13
Маша Рыжова дождалась Юрьева в коридоре школы. Профессор шел в операционную, и раненые приподнимались ему навстречу; десятки глаз провожали его легкую фигурку. Маша выступила вперед, и, стукнув подкованными сапогами, замерла, потом вздохнула.
— Товарищ бригадный врач, разрешите! — неожиданно прозвучал и оборвался ее высокий, певучий голос.
— Да, — негромко сказал Юрьев.
Слабо порозовев, не сводя с профессора глаз, девушка попросила осмотреть старшего лейтенанта Горбунова.
— Почему вы ко мне обращаетесь? — без раздражения, но сухо спросил профессор.
— Я уж ко всем обращалась, — тоскливо призналась Маша.
— И что же?
— Говорят, ничем нельзя помочь... Я просила вам его показать. Говорят — не надо.
— Что же я могу сделать? — спросил, не повышая голоса, профессор.
Маша не ответила, растерянно глядя на него.
— Идите к себе, Рыжова, — хмуро приказал врач, сопровождавший Юрьева, — молодой, с черными полубачками.
— Сейчас, — пролепетала девушка, но не шевельнулась.
И так как Юрьев не мог пройти, пока она загораживала дорогу, он осведомился у врача:
— Что с ним такое, с Горбуновым?
Он слегка пожал плечами, выслушав ответ, и девушка ахнула.
— Можно еще помочь, можно! — заклиная, проговорила она, и Юрьев неожиданно улыбнулся. — Горбунов людей в атаку поднимал. Его из-за симулянта ранило...
— Кто он вам, этот старший лейтенант? — полюбопытствовал Юрьев.
— Никто, — поспешно сказала Маша.
— Ваше бескорыстие делает вам честь...
Глаза Маши наполнились слезами, отчего как будто осветились изнутри. Юрьев с удовольствием смотрел теперь на нее.
— Как вас зовут, великодушная девушка? — спросил он.
— Машей звали...
— Звали? А теперь?
— Сестра, сестричка, — задрожавшим голосом ответила она.
— Не везет мне сегодня у вас, — пожаловался Юрьев врачу. — Как же нам быть с Горбуновым?
— Мы полагали, что уже бесполезно показывать его вам, — пояснил молодой хирург.
Юрьев промолчал, почувствовав себя задетым. После неудачи, постигшей его утром, он был особенно чувствителен ко всему, что, может быть, намекало на нее.
— Товарищ бригадный врач! — только и сумела вымолвить Маша, подавшись к профессору.
— Хорошо, — сказал он, любуясь девушкой. — Покажите мне вашего «никто».
— Сейчас! — крикнула Маша.
Однако только к полудню удалось ей проводить Горбунова в операционную. В открытые двери Маша еще раз увидела Юрьева, которому сестра надевала перчатки. Потом двери закрылись, и девушка ощутила внезапное бессилие. До последней минуты она деятельно боролась за Горбунова, теперь он находился уже за пределами ее усилий.
«Только бы Юрьев не отказался оперировать, только бы не отказался...» — повторяла Маша мысленно одно и то же, глядя на сомкнутые створки белых дверей. Она видела трещинки пересохшей масляной краски, ровные складки марлевой занавески за остекленным верхом, зеленое пятнышко медной окиси на дверной ручке.
«Почистить надо ее, песком протереть...» — мелькнуло неожиданно в голове девушки. Но казалось, это подумала не Маша, а кто-то другой, — сама она испуганно ждала, что ручка повернется и Горбунова понесут обратно.
Когда истекло время, достаточное для того, чтобы операция началась, Машу охватил новый страх. Ибо до этого часа она не могла не верить в какое-то счастливое изменение обстоятельств, — приезд Юрьева оправдал ее ожидания. Но если и теперь, именно теперь, не последует чуда, на что еще можно было надеяться? Из-за дверей не доносилось никакого шума, и эта тишина была такой, что девушке хотелось зажать уши. Не в силах больше прислушиваться, она начала ходить по коридору. В глубине его виднелись люди — раненые сидели и лежали вдоль стен, сновали санитары в халатах.
«Куда это Аня так торопится?» — удивилась девушка, завидев Маневич, бежавшую к выходу, но сейчас же забыла о ней. Вдруг девушка услышала стон — негромкий, короткий, он прозвучал из операционной... Задохнувшись, Маша ждала его повторения, но только частые толчки ее сердца раздавались в непроницаемой тишине.
«Больно ему, опять больно...» — думала Маша, испытывая новое для нее чувство такого сострадания, когда хочется, чтобы чужие мучения стали собственной болью. Сейчас она как бы тяготилась собственным здоровьем.
«Пусть бы лучше со мной так было, а не с ним...» — молила Маша, для которой страдания другого человека впервые были горше своих.
Внезапно двери операционной раскрылись, и оттуда вышел кто-то в белой повязке. Маша подбежала к нему. Человек — он на полторы головы был выше Рыжовой — снял маску, и девушка узнала одного из санитаров. Круглое с белесыми ресницами лицо его было таким же белым, как халат.
— Ну? — тихо спросила Маша.
Санитар посмотрел на девушку, мигнув подслеповатыми как будто глазами.
— Сомлел я, понимаешь, — виновато проговорил он. — Чуть лампу не бросил.
— Что там? — спросила Рыжова.
— С ночи я стоял и все утро, — оправдываясь, сказал санитар. — Мне говорят — уходи, а то упадешь... — Он раскрыл свои жесткие, желтоватые ладони и оглядел их. — Как пьяный я сделался... Вот поди ж ты!
Неловко мотнув головой, он медленно пошел вдоль стены. Маша догнала его и тронула за рукав.
— Что там? — повторила она.
— Все одно, — подумав, ответил санитар. — Да ты что? — спохватился он. — Не видела, как режут?
Маша слегка отстранилась, и он двинулся дальше.
Операция длилась уже больше часа. Рыжова несколько раз возвращалась к себе в палату и снова торопливо уходила... Теперь она сидела в углу, обхватив крепко колени; наискосок от нее в четырех-пяти шагах белели закрытые двери. К ним по деревянному полу тянулись мокрые следы... Девушка пристально рассматривала их, даже принималась считать. Но отпечатки ног терялись в дымной глубине коридора, сливаясь по мере удаления в тусклые пятна слякоти.
Маша чувствовала себя так, словно ежесекундно ожидала удара, нападения, выстрела. Это ощущение подстерегающей ее опасности стало в конце концов непереносимым. Поэтому, увидев около себя Аню Маневич, Маша обхватила подругу и прижалась к ней, ища защиты.
— М-мусенька, Муся, — заикаясь, проговорила Аня, поглаживая плечо Рыжовой. — Еще не к-кончили? — спросила она.
— Нет.
Черные крылья бровей на лице Ани озабоченно сдвинулись.
— М-максимову привезли только что, — сказала она.
— Какую Максимову? — прошептала Маша.
— Дусю... Ты же знаешь... С н-нами вместе жила. В голову ее ранило... Н-никого не узнает.
— Как ранило? — все еще не понимала Рыжова.
— С-самолет обстрелял...
— Что же это? — устало спросила Маша. Она откинулась к стене, глаза ее стали рассеянными. — Не могу... Не могу я... — вскрикнула вдруг она и заколотила стиснутыми кулачками по плечам подруги.
— Ой! Что ты? — испугалась та.
— Не могу, — повторяла Маша, охваченная непомерным гневом, взывая к справедливости и возмездию. Жестокость врагов, повинных в ее горе, в страданиях ее друзей, в бедствиях ее родины, потрясала девушку, заставляя протестовать и сопротивляться. — Сто лет помнить... сто лет! — кричала Рыжова.
— Что с тобой? Тише! — Аня пыталась схватить подругу за руки и тоже вскрикивала от страха за нее.
— ...как люди наши мучаются! — проговорила Маша невнятно, на иссякшем дыхании.
Белые двери неожиданно распахнулись, и в коридор вышли два врача — краснолицые и потные.
— Курите... — предложил молодой черноволосый хирург, протягивая другому кожаный портсигар.
— Вы понимаете, что он сделал? — спросил второй врач — плотный, с выпуклой грудью, беря папиросу.
— Да... Вот вам операция на сосудах, — медленно проговорил первый. — Но какая техника! — Словно порицая ее, он покачал головой. — Огня у вас нету? — Оглянувшись, у кого бы прикурить, он заметил Рыжову. Девушка стояла в углу и внимательно, сурово смотрела на хирурга; Маневич держала Машу за руку.
— Будет жить ваш Горбунов, — весело сказал врач.
Рыжова приоткрыла рот, но ничего не произнесла.
— Говорю вам — будет жить теперь, — повторил он громко.
— Будет жить, — произнесла Маша, с усилием двигая непослушными губами.
Ей сразу стало тепло и тесно в ее ватнике, в халате...
Близился вечер, когда Горбунов пришел в сознание. Оранжевые квадраты солнца, бившего в окно, лежали на одеяле, на дощатом полу. За плохо промытыми стеклами было видно чистое пожелтевшее небо.
Рыжова спала, сидя на табуретке у столика, положив голову на протянутую руку. Косынка сползла у девушки на ухо, открыв стриженые светлые вихры; белый уголок платочка слегка шевелился от ее неслышного дыхания. Горбунов давно уже смотрел на Машу... Очнувшись, он в первую же минуту вспомнил о ней, и его охватило нетерпеливое предвкушение радости. Это было похоже на то, как он просыпался некогда в день своего рождения, счастливый сознанием наступившего праздника. Горбунов действительно сейчас же нашел Рыжову в комнате, но как будто не сразу ее узнал. Его поразили мальчишеские волосы, тонкая рука с огрубевшими недлинными пальцами, сапоги, казавшиеся на девушке исполинскими, бледная, едва окрашенная солнцем щека. Маша не показалась теперь Горбунову красивой, и небывалая раньше участливая нежность охватила его. Как ни был слаб старший лейтенант, он чувствовал себя самим собой, то есть двадцатидвухлетним мужчиной, воином, офицером Красной Армии, поэтому горькая, хотя и мужественная усталость девушки, любимой им, пронзила его сердце. Огорченный, подавленный смутным сознанием своей вины перед Машей, которую он не уберег от лишений, он почти со страхом ждал ее пробуждения.
Комнатка, где он теперь находился, была невелика. Кроме его носилок, в ней поместились еще двое других: одни виднелись из-за простыни, протянутой наподобие занавески, — на них лежал кто-то с забинтованной головой; вторые носилки, рядом с Горбуновым, оставались пока пустыми.
Маша проснулась, когда пришли санитары, чтобы забрать их. Она подняла голову, и недоумение отразилось на ее лице, но сейчас же его сменило беспокойство. Поискав глазами, девушка увидела Горбунова и секунду всматривалась в него. Потом, словно испугавшись, быстро встала, прижав руки к груди.
— Маша, — умоляюще начал старший лейтенант.
— Ну вот, — сказала она, поморщилась и всхлипнула.
— Измучилась... Маша, — выдавил Горбунов из себя.
— Ах, нет! — сказала она жалобно.
— Маша, — позвал старший лейтенант.
— Ну вот, — прошептала она, стискивая на груди побелевшие кулачки, и приблизилась к носилкам, стуча сапогами.
— Руку... дайте... — Горбунов силился приподняться. — Руку...
Девушка как бы с трудом наклонилась, и он, вымаливая прощение, положил ее ладонь к себе на губы.
— Что вы! — громко сказала Маша, глядя на свои обломанные ногти.
Она слабо потянула пальцы назад, но Горбунов не выпускал их, и тогда сквозь смущение на лице ее проступила странная высокомерная улыбка. Маша легонько погладила влажную, колющуюся щеку, и старший лейтенант судорожно вздохнул.
— Какой вы! — радостно упрекнула девушка.
Тихо убрав руку, она выпрямилась и вдруг заметила на столе свой платочек. Ужаснувшись, она провела ладонью по непокрытой стриженой голове и взглянула на Горбунова так, будто теряла его. Тот все еще тянулся за ее рукой, и Маша, покраснев, тряхнула вихрами. Лицо ее говорило: «Да, я такая... Что же делать, если мне так трудно быть красивой?..»
Она вернулась к столику, повязала косынку и снова села.
— Ну вот... вы и проснулись, — вымолвила наконец она.
— Да... Я уже, — пробормотал старший лейтенант. — И ничего не болит...
— Вас Юрьев оперировал? — неожиданно раздался новый, громкий голос.
С носилок, стоявших за простыней, на Горбунова и Машу смотрела плосколицая, скуластая девушка; толстая повязка на ее голове была похожа на чалму.
«Ох, мы и забыли, что здесь Дуся!» — подумала Маша и застыдилась: Максимова давно уже, видимо, наблюдала за ними.
— Юрьев, — ответила Маша, так как Горбунов еще не знал этого.
— Замечательный хирург... Он и меня оперировал.
— Тебе ничего не надо, Дусенька? — спросила Маша сконфуженно.
— Нет, мне лучше, — твердо произнесла Максимова.
— Маша, — сказал Горбунов, — сядьте сюда.
— Куда? — спросила она, покосившись на Дусю. Та внимательно, хотя и бесстрастно, смотрела на нее.
— Ближе сядьте, — попросил старший лейтенант.
Девушка, словно нехотя, передвинула свой табурет к носилкам и села прямо, сложив на коленях руки.
— Устали вы... со мной? — спросил Горбунов.
— Ни капельки, — возразила Маша.
— Я вижу, — настаивал он.
— Что?
— Что устали... — В тихом голосе Горбунова звучали умиление и признательность.
«Нехорошо, что Дуся все слышит...» — терзалась Маша; радость, которую она испытывала, казалась ей жестокостью по отношению к раненой подруге. Но поделиться с ней счастьем она не могла, и глухое раздражение против человека, заставлявшего ее быть жестокой, поднялось в девушке.
«Ну и пусть слышит!» — решила вдруг Маша.
— Ох, и боялась я за вас, — призналась она.
— Боялись? — восхитившись, повторил Горбунов.
— Ну да...
— А долго я спал? — спросил он.
— Больше суток.
— Вот беда... — сказал Горбунов.
— Это еще не беда. — Маша улыбнулась.
— Вы были здесь, а я вас не видел, — пожаловался Горбунов.
Максимова отвела занавеску и придерживала ее, чтобы лучше видеть.
— А знаете, Рыжова? — сказала вдруг она.
— Что?
— Меня ведь к ордену представили...
Маша удивленно молчала, и Максимова пояснила:
— К ордену Ленина... У меня еще Красное Знамя есть... Только я его пока не получила.
— Ого, здорово! — искренне одобрил Горбунов.
Рыжова недоверчиво вгляделась в лицо Дуси; посветлевшее от потери крови, оно было сдержанным, непроницаемым, и только узкие, чуть раскосые глаза слишком ярко горели на нем.
— Сразу оба и вручат теперь, — сказала Максимова.
«Бредит она», — заподозрила Маша, ничего не слышавшая раньше об этих наградах. Но раненая девушка говорила так уверенно, что Рыжова заколебалась.
— Точно... Оба и вручат, — подтвердил Горбунов и снова повернулся к Маше.
— Подумать только... Целые сутки вы были здесь... а я вас не видел, — проговорил он. — Но теперь вы никуда не уйдете.
— Как это никуда? — пропела Маша весело.
Максимова попыталась сесть на носилках.
— Сам полковник Богданов представил меня, — сказала она глухо, настойчиво, требуя внимания к себе.
— Значит, получишь, — заметила Рыжова неопределенно.
— Да... — Глаза Максимовой были устремлены теперь куда-то мимо Маши. — Скоро, наверно, получу.
«Врет она все... Ох, бедная!» — едва не вскрикнула Маша, охваченная раскаяньем и жалостью.
— Дусенька, может, тебе дать что-нибудь? — ласково спросила она.
— Нет, не надо... — Максимова секунду помолчала. — Я не за орденами на фронт пошла, но все-таки приятно...
— Ну, еще бы! — сказал Горбунов.
Он был прямодушен и не сомневался в том, что отважная, по-видимому, девушка говорит правду.
— Обидно, что так глупо ранило меня... с самолета, не в бою... — продолжала Дуся.
— Ничего, отлежишься, — убежденно сказала Маша.
Она подошла к Максимовой и, склонившись, почувствовала на своем лице ее горячее дыхание.
— Вот... представили меня, — повторила Дуся, глядя в лицо Рыжовой неразумными, горящими глазами.
— Поздравляю тебя, Дусенька! — торопливо сказала Маша.
— Да, вот... К ордену Ленина... — Максимова удовлетворенно улыбнулась и, сомкнув веки, умолкла.
В комнатке начало темнеть. Красные квадраты солнца переместились на стену и там быстро тускнели. Максимова уснула за занавеской, и Горбунов с Машей тихо разговаривали. Температура у старшего лейтенанта падала, лицо его, поросшее соломенной бородой, увлажнилось от пота.
— Полтора часа вас Юрьев оперировал, — рассказывала Маша. — А я у дверей стояла.
— Честное слово? — не поверил Горбунов.
— Конечно... Очень трудная операция была.
— Ну, спасибо, — сказал он, признательный Маше вовсе не за то, что она, быть может, спасла его, — это не вошло еще в сознание Горбунова, — но потому, что он был растроган.
— Юрьева надо благодарить, — горячо поправила Маша, взволновавшись при мысли о том, что профессор мог и не оказаться в медсанбате.
Санитары внесли в комнату раненого с уложенными в шины ногами. Он находился еще под наркозом и что-то неразборчиво бормотал. Маша распорядилась, как поставить носилки, потом поправила подушку под бессильной, тяжелой головой, заглянула в угол к Максимовой... Но, делая свое дело, она часто посматривала на Горбунова и улыбалась, отворачиваясь, чувствуя на себе его взгляд.
Юрьев появился в палате неожиданно: за ним следовал Луконин, командир медсанбата. Профессор был еще бледнее, чем утром, речь его звучала тише и медленнее. Он только что отошел от операционного стола и, сменив халат, отправился в обход своих пациентов.
— А, великодушная девушка! — приветствовал Юрьев Машу. — Как чувствуют себя ваши подопечные?
— Товарищ бригадный врач, — тоненьким голоском начала Рыжова и запнулась от невозможности высказать все, что она испытывала сейчас к этому человеку.
— Ну, ну... — проговорил Юрьев ободряюще и подошел к носилкам Горбунова.
— Вот и ваш «никто»... — вспомнил он. — Что же, молодцом выглядит! Температура как?
Маша ответила, и Юрьев одобрительно закивал головой.
— Товарищ бригврач! — просительно произнес Горбунов, глядя снизу в наклоненное над ним бескровное лицо. — Не отсылайте в госпиталь, разрешите здесь остаться...
Юрьев посмотрел на Машу, потом на старшего лейтенанта.
— Думаете, там хуже будут за вами ухаживать? — пошутил он. — Впрочем, готов с этим согласиться... Но оставить вас здесь даже я не в силах...
Около Максимовой профессор постоял дольше, слушая ее пульс. Рука спящей девушки, крупная, почти мужская. с аккуратно подрезанными ногтями, покорно свисала, схваченная на запястье тонкими пальцами Юрьева.
— Бредит она все время, — доложила Маша. — Всякие фантазии выдумывает.
— Пусть спит, — сказал профессор, — не тревожьте ее...
Не задержавшись около третьего раненого, он сел возле столика. Он был очень утомлен, но вновь обретенная уверенность в себе приятно возбуждала профессора. Его окружали люди, возвращенные им к жизни, к он переживал особое чувство как бы своего права на них.
— Ну-с, — проговорил Юрьев, поглядывая по сторонам, часто похлопывая ладонью по колену.
Все молчали, ожидая, что скажет профессор, но и он сам чего-то ждал от окружающих.
— Давно в армии, Маша? Кажется, Маша? — спросил он.
— Давно уже... На третий день войны я ушла... — Девушка выглядела оробевшей от переполнявшего ее трепетного уважения.
— Сколько вам лет?
Маша ответила не сразу, так как все еще боялась, что ее возраст является помехой для службы в армии. Но солгать Юрьеву она не могла.
— Скоро восемнадцать, — тихо сказала Рыжова.
Профессор, улыбнувшись, помолчал, потом заговорил с командиром медсанбата. Он сам не мог бы сказать, чего именно он ждет, но тем не менее ему не хотелось отсюда уходить. Маша разглядывала великого человека, болезненного, как ей казалось, с негромким голосом, с необычными полуженскими манерами. Однако его благодетельное могущество, заключенное в эту хрупкую форму, представлялось ей неограниченным. Она сознавала свою недавнюю зависимость от Юрьева и поэтому испытывала все большее стеснение в его присутствии. Это проистекало не из черствости — наоборот; но благодарность девушки была так велика, что стала обременительной.
Профессор снова обратился к Маше, и она вынуждена была рассказать о том, где училась, кто ее родители.
— ...В эвакуации они... Отец с заводом уехал на Урал. Мама тоже там, — лаконично поведала девушка.
— Целый год не видели их, значит... Скучаете, должно быть? — участливо расспрашивал Юрьев.
«Очень ему интересно знать, скучаю я или нет...» — подумала Маша.
— Часто пишете маме?
— Часто, то есть не очень, — поправилась Рыжова.
Ей хотелось уже, чтобы Юрьев поскорее ушел, и мысленно она упрекала себя. Но, видимо, то, что совершил он сегодня, находилось вне досягаемости обычных изъявлений благодарности. И Рыжовой казался поэтому почти безжалостным его затянувшийся визит.
— Так... так... — проговорил Юрьев доброжелательно, все еще как бы рассчитывая услышать что-то другое.
Наконец он встал. У двери профессор снова окинул глазами комнатку и людей, которых покидал. Больше он их не увидит — Юрьев знал это, — и хотя так происходило всегда, каждый раз испытывал сожаление, расставаясь со своими пациентами.
— Когда вы их эвакуируете? — спросил он у Луконина.
— Сегодня уже не сумеем, товарищ бригврач!
— Завтра отправьте непременно... Ну, до свиданья, Маша! — Юрьев ласково кивнул головой.
— До свиданья, товарищ бригадный врач! — обрадованно сказала Рыжова.
За дверью профессор неожиданно проговорил:
— Прелестная девушка, не правда ли?
— Рыжова? — Луконин, удрученный множеством забот, удивленно посмотрел на хирурга. — У нас все героини...
— Не смотрите на меня так, — сказал Юрьев. — Мое восхищение бескорыстно... Увы, доктор, это невольная добродетель наших с вами лет.
По уходе хирурга Маша снова подсела к носилкам Горбунова.
— А мы так и не поблагодарили его, — сказала она огорченно, не понимая, как это случилось.
— Формалист ваш Юрьев... больше ничего, — печально произнес старший лейтенант.
— Что вы?! — запротестовала девушка.
— Не мог он меня здесь оставить, — сказал Горбунов.
— Вы же должны лечиться, — мягко возразила Маша.
— А здесь мне нельзя лечиться?..
— Все-таки надо было поблагодарить его, — сказала девушка и в замешательстве поправила складки халата на коленях.
— Муся! — раздался за дверью голос Клавы Голиковой. — Муся!
Клава ворвалась в комнату и тут же остановилась, даже попятилась, переводя взгляд с Маши на Горбунова.
— Новость какая! — задыхаясь, проговорила она.
— Тише, — сказала Маша, — Дуся спит...
Голикова сунула под косынку упавшие на лоб белокурые волосы.
— Мы фронт прорвали, — громким шепотом объявила она. — Каменское занято!
— Что? Что вы говорите? Что? — несколько раз произнес Горбунов и задвигался.
— Точно! Сейчас оттуда раненых привезли.
— Вы не... ошибаетесь? — не поверил старший лейтенант.
— Ну вот еще, — обиделась Голикова, потом вдруг порывисто обняла Машу. — Я так рада, Муся! За тебя особенно, — шепнула она.
— Пусти, — смутившись, сказала Рыжова.
— А как же... мой батальон? — спросил Горбунов, словно шумная полная девушка была осведомлена и об этом. — Мы же на Каменское наступали.
— Там он, — уверенно ответила Клава. — Где ж ему быть?
Горбунов с сомнением посмотрел на нее.
— Девушка, — слабо сказал он, — вы бы узнали, а? — Вдруг он хрипло засмеялся. — Прорвали все-таки!.. Ах, черт!
