только врачом, и обязательно хирургом, буду лечить это самое… Таких, как Лиля.

— Ох, болтушка! «До слез»! — сказала Елена Денисовна, терпеливо на этот раз выслушав рассказ дочери.

— Почему болтушка? Ну, что же вы молчите? — Наташка умоляюще посмотрела на Ивана Ивановича. — Как вы думаете, смогу я сделаться хирургом вроде Леонида Алексеевича?

— Конечно, сможешь, — с улыбкой сказал доктор. — Молчим только потому, что ты нас забросала словами. Но у тебя еще много других увлечений будет, и надо хорошо подумать. Плохо, когда человек не любит свою работу, но когда свою работу не любит врач — страшно: ведь больной вверяет ему самое дорогое— свою жизнь! Поэтому обдумать надо серьезно. Это выбор на всю жизнь!

— На всю жизнь! — повторила Наташка, как клятву. — Я теперь остановилась в выборе. И знаете, почему хорошо стать мне хирургом? У нас все врачи. И если бы папа был живой, он тоже давно окончил бы медицинский институт. Пусть я буду потомственным медиком.

— Пусть будет так! — полушутя согласилась Елена Денисовна. — А теперь, потомственный медик, ложись-ка спать!

— На дачу разве не поедем?

— На дачу? — Елена Денисовна нерешительно взглянула на Ивана Ивановича, который — наконец-то! — прочитал записку Вари, но остался за столом, задумчиво следя, как колыхался от движения воздуха маленький пушистый чертик из синельки, подвешенный на резинке под абажуром. — На дачу уже поздно. Поедем завтра…

— Да, поедем завтра! — подхватил Иван Иванович, хотя его и потянуло на свежий воздух, в деревянный дом с верандой и крылечком, утопающим в темной зелени сирени. Клумбы цветов под окнами. Мишутка, конечно, уже слит. Решетов и Галина Остаповна пьют чай на веранде. Мошки и ночные бабочки вьются вокруг электрической лампы. Варя сидит, наверное, с книгой в качалке, но не читает, а, заложив ладонью страницу, вслушивается в шаги поздних прохожих. Вот встала, прошла по скрипучим половицам — дача уже старая, и хирурги сняли ее только потому, что она недалеко от станции и в хорошем месте: рядом речка, дремучий смешанный лес.

Варя спускается в садик и ходит по твердой дорожке под высокими соснами. Вряд ли появление Логунова развлекло ее! Тут Иван Иванович задумался о Наташе Коробовой: «Как-то она сейчас? Придется ведь повторить операцию. — И сразу мысль: — А Полозова-то жива! Просто чудо, что она жива. Мало того: жить долго будет, обязательно будет!»

Профессор снова смотрит на записку жены:

«Дорогой мой!

Мы так и не дождались. Я звонила в больницу. Сказали: ушел. Мишутке уже давно пора в постель. Елена Денисовна осталась встретить тебя и накормить ужином. Наташка тоже где-то застряла. Приезжайте все вместе.

Ждем. Варя».

И приписка: «Мне опять очень грустно. Мне очень нужно поговорить с тобой».

«Ей грустно. А мне еще тошнее того!»

Иван Иванович встал, прошелся по комнате. За ширмой в углу Наташка укладывалась на кровать, на которой она с матерью спала «валетиком». Слышно было, как девочка озабоченно вздыхала и в то же время сладко позевывала, предвкушая удовольствие уткнуться в подушку. Она так же, как Мишутка, идет спать нехотя, но засыпает мгновенно, а по утрам просыпается не сразу.

«Потомственный медик»! Добрая, но печальная усмешка промелькнула по лицу Ивана Ивановича. «Буду лечить это самое! А у Леонида тоже не налаживаются

семейные дела! — подумал он неожиданно, связывая свое и злобинское положение. — Горбатых он исправляет— точно! Но эту его Раечку только могила исправит. Таких жен в исправительный лагерь надо! — отчего-то озлобляясь, решил хирург. — Выбила из колеи хорошего человека своими дурацкими выходками, детей запугала. Я бы на его месте не стал устраивать развод с испытательным стажем, а просто плюнул бы и ушел… И детей взял бы к себе. Разве их можно доверять такой психопатке? А с виду настоящая птичка — не знать, так и не подумаешь!»

Иван Иванович вспомнил недавнее происшествие в детском саду, о котором «по секрету» от Мишутки рассказала ему Варя.

Кто-то из ребятишек подарил садику синичку, а через несколько дней другой малыш принес короткохвостого серенького поползня. Птиц решили поместить в одну клетку, но нарядной, бойкой синице не понравился поползень, и в клетке начались ссоры.

— Привыкнут! — решили воспитатели.

— Подружатся! — сказали ребятишки, для которых драки были обычным делом.

Однако их питомцы не хотели дружить, и ссоры не прекращались.

В выходной день в садике никого не было, а когда утром в понедельник уборщица хотела накормить птиц, то от испуга чуть не свалилась со стула: синичка преспокойно охорашивалась на жердочке, а на полу клетки, посыпанном песком, лежали беленький чистенький скелетик и серые перышки — все, что осталось от поползня.

Хорошо, что происшествие было обнаружено до прихода ребятишек. Скелетик выбросили, а детям сказали, что поползень улетел, иначе синичке не миновать бы справедливого ребячьего самосуда. Но и воспитатели уже не хотели видеть хорошенькую разбойницу, и, когда кошка, воспользовавшись удобным случаем, вытащила ее из клетки, они вздохнули с облегчением. Это трагическое происшествие в детском саду нет-нет да и приходило в голову Ивана Ивановича, а теперь он сделал сравнение: Злобин — работящий и мрачноватый поползень, а Раечка — синичка.

«Да-да-да! Такая синичка легко оставит один скелетик от громадного мужчины. Леониду давно бы сбежать от нее. Но там понятно, а у нас… Вот Варя ждет меня, а я не хочу, не могу к ней ехать. Да, не могу! Она хоть и сердится, а ластится ко мне. Мне же претит целовать ее с отравой в сердце. Значит, Варя любит, ей тяжело в размолвке. А мне сейчас даже легче было в ссоре… Значит, я…» — Иван Иванович испугался своей мысли, круто повернулся и увидел Елену Денисовну, присевшую к столу с шитьем в руках.

То, что она не ушла к себе за ширму и села шить здесь, а не на кухне, сразу выдало ее желание поговорить с ним. Он относился к ней, как к милой сестре, с которой можно всем поделиться, поэтому подошел, сел напротив и закурил. Курил он редко, и это являлось верным признаком плохого настроения.

— Варя плакала сегодня, — без обиняков сообщила Елена Денисовна. Она хотела начать издалека: спросить сначала, как дела в больнице, что слышно насчет квартиры, но даже о Наташе Коробовой забыла спросить, увидев расстроенное лицо доктора. — Опять у вас не ладится в семье, Иван Иванович?

— Еще как не ладится-то!

— Ведь она вас любит! — с мягким укором напомнила Елена Денисовна. Он тяжело вздохнул.

— И я ее любил.

— А теперь? — спросила она со страхом, потому что успела уже привязаться и к Мишутке, которого ласкала и ругала на правах бабушки, к чему и он относился как к должному. — Неужели вы разлюбили Вареньку?

Иван Иванович помолчал. Обманывать себя он не мог: крепкие нити, связывавшие его с Варей, истончились от чрезмерного напряжения и лопнули. Но мысль о разрыве с семьей казалась ему чудовищной.

— Не знаю, — оказал он наконец глухо, поняв, насколько тяжела для него новая утрата семьи.

— Час от часу не легче! — хотя и подготовленная к этому, но все-таки пораженная, сказала Хижнячиха. — Настроение-то плохое может пройти! Ребенок у вас!

— К сожалению, не проходит. Если бы я только рассердился на Варю! Но тут гораздо глубже. Этот разлад разрезал нас без ножа.

— Разлад, разлад! — запальчиво повторила вдова. — Жену и ребенка пожалеть надо!

— Жалею. Но вы ведь знаете, Елена Денисовна: ребенок все равно несчастен в семье, если муж и жена живут, как говорится, только ради него. Мишутку я не оставлю без помощи, у нас с Варей материальный вопрос не проблема. Главное — наши чувства, наши отношения. А они… они испорчены.

— Значит, вы тоже хотите, как Леонид Алексеевич, горшок об горшок — и врозь?

— Нет. Он ушел от своей синички, чтобы проучить ее. А у нас… А мы и без того ученые!

— Да не говорите вы так! У меня сердце разрывается, на вас глядя. Выходит, Раечка лучше Вари?! — И почти с материнской грубоватостью и печалью Елена Денисовна спросила: — Другую нашел, что ли?

— Не знаю, — снова уклонился от ответа Иван Иванович.

— Куда как хорошо! Сам не знает человек, что с ним творится! — с горечью промолвила Хижнячиха.

Иван Иванович взглянул на нее и грустно подумал, что вместе с его семейным счастьем рушится спокойствие и этой обездоленной семьи. Вызвал женщину с дочкой из такой дали, устроил с грехом пополам на своей маленькой жилплощади, а теперь даже простой вопрос, где жить, невольно должен взволновать их.

— Квартиру мне дадут в конце месяца. Из двух комнат, — угрюмо от мучительной неловкости добавил он. — Вы не беспокойтесь… Если что… так вы с Варей переберетесь туда, а я здесь останусь.

— Полно вам! — упрекнула Елена Денисовна, совсем рассердясь, но вдруг заплакала, закрыв лицо шитьем, потрясенная деловыми его соображениями — верным признаком неминуемой беды.