Вечером, накануне боя, командарм переговорил по телефону со своими командирами дивизий. От каждого он принял доклад о том, что подготовка к наступлению закончена или будет закончена до рассвета. Каждому он пожелал удачи, но не всем вполне поверил. Поэтому его офицеры тотчас же отправились на командные пункты частей. Бригадный комиссар Уманец, член Военного совета армии, еще с утра объезжал соединения. Ночью он позвонил и донес, что армия к действиям готова, но ухудшившаяся погода внушает тревогу за исход операции. Командарм подтвердил, однако, приказ о наступлении. Было уже поздно, и он отпустил начальника штаба, с которым весь вечер работал. Прощаясь, генерал-лейтенант пожал начальнику штаба руку крепче, чем обычно.

— Ну, помогай нам... — начал командарм и умолк, не договорив, кто именно должен был им помочь. Вызвав адъютанта, он сказал, что уходит к себе спать.

Слегка согнувшись, Рябинин встал из-за стола и направился к выходу; боль в пояснице не позволяла ему с некоторых пор сразу выпрямиться после долгого сидения. Адъютант предупредительно распахнул перед генералом дверь; на крыльце он включил фонарик. В узком луче света замелькали частые голубые капли, косо падавшие из темноты.

— Льет и льет, — сказал Рябинин ворчливо.

— Потоп, все развезло, — сказал адъютант.

Он попытался взять командующего под локоть, чтобы помочь сойти по ступенькам, но тот убрал руку, уклоняясь от услуги.

Они перешли улицу, шлепая по лужам, и поднялись на крыльцо дома напротив. Часовой, ослепленный фонариком, приблизил к генералу сощуренные, вглядывающиеся глаза. Адъютант постучал, и женщина в темном платье, отводя от света заспанное лицо, впустила командарма. На цыпочках, чтобы не потревожить хозяев, генерал прошел в свою комнату.

Здесь ожидал его на столике глиняный кувшин, покрытый блюдечком; рядом под чистым полотенцем лежал хлеб. Генерал отправил спать адъютанта, налил молоко в кружку и стоя выпил. Потом присел, отдыхая. Утром он начинал наступление, подготовка к которому поглощала все его силы в течение последних недель. И хотя цель операции заключалась всего лишь в овладении несколькими пунктами, что облегчило бы последующие наступательные действия фронта, Рябинин испытывал скрываемое от всех волнение. Через несколько часов он должен будет атаковать крупными силами в условиях весенней распутицы, что до сих пор никому не удавалось. В штабе фронта многие считали рискованной не самую идею этого сражения, но именно его дату. Однако намерения главного командования, предписавшего наступление, были правильно поняты генералом. Успех или неудача его попытки имели принципиальное тактическое значение. Поэтому командарм чувствовал себя более возбужденным, чем обычно...

Вернувшись наконец к себе после долгого дня деятельности, только насильственно прерванной, а не завершенной, он как будто не знал, что ему делать со своим одиночеством. Он оглядел комнату, снял очки, протер их, повертел в руках, рассматривая оправу, потом опять надел.

На столе, поверх стопки газет, Рябинин увидел почтовую открытку и с некоторым замешательством вспомнил, что на нее давно надо ответить. Письмо было от сестры, с которой он не виделся много лет... Но генерал привык уже отвечать только на служебные бумаги, на запросы и рапорты... Он был вдовцом, не имел детей, друзей молодости растерял...

Достав из стола чистый лист бумаги, Рябинин задумчиво сидел над ним некоторое время, не зная, как и с чего начать. Не без труда он сочинил коротенькое сообщение о том, что здоров, что наступила весна и снег сходит с полей. Подумав, он попросил сестру не беспокоиться о нем и справился о здоровье племянницы, которой никогда не видел. Он едва не подписался своей полной фамилией, как подписывался под приказами. Спохватившись, он удивленно вывел: «Твой брат Сережа».

В занавешенное окно слабо и дробно застучал дождь, брошенный на стекло ветром. «Льет, проклятый!» — подумал командующий, прислушиваясь. Он посмотрел на часы — отдыхать ему осталось немного. Написав на конверте адрес, он с облегчением отодвинул письмо. Повернувшись к столу боком, генерал долго, стараясь не запачкать пальцев, стаскивал сапоги, затем, отдуваясь, отнес их к кровати. Он постоял там и снова вернулся к столу, неслышно ступая большими ногами в белых шерстяных носках. Сняв телефонную трубку, командарм вызвал начальника своей артиллерии.

— Не спишь еще, Иван Федорович? — спросил генерал. — Как настроение? Хорошее?.. Я его тебе испорчу.

Прикрыв трубку морщинистой рукой, он негромко продолжал:

— Где пушки РГК? Мне Богданов жаловался, Уманец звонил... Размыло гать? Ну то-то... — успокоился командарм, услышав, что дорога уже починена.

— Погода меня режет, — закончил начальник артиллерии свои объяснения.

— Это бедствие, а не погода, — согласился генерал. С пола тянуло холодом, и он поджимал то одну, то другую ногу. — Только я сочувствовать не умею... Вот именно... В твое положение входить не стану.

Командующий положил трубку, сел на край кровати и начал раздеваться. Ему не нравилось собственное постаревшее тело, постоянно ныне напоминавшее о себе, и, разоблачаясь, он старался не смотреть на него, на грузный живот, на грудь с поседевшей, как будто намыленной, растительностью. Вытянувшись под одеялом, он испытал на минуту сладостное чувство физического покоя...

«Кап... кап... кап...» — услышал он легкое постукивание дождя.

— Будь ты неладен! — пробормотал Рябинин.

Он с беспокойством подумал, что вода в Лопати, протекавшей на фланге его армии, поднимется за ночь еще выше. Правда, он приказал обследовать и укрепить дамбу, оберегавшую долину реки, однако размеры паводка предусмотреть было трудно.

Как у многих старых людей, сон Рябинина был короток и приходил не сразу. Генерал боялся, что вообще не уснет этой ночью, если не справится со своими тревожными мыслями. Чтобы не думать о дивизиях, двинувшихся уже на исходные рубежи атаки, он снова надел очки и взял газету. В доме было тихо, слабо сияли никелированные шарики на изножий кровати, равномерно тикали ходики на стене. Рябинин терпеливо читал статью за статьей, время от времени поглядывая на окно. Там беспорядочно, чуть слышно шумел дождь. Стараясь не раздражаться, Рябинин отложил газету, прикрутил свет в лампе и закрыл глаза. Тотчас же в голове его, словно выпущенные на волю, замелькали обрывки приказов, отданных сегодня, лица людей, рапортовавших ему, вспомнились недавние заботы, невысказанные опасения...

«Надо спать», — беззвучно пошевелил губами генерал, сжимая веки. Спустя некоторое время ему действительно удалось заснуть. Но это был пугливый стариковский сон, лишь слегка касающийся седой головы. Командующему чудилось, что он все еще слышит голос, повторяющий одно и то же:

«Погода меня режет, погода, погода...» Было неясно лишь, кто это шепчет: начальник артиллерии или Уманец, член Военного совета?

«Бедствие, а не погода», — отвечал командующий, и собственные слова казались ему гневными, суровыми, уничтожающими. Он что-то еще говорил и, не понимая своих речей, испытывал, однако, полное удовлетворение. Иногда он почти просыпался, и шарики на кровати начинали мерцать, как сквозь туман.

«Кап... кап... кап...» — постукивал кто-то возле его головы, и генерал чувствовал неотчетливую тревогу.

«Надо вставать», — думал он и медлил, пока не переставал слышать. Он открыл глаза ровно в пять часов, как и наметил, ложась в постель.

Одевшись и накинув на плечи пальто, генерал вышел в сад, примыкавший к дому. Начинало светать; безлистные низкие яблони с искривленными ветвями толпились в посеревшем воздухе. Командующий медленно прошел по размокшей тропе к невысокому заборчику. Сад был расположен на краю возвышенности, и отсюда смутно виднелась огибавшая ее полузатопленная дорога, — три тягача тащились там, волоча тяжелые длинноствольные пушки. Командующий — высокий, тучный, в просторном пальто — смотрел сверху.

Машины ревели, задыхаясь, и малиновый огонь рвался из выхлопной трубы. Люди, едва различимые, скользили по обочинам и таяли в сумраке; тягачи скрывались в нем один за другим.

Генерал, подняв голову, пристально глядел им вслед. В бесцветной, водянистой тьме вспыхнул и погас розовый огонек, но еще долго был слышен частый стук перегретых моторов. Командарм пристально смотрел на запад, как будто хотел увидеть свою армию, десятки тысяч людей, сосредоточившихся в тумане, множество машин и орудий.

«Режет меня погода, режет», — подумал он, и малоподвижное лицо его стало жестоким. Как ни велика была его тревога за исход сражения, именно в эту минуту он перестал колебаться, так как почувствовал ярость. Он тяжело вздохнул и поджал большие бледные губы. Его лично задевало это сопротивление стихии, с которым он боролся тем упорней, чем оно казалось опаснее. Мера его требований к своим войскам уже не определялась тем, что было известно командарму о человеческих возможностях. Как и все люди, Рябинин судил о других по самому себе. А сейчас его вела гневная воля, та, что крепнет в препятствиях, ожесточаясь вместе с ними.

...В семь часов командарм атаковал сразу в нескольких направлениях, из которых ни одно, однако, не было решающим. Главный удар намечался по плану позднее, после того как немцы введут в бой свои резервы. Надлежало поэтому на всех участках наступления действовать с величайшей энергией, чтобы обмануть противника. Вскоре стало известно, что наступающие части почти не продвигаются. Немцы были застигнуты врасплох, но грязь помешала использовать преимущества внезапности, и сопротивление неприятеля возрастало. Генерал позвонил полковнику Богданову. Тот донес, что батальон Горбунова отброшен, но снова идет в атаку. Немцы, видимо, действительно были обмануты, так как сосредоточили там большое количество заградительного огня. В заключение Богданов попросил разрешения поддержать Горбунова частью своего резерва.

— Твой Горбунов выдержит? — спросил командующий.

— Пока живой — выдержит, — ответил Богданов.

— Свяжись с Горбуновым, — продолжал командующий, — скажи, что я приказываю ему кончать. А резерв еще пригодится тебе...

Старший лейтенант Горбунов и комиссар батальона Лукин лежали на опушке леса. Сзади падали немецкие мины; сначала разрывы слышались поблизости, теперь они удалялись. Рядом стучали топоры и с шумом валились деревья. Это артиллеристы прорубали дорогу для полковых пушек, и Горбунов ждал, когда орудия встанут на прямую наводку. Он смотрел на темное поле, кое-где изъязвленное воронками. Отсюда были видны в мутном воздухе немецкие укрепления — низкий, длинный частокол проволочных заграждений.

— Владимир Михайлович, — закричал Горбунов, — мы были бы там, если бы не эта чертова грязь!

— Конечно! — ответил Лукин — худощавый, длинный, в очках, которые он, не снимая, часто протирал пальцами.

— Мы бы их вышибли, если б не грязь! — повторил Горбунов.

Лукин достал из кармана шинели кубик концентрированного кофе с молоком и сорвал обертку.

— Из-за чертовой слякоти мы не прошли... Чепуха какая! — громко сказал Горбунов.

Он действительно все сделал для того, чтобы атака, у которой не было шансов на успех, принесла победу. Он и майор Николаевский хорошо выбрали время наступления, наладили взаимодействие с артиллерией, совершенно, впрочем, недостаточной, создали минометное прикрытие, продумали боевой порядок... И, готовясь к безнадежному бою, Горбунов вскоре поверил в чудесную удачу: не оттого, что изменилось соотношение сил, но потому, что иначе не мог бы руководить боем. В распоряжении старшего лейтенанта оказалось множество спасительных формул вроде: «Бывает же слепое везение...», «Чем черт не шутит!», «А вдруг получится?» Лишь иногда, глядя на своих людей, полностью, как он знал, доверявших ему, Горбунов чувствовал тревогу... К началу операции старший лейтенант испытывал азартное нетерпение, похожее на состояние игрока, поставившего на карту больше, чем он может заплатить. И судьба как будто улыбнулась Горбунову: его атака началась неожиданно для немцев. Но люди увязли в размокшей почве, и была утрачена единственная возможность успеха: быстрое преодоление зоны огня. Теперь старший лейтенант намеревался, выполняя приказ, повторить попытку, не рассчитывая даже на ее внезапность.

— Я пойду с третьей ротой, — сказал Лукин и встал на колени. За щекой его, оттопыривая кожу, шевелился кубик кофе с молоком.

— Отлично! — закричал Горбунов. — Там половина бойцов из этого чертова пополнения.

— Я пойду с ними, — повторил Лукин.

— Очень хорошо! Очень!

— Поднимать людей надо... Не обстрелялись еще, — сказал комиссар.

— Тоже — воины... Влипнет в землю, выставит зад, хоть штыком его коли. Вы там не стесняйтесь.

— Хотите? — спросил Лукин, протягивая на ладони несколько кубиков.

— А? — не понял Горбунов.

— Берите, у меня много... Обидно, если останутся, — сказал Лукин, неестественно улыбаясь.

Комиссару было за сорок, но в его тощей фигуре, в порывистых манерах, в оттопыренных ушах сохранилось что-то, делавшее его моложе своих лет. Таких людей в юности называют академиками, а в профессорском возрасте они похожи на студентов.

Горбунов машинально взял один кубик; оглянувшись на шум сзади, он крикнул:

— Давай сюда! Давай, молодцы!

Там, ломая сучья, продиралась из синеватой зелени елей светло-зеленая пушка. Бойцы в темных, отсыревших плащах катили ее.

Лукин медлил; ему хотелось проститься, но Горбунов не замечал этого.

— Сюда, сюда! — кричал старший лейтенант. — Сейчас мы им дадим жизни!

«Что я сделаю с этими тремя пушчонками?..» — подумал он.

— Я пошел, — сказал Лукин.

— Очень хорошо! — крикнул Горбунов и двинулся навстречу артиллеристам.

Комиссар, пригнув голову, побежал большими шагами в глубь леса.

Батарея легких орудий была развернута на опушке. Бойцы, пошатываясь, спотыкаясь, тащили снаряды в деревянных ящиках. Неожиданно стало темнеть, как будто наступил вечер. Пошел крупный дождь, и лес наполнился шумом множества стучащих капель.

— Приготовьте запасные позиции, — сказал старший лейтенант артиллерийскому командиру. — Не стойте на месте...

Тот качнул головой, отчего с капюшона плащ-палатки полетели во все стороны светлые брызги.

— Сысоев, Михайлов, ко мне! — позвал артиллерист. Густые усы его намокли и опустились на губы. — Погодка, прах ее возьми! — невнятно пробормотал он.

— Чертова погодка! — проговорил Горбунов, как будто с удовольствием. — Но ничего, не жарко... — Он посмотрел на часы и только тут заметил, что в кулаке у него зажат размокший кубик кофе с молоком... Горбунов вспомнил Лукина и поискал вокруг глазами, рассчитывая еще увидеть комиссара.

«Кажется, он боялся, что не успеет съесть свои кубики, — сообразил наконец старший лейтенант. — Надо было проститься», — мысленно упрекнул он себя, но тут же позабыл о Лукине. Торопясь, он пошел на свой командный пункт, так как до начала атаки осталось несколько минут. О собственной смерти Горбунов не думал — у него не было на это времени.

Уланов сидел вместе со связистами у телефонного аппарата. Он промок, его трясло от холода, но, как ни странно, физические мучения сделали его менее чувствительным к впечатлениям боя. Мины лопались неподалеку, но он вздрагивал уже не от их характерного звука, а от воды, стекавшей по спине. Он сопел, стискивал зубы, стараясь побороть ледяной озноб. Занятый собой, Николай снова не заметил, как началась атака. Он испуганно поглядывал на Горбунова, спокойно ходившего среди деревьев, громко отдававшего приказы. Этот необыкновенный человек, одинаково недоступный, казалось, для страха и для страданий, заставлял Николая еще сильнее переживать свою беспомощность. И он сжимался, опускал глаза, желая остаться незамеченным. Неожиданно его позвали к старшему лейтенанту, и Уланов вытянулся перед ним так, будто приготовился выслушать свой приговор.

Немцы ввели в бой фланкирующие пулеметы, надо было подавить их, и Горбунов написал об этом артиллерийскому командиру. Передавая Уланову бумажку — мокрую, в фиолетовых потеках, старший лейтенант взглянул на связного. Тот был бледен, но ореховые глаза его ярко блестели; дождевые капли дрожали на юном, чистом подбородке.

— Быстро... одним духом, — сказал Горбунов. «Откуда такой?» — подумал он, и теплое чувство на секунду шевельнулось в нем.

— Слушаю, — сдавленным голосом ответил Уланов. Он кинулся бежать, радуясь, что его боязнь оказалась преувеличенной и его ничтожество никому не известно.

Перед Горбуновым предстал еще один связной, посланный от политрука первой роты. Осколок рассек кожу на лбу бойца; кровь набегала ему на глаза, и он утирал, лицо тыльной стороной ладони, как утирают пот. С пальцев он стряхивал на землю красные капли... Он задыхался и во весь голос, словно его слушали глухие, прокричал, что в роте не осталось даже половины людей, а уцелевшие залегли и не поднимались...

— Командир ваш где? — спросил Горбунов.

— Убитый командир! — крикнул боец. Отвернувшись, он сплюнул розовую слюну.

— Лейтенант Мартынов? — переспросил, не веря, комбат.

— Убитый лейтенант! — крикнул связной.

В эту минуту телефонист доложил, что командир полка вызывает Горбунова.

«Мартынов, Мартынов... — беззвучно твердил комбат, идя к аппарату. — Старый друг! Ни разу ранен не был... И вот — в начале боя...»

Горбунов рассеянно взял трубку и вдруг услышал слабый, далекий шепот. Майор Николаевский спрашивал, почему батальон не продвигается.

— Товарищ майор! — начал Горбунов. «Мартынов убит!» — хотелось ему крикнуть, но он овладел собой. — Докладываю обстановку: люди атакуют по колено в грязи, в ротах тяжелые потери... Я выкатил пушки на прямую наводку.

— Командарм приказал кончать, — невнятно послышалось из трубки.

— Что? — не разобрал Горбунов.

— Кончать, говорю, надо! — донесся отдаленный крик.

— Слушаю, понимаю... — сказал Горбунов и передал трубку телефонисту.

Отойдя на шаг, он остановился, обвел взглядом редкий лес, путаницу голых ветвей, поле, видневшееся между деревьями. Дождь отодвинулся к немецким укреплениям. Косой занавес как будто повис там в воздухе, и в его темных складках искрился беглый огонь пулеметов.

— Ладно, — вслух, ни к кому не обращаясь, сказал Горбунов. Он не подумал отчетливо, но ощутил, что никто уже не придет к нему на помощь. Он и его люди обособились как будто от остального мира, оторвались от него и шли своим путем, конец которого приближался. Было несправедливо, однако, упрекать его, Горбунова, в медлительности. И живое чувство почти мальчишеской обиды поддержало сейчас старшего лейтенанта.

«Ах, ты так со мной! — всем своим существом адресовался он к неуступчивой судьбе. — Хорошо же... Я попробую еще раз... И мы посмотрим, как это кончится!..»

Он подозвал к себе раненого связного, чтобы подробнее расспросить.

Время подходило к полудню, но сколько-нибудь значительных изменений в обстановке не произошло. Вторая рота безнадежно застряла в грязи. Третья, которую вел Лукин, была усилена резервом Горбунова и находилась ближе других к проволоке противника. Но и там люди залегли в овражке, пересекавшем равнину.

Первую роту пришлось оттянуть на исходные позиции: Горбунов свел оставшихся в строю бойцов в один взвод и направил их на подкрепление Лукину. С этой целью он перебрасывал теперь свои огневые средства. Он послал комиссару записку такого содержания. «Вл. Мих. вы у цели! Попытайтесь еще разок. Отдал вам все, что имел. Буду прикрывать вас». Свой КП Горбунов перенес метров на сто правее, чтобы лучше наблюдать положение на участке третьей роты. Сюда достигал пулеметный огонь неприятеля, к счастью, бивший поверху. На Горбунова время от времени сыпались куски расщепленного дерева, падала срезанная ветка.

Уланов доставил артиллеристам приказ комбата, вернулся, выполнил еще несколько поручений и наконец испытывал спасительное чувство своей необходимости в бою. С благодарностью он следил за каждым движением Горбунова, готовый идти куда угодно по первому его слову. Разогревшись, а главное — переключив свое внимание, Николай даже меньше страдал от холода и мокрой одежды. Постепенно он начал понимать то, что происходило вокруг него. Усилия людей, казавшиеся ранее беспорядочными, разобщенными, обретали единый смысл — и он изумлялся, словно никак не ожидал этого.

Дождь ушел на запад, но в лесу снова потемнело. С востока наплывала синяя, в полнеба, туча, на ее фоне ярко выделялись белые стволы берез. Горбунов смотрел в бинокль, стоя на коленях около дерева. В нескольких шагах от командира присел Уланов.

Он видел: по полю, далеко впереди, переползают люди, плохо различимые отсюда, потому что были чуть светлее земли. Николай знал, что это движется на усиление третьей роты сводная группа. Нетерпеливо ожидая дальнейших событий, он даже досадовал на то, что атака происходит недостаточно быстро.

Люди на поле начали куда-то исчезать... И Николай догадался, что они скрываются в овражке, где находился Лукин со своей третьей ротой. Потом над ее невидимым расположением возникло несколько больших земляных всплесков. Через секунду-другую донесся дробный шум разрывов. Всплески начали появляться почти непрерывно, и грохот не прекращался.

«Артиллерийский налет», — подумал Уланов, отметив с удовлетворением то, что он хорошо уже во всем разбирается.

«Заградительный огонь», — проговорил он про себя, бессознательно улыбаясь, как человек, научившийся читать. С удивлением он услышал яростный голос Горбунова.

— Шестой! Давай шестой! — кричал старший лейтенант.

Он стоял над телефонистом — большой, широкогрудый, в сбившемся на сторону зеленом плаще, в мокрой, тускло сиявшей каске. Обеими руками Горбунов налег на автомат, висевший на груди, точно хотел сорвать его. Телефонист громко вызывал узел связи, подняв на командира оробевшие глаза.

— Обрыв! — закричал он вдруг с отчаянием и снова продолжал звать.

Странное выражение промелькнуло на темном лице старшего лейтенанта. Уланову показалось, что Горбунов хотел что-то сказать и не смог, как будто лишившись голоса.

«Случилось несчастье», — подумал Николай, огорчившись не за себя, не за товарищей, но за комбата.

Горбунов приказал связистам исправить повреждение на линии. Потом написал несколько слов в блокноте, вырвал листок и кликнул Уланова.

— Хорошо бегаешь? — спросил он без улыбки. Из-под козырька каски смотрели на Николая серые строгие глаза.

— Хорошо, товарищ старший...

— Беги, — перебил комбат. — Передашь донесение командиру полка... Скажи, что я прошу огня... Огня!.. — повторил он, по-особенному выговаривая это слово. — По линии беги — скорее доберешься...

И Горбунов медленно прошел на свое место у дерева.

«Эти пушки бьют издалека, я не достану их», — думал он, понимая, что и вторая его атака кончилась неудачей. Рассчитывать на то, что ему удастся быстро связаться с Николаевским, не приходилось.

Горбунов устало сел и привалился спиной к стволу, словно отдыхая.

«Лукин не должен оставаться на месте, — рассуждал он, — надо уходить из-под огня, и уходить вперед».

Он вскочил и взял бинокль. Разрывы над овражком охватили большое пространство; дым и грязь образовали там неспокойное, низкое облако, закрывшее горизонт. Оно все время возобновлялось, словно под порывами ветра; розовое пламя поблескивало в его глубине.

«Этого никто не выдержит... — подумал Горбунов. — Это конец...»

На мгновенье он почувствовал острое разочарование в самом себе, так как до последней минуты жила в нем вера если не в свои силы, поневоле ограниченные, то в свою счастливую звезду. Судьба отказала ему, однако, даже в таланте удачливости...

Горбунов снял с шеи автомат и, согнувшись, побежал вперед. Все же он должен был попытаться поднять тех, кто уцелеет. Он не размышлял над тем, насколько целесообразно его решение, но повиновался естественному импульсу командира. Он спасал своих людей...

Вокруг лежало открытое поле, местами залитое водой, которую не принимала уже земля. Коротко свистели пули — Горбунов их не слышал. Странная мысль мелькнула у него: «Хорошо, что я один, что здесь нет Маши...»

Он почувствовал облегчение оттого, что девушка не видит его в час последней, самой большой неудачи. Ибо даже теперь Горбунову хотелось остаться в ее памяти победителем и счастливцем. Вдруг он заметил высокого солдата, бегущего навстречу. Сблизившись, Горбунов и боец сели в грязь.

— Двоеглазов, ты? — закричал Горбунов обрадованно.

— Я, я... — крикнул в ответ боец. На его грязном, осунувшемся лице обозначилась улыбка.

— Ну, как вы?

Двоеглазов торопливо доложил, что комиссар просит открыть огонь по немецким орудиям, которые не позволяют высунуться из укрытия.

— Потери большие? — спросил комбат.

— А как же — большие, — ответил Двоеглазов, словно удивившись вопросу. — Одно спасение — перелетов у фрица много, по пустому месту часто кладет...

Горбунов приказал передать комиссару, что огонь будет дан и во всяком случае уходить из овражка можно только вперед. Потом он вернулся на свой КП. Он должен был ждать, пока наладится связь с командиром полка, — ничего другого не оставалось.