9
Ему казалось очень важным прийти ровно в семь, ни в коем случае не опоздать — нехорошо вообще заставлять себя ждать, тем более женщину. Но, и явившись раньше времени, он выставил бы себя в невыгодном свете. Во-первых, выдал бы свой повышенный интерес, во-вторых, проявил бы слабохарактерность, нетерпение, нервозность. Идеальный вариант ему представлялся следующим образом. Вот он идет, не спеша, с прохладцей, будто прогуливаясь, но в точно назначенное время тут как тут и, небрежно глянув на часы, роняет: прошу прощения, я вроде опоздал на четверть секунды...
В городе, где можно укрыться в парадном, спрятаться в подворотне, затеряться в уличной толчее, там эти штучки проделать не трудно, но спасательная станция стояла на берегу, почти на голом месте. Он просчитался, решив, что от гостиницы до станции дойдет минут за десять. Дубина! Утром нужно было засечь время! Теперь нечего было и думать о том, чтоб идти с прохладцей, приходилось чуть ли не на рысях нестись.
Выйдя на луговую тропку, он уже точно знал, что вовремя ему не прийти. Возможно, Камита не захочет ждать. Ладно бы у него со временем было туго, а то ведь без толку торчал в ресторане, переливал из пустого в порожнее с Гатынем.
Берег был безлюден. Лишь кое-где на лесной опушке засиделись подгулявшие компании. В лучах вечернего солнца золотились стволы корабельных сосен. Ветер гонял по лугу обрывки газет.
Теперь он чуть ли не бежал, не спуская глаз с белого домика с желтой башенкой. Какая досада! Ну нет — спокойствие! Будь что будет. Не торопясь, размеренной походкой, с улыбкой на устах. Минутой позже, минутой раньше — теперь уж все равно.
У спасательной станции на кривой березе висели качели. Камита, обеими руками ухватившись за веревки, взлетела вверх и падала вниз, ничуть не смущаясь, что подол платья высоко заголяет ноги. Рядом стояла Бирута, время от времени подталкивала ее, раскачивала. Обе были нарядны, даже ослепительны: чулки-паутинка, замысловатые прически, свежий маникюр... Переливались, шуршали шелка, зеркальным блеском сверкали туфельки, а вокруг витало душистое облако. Камита улыбалась загадочной улыбкой и была, казалось, в отличном настроении; Бирута, напротив, смущалась, робела, вела себя принужденно, норовила отодвинуться от него подальше, отводила глаза.
— Ну вот! А ты, Бирута, говорила, что кавалер не придет.
— Камита!
— Подойдите ближе, подайте мне руку. Воспитанные молодые люди даже снимают дам с качелей.
— Добрый вечер. Я забыл... Черт знает что.
— Что надо подать руку или как важно быть воспитанным?
— Что у вас сегодня день рождения.
Камита хмыкнула. Обняв его за плечи, она проворно спрыгнула с качелей. Так они и остались стоять — лицом к лицу, глядя друг на друга. Это было суровым испытанием. У него подкашивались колени, однако пришлось выдержать. Камита смотрела с явным вызовом: только и ждала, чтобы он отпрянул, смешался или как-то оплошал.
— Не беда! День рождения отменяется.
— То есть как — отменяется?
Он сразу ощутил и свой вспотевший лоб, и неровные зубы, хотя думал только о Камите: при всем желании у нее на лице невозможно было обнаружить ни малейшего изъяна. Влажный рот, блестящие белые зубы, кожа гладкая, глянцевитая, — прозрачная кожура спелого яблока, — а поверх огромных лучистых глаз черными лучами нависали ресницы.
— Все очень просто. Подготовительный комитет изменил программу. Бирута! Может, скажешь, наконец, что-нибудь вразумительное?
— Прежде всего я должна извиниться... Джульетта иной раз бывает настолько опрометчива. Утром так нехорошо получилось...
— Свои интимные дела вы сможете уладить потом, — прервала ее Камита. — Не надо мешать личное с общественным.
Бирута наверняка ей все рассказала. Они работали на редкость согласованно.
Он сделал несколько шагов в сторону Бируты, по правде сказать, единственно затем, чтобы немного освободиться от волнующей близости Камиты.
— Покатали меня на славу, — произнес он с наигранной беспечностью. Неотступные взгляды Камиты пробуждали в нем желание порисоваться: в конце концов, не все ли равно, что говорить, важен сам факт, что он не молчит. — Только я не понял, чем я заслужил немилость Джульетты?
— Похоже, вы сейчас заслужите и мою.
— Это почему же?
— А потому, что вы недостаточно любезны. Разве вас не интересует, что будет дальше? Празднование дня рождения по непредвиденным обстоятельствам переносится. Вместо этого мы все идем на бал.
— На бал?
— Да. В парке, при стадионе. Вам это не нравится?
— Как раз наоборот. Там будут мои знакомые.
— Девушки?
— Нет, березки. А где же Марика? Джульетта, конечно, выше подобных увеселений.
— Секреты бала, как и военные секреты, хранятся в тайне. Итак, все согласовано? Можем идти.
— Джульетта неважно себя чувствует. — Сказав это, Бирута покраснела и потупилась.
— Бирута! Чего ты волынишь!
— Куда спешить, все равно придем раньше времени. Никогда там вовремя не начинают.
— Покажем Сандру парк, погуляем.
Впервые она назвала его Сандром. У Камиты это вышло особенно приятно, непринужденно и естественно, будто у него другого имени и быть не могло.
— Воля ваша — идемте, — проговорил он, — но только, чур, не обижаться, я три года не танцевал.
— Ничего! — Длинные ресницы Камиты встрепенулись, словно крылья бабочки. — Мы и на робких управу найдем.
Парк и стадион находились на другом конце города. Сначала шли тихими улочками с укрывшимися в зелени домиками, потом оборвалась окраинная улица, начиналось шоссе. С обеих сторон колосились хлеба, тянулись свекловичные грядки, по обочинам — пыльные ромашки и репейник. Показался еловый бор, высокий, зубчатый, как крепостная стена. Кассирши устроились прямо на дороге, у натянутых вместо ограждения канатов расставили столики, достали билетные книжки.
В парке под древними елями густел сумрак, косые лучи вечернего солнца, проникая сквозь опахала ветвей, светили рассеянным светом, словно огни рампы. Над танцплощадкой голо и тускло горели зажженные раньше времени лампочки. Музыканты, скинув пиджаки, на тесной эстраде тянули и раскручивали провода, проверяли микрофоны, бренчали на электрогитарах. Расставленные вокруг дощатого настила скамейки пока пустовали, лишь кое-где был заполнен первый ряд. Девушки казались примерно одного возраста, и все как будто знали друг друга, сидели рядышком, взявшись за руки. Глядя на них, можно было подумать, что здесь намечается школьный вечер — на таких вечерах каждый класс держится замкнуто, скопом.
Кое-кого, возможно, он еще утром видел у реки. Бирута опять засмущалась, отводила глаза, но Камита выступала гордо, с высоко поднятой головой, не обращая внимания на назойливые взгляды.
— Все ваши? Фабричные?
— В основном.
— А где же партнеры?
— Не беспокойтесь, будут и партнеры. Вон в кустах шныряют.
— Тоже фабричные?
— Всякие. Городские, фабричные, из окрестных колхозов.
— С виду шустрые, только ростом не вышли,
— На танцульки сосунки больше ходят. Жалкий контингент. Длинные патлы да штаны широкие. Борода, и та еще не выросла. А главное, глупы непроходимо.
— Разве это мешает танцевать?
— Кому как, мне мешает.
— Зато музыканты молодцы.
— Музыканты у нас что надо. «Рандавская пятерка». Комсомольцы долго ломали голову: можно ли комсоргу играть на трубе? Наконец решили, что можно.
Одним своим краем парк спускался к реке. Склон высокий, но пологий, лесистый. От опушки парка до самой воды тянулся зеленый лужок. С высоты открывался вид на речные извивы, песчаные отмели, противоположный берег. Казалось, из темного парка на реку распахнуто окно.
Постепенно народ собирался. На эстраде, правда, все без особых перемен. Музыканты по-прежнему раскручивали провода, проверяли микрофоны, с олимпийским спокойствием настраивали инструменты, курили, балагурили. Лампочки над танцплощадкой то гасли, то загорались.
Неподалеку от буфета они столкнулись с Марикой и Тенисоном.
— Так, так, — многозначительно обронила Камита. — Ну, конечно...
— Да, милая! Чему ты удивляешься? — Марика демонстративно взяла под руку Тенисона. — Мы передумали. Вечер чудесный. Отчего ж немного не потанцевать для моциона?
— Но ты же собиралась в Ригу?
— Не я, а Варис.
Тенисон протянул ему руку, сделав вид, что утром они не виделись.
— Ну, поэт, как вам понравилась наша Рандава? Что за девочки, а!
— Да, успел приглядеться.
— Фи, как не стыдно! — Камита дернула его за рукав. — С нами гулять и на других заглядываться.
— Почему же на других? Этого я не говорил.
Вопрос Тенисона ему показался идиотским. Как и собственный ответ. Бирута еще больше потупилась, защелкала пальцами.
— Я смотрю, — как-то странно усмехнувшись, сказала Марика, — вас успели прибрать умелые руки.
— Ты чем-то недовольна? — Камита метнула в нее быстрый взгляд. — А что до моих рук, они и в самом деле ничего. Ручки что надо...
— Да, маникюр им, знаете ли, за счет комбината делают, — вмешался Тенисон. — Профсоюз оплачивает.
Бирута, бросив страдальческий взгляд, отвернулась к эстраде.
— Пора бы начинать.
— Темноты дожидаются. При свете дня танцы в Рандаве не ладятся. Темнота нашим парням придает смелости, они из этой братии.
— Так сознайся, Камита, который годочек тебе стукнул?
— Варис, миленький, ты становишься неинтересным. Каждый год задаешь один и тот же вопрос. Представь себе, уже двадцать два! А еще через двадцать два я буду бабушкой.
— Ну это как сказать. Все ли так гладко пойдет?
— Можешь не сомневаться.
Все, кроме Бируты, улыбались, стараясь показать, что чувствуют себя непринужденно. И он улыбался, хотя нервы были взвинчены, а на сердце кошки скребли.
— На день рождения пьют вино, — сказал Тенисон. — Может, дойдем до буфета?
«Марике пить нельзя».
«Что за шутки!»
«Вовсе не шутка. Марика ждет ребенка». (Совершенно спокойно, глядя Тенисону в глаза.)
«С ума сойти! Ну и ну!» (Всеобщее замешательство.) «Марика, это правда?»
«Впервые слышу».
«Тенисон, может, для ясности повторите то, что сказали мне в гостинице? Ну да, сегодня утром, когда пытались выклянчить эти несчастные письма...»
Он так отчетливо себе представил диалог, что в мыслях уже видел замешательство присутствующих: Тенисон окаменеет, потом сникнет, Марика побледнеет, Камита встрепенется от любопытства... Слова были готовы сорваться с языка, внутри разливалось злорадство. Почему ж он промолчал, почему, почему?..
— Что ни говорите, а Варис настоящий джентльмен. Только он и вспомнил про виновницу торжества.
— Я слышал, будто торжество переносится.
— Что ж с того, что переносится. Не поступаться же добрыми традициями.
Камита опять оказалась рядом. Он посмотрел на нее, взгляд как-то сам собой скользнул за вырез платья. Он тотчас отвел глаза и вздрогнул, будто прикоснулся к чему-то горячему. Вообще, с ним творились странные вещи: язык его, руки, ноги, глаза — все они жили сами по себе. Не таким он был наивным, чтобы не понять, что Камита нарочно ведет себя вызывающе, вольно, но в том-то и был весь соблазн. Смелая, даже дерзкая, она не стеснялась проявлять откровенный интерес к нему. Между тем как он, точно тряпка, болтался на ветру, что-то мямлил. А ведь она, можно сказать, приносила себя в жертву.
— Ну, Сандр, что будем делать? Неймется нашим задирам.
— Традиции надо уважать.
— Почему бы вам в таком случае не взять меня под руку? Тоже добрая традиция — ну хотя бы назло Марике.
— Она и не смотрит в нашу сторону.
Из-под ресниц Камиты полыхнуло зеленым пламенем.
— Уж я-то знаю, что говорю...
Громко разговаривая, Тенисон шел впереди с Марикой и Бирутой. Его головка, подпертая снизу белым нейлоновым воротничком, вертелась из стороны в сторону. Казалось, что даже его маслянисто-серые, похожие на подшерсток волосы источают лукавство. Ну вылитый кот, мерзкий котище! И спина у него котовская, и походка ленивая, мягкая. Не хватало только хвоста, но его нетрудно было домыслить под удлиненным модным пиджаком.
С детства он привык в своем воображении превращать людей в животных. Может, оттого, что когда-то был без ума от мультфильмов. У них во дворе неограниченным деспотом правил Волдынь из соседнего дома, всех задирал, дразнил, высмеивал, никому не давал прохода. Превзойти свирепостью и силой этого злодея для него было делом несбыточным, зато он превратил Волдыня в собаку и на радость себе действительно обнаруживал в нем все больше собачьих повадок.
Много неприятностей ему в школе доставляла алгебра. Учитель Пупуринь, раздавая контрольные работы, нередко ему выговаривал: «Милый юноша, тот, кто не в ладах с математикой, попросту духовный инвалид». Было невыносимо стыдно, он краснел, чесал затылок, крутил пуговицы на куртке, а про себя твердил: «А ты индюк, индюк, вот ты кто».
Его раздражал один лектор из общества по распространению научных знаний, который везде и во всем усматривал «переходный период». Лектор был небольшого росточка, с пушистой макушкой, с толстыми отвислыми губами, морщинистым лбом и тоской в глазах. «Современный уровень развития химии — всего-навсего переходный период... переходный период органического синтеза заключается в том... принимая во внимание переходный период в науке вообще... истинное положение вещей следует отличать от состояния переходного периода...» Этого лектора он представил себе мартышкой. Слушал его и думал: у мартышек голый зад — это состояние переходного периода или истинное положение вещей?
Перед буфетом выстроилась длинная очередь. Продавщица время от времени сердито покрикивала:
— В розлив не продаем. Только бутылками.
— Ай-ай, любезная! Могли бы и разлить.
— Сами разольете, не развалитесь, у меня что, работы мало!
— Да это же все равно что счастье по стаканам разливать.
— Я свое давно разлила, можете не беспокоиться.
Напитки отпускались быстро, морока начиналась, когда дело доходило до мороженого, печенья, колбасы — тут приходилось взвешивать. Очередь обрастала советчиками и просто страдателями, те подсчитывали возможности, прикидывали, давали указания, зудели и путали: рислинг не бери, возьми два вермута. А лучше так: один ром и два лимонада. И шпроты в масле. Эй, вы, впереди, все не расхватайте, оставьте что-нибудь и нам. Не пускай того без очереди. Жанис, вот тебе еще два рубля на всякий пожарный случай. Ладно, Илга, не жмись, отдадим с получки...
Отоваренные со счастливыми лицами, размахивая бутылками, шурша бумажными стаканчиками, разбредались по укромным уголкам парка.
— А на что мы сядем? — оглядевшись, спросила Марика.
Тенисон в мгновение ока скинул пиджак и широким жестом тореодора расстелил его на траве. Что ж, пример был подан.
Он тоже снял пиджак, небрежно бросил на землю. Камита тотчас на него уселась, вытянув ноги. Бирута, поколебавшись, осторожно опустилась на краешек.
— Так вот, — сказал Тенисон, — за большое потомство Камиты.
— Фи, как не стыдно. Отставить! Это не тост.
— Напротив — тост превосходный! Я бы даже сказал: государственного значения. Чтобы нация не скудела.
— Свой патриотизм сможешь сам доказать на деле. У меня другое предложение: выпьем «большой молчаливый». Каждый в душе пожелает мне того, чего хочет. За то и выпьем.
— Годится.
Марика взглянула на Камиту, потом на свой стаканчик. Вначале показалось, не станет пить — стаканчик опустился, но это она выуживала комара, потом выпила все до дна.
— Спасибо, Сандр, — усмехнулась Камита.
— За что?
— За то, что ничего не пожелали.
— Откуда вы знаете?
— Я видела, куда вы смотрели. А вы, Тенисон, видели?
— Важно не только все видеть, но и знать, когда что-то положено видеть, а когда нет. — Марика с достоинством обвела всех по очереди взглядом.
Бирута, до тех пор рассеянно слушавшая, вдруг встала на колени, обняла Камиту.
— Вы только посмотрите, какие синие облака, какое красное небо и темные деревья. Красота несказанная, даже слезы наворачиваются. И тишина — будто мир остановился. Будто вот сейчас произойдет что-то неожиданное, необычное...
И тут заиграл оркестр, репродукторы разнесли его бравурные звуки по всему парку.
— Бирута, ты у нас пророчица, честное слово!
— Вот вы смеетесь, а я говорю серьезно. У меня предчувствие, что-то должно произойти.
— Всегда что-нибудь происходит.
— Барабанщик, например, может до дыр пробить барабан.
— Мы не умеем быть откровенными, искренними. Думаем одно, а говорим другое. И обманываем не только других, но и самих себя. Нам кажется, что с нашей стороны это всего-навсего уловка, на самом деле просто страх, может, еще и стыд.
— Бирута стыдит нас...
— Что ж, принципиальная критика, приправленная самокритикой.
— Вовсе нет, я и не думала... Просто мне пришла такая мысль. Лучше бы я промолчала?
— Ты права. Долой притворство! Да здравствует откровенность! Исправляться никогда не поздно. И с этого момента...
— Послушайте, идея! — Камита отстранила от себя Бируту и тоже встала на колени. — Давайте играть в откровенность! Я видела в одном французском фильме. Страшно интересно! Кто-то задает вопрос, остальные по очереди отвечают.
— И можно спрашивать все, что взбредет в голову?
— Абсолютно. Ну, сыграем? Сандр! Тенисович!
Не о том он думал, что ответит, ответ был неважен. Он лихорадочно придумывал, как поступить, если такая игра действительно начнется.
— Мне все равно. Хе, мне-то что, — сказал Тенисон.
Это ж все равно, что в присутствии других донага раздеться. Нет, ни за что. Вот ненормальная!
— Хорошо, — сказал он, — да будет так.
— Значит, играем? Отлично. Кто первым задает вопросы? Может, позволите мне?
— Благодарствуйте, — сказала Марика. — Я в этой миленькой игре участвовать не собираюсь,
— Очень жаль.
— Ничего, переживете.
— И я, наверно, откажусь, — сказала Бирута, несмело подняв глаза.
— Но почему? Ведь ты за откровенность!
— Как раз поэтому.
— Вот тебе на!
— Если ты, Камита, полагаешь, что можно с полной откровенностью ответить на любой вопрос, ты очень и очень заблуждаешься.
— А почему бы и нет? Я могу.
— Так в чем дело, чего мы мешкаем? — продолжал он с видом человека, готового на все.
Никто не ответил. Молчание, наступившее после сумбура и выкриков, давило своей тяжестью, Все присмирели, выжидательно переглядывались.
Как ни в чем не бывало первой встала Марика, можно было подумать, ей наскучило сидеть на пиджаке Тенисона. За ней поднялся Варис.
— Так все танцы можно проболтать. Шутки шутками, а работа есть работа. Пошли танцевать.
— Милые, в самом-то деле! Довольно прохлаждаться.
— Ой, у меня ноги затекли! Держите, я падаю.
Камита разглаживала помятое платье, подтягивала чулки. Марика, глядя в зеркальце, красила губы и, слюнявя палец, подводила брови.
— Ну что, тронулись?
Призывные звуки вальса наполняли беспокойным оживлением шелестящий лепечущий парк, но пока еще оно не докатилось до освещенной танцплощадки. Парни по-прежнему шныряли по кустам, сходились в ватаги, мало-помалу сужая кольцо вокруг площадки, словно собираясь с духом перед опасным и решительным натиском. Они молча курили, озирались по сторонам, задумчиво теребили свои галстуки, приглаживали прически.
Девушки вокруг площадки сидели не шелохнувшись, будто в полуобморочном состоянии. При свете лампочек их неподвижные лица казались совсем бледными.
Вальс кончился. Сквозь кольцо окружения прорывались отдельные парочки, спешили занять свободные места на скамейках. У эстрады бегали детишки — кричали, топали, гонялись друг за дружкой. Всеобщее внимание привлекали трое молодчиков. Разболтанной походкой прошлись они по пустынной площадке, угрюмо оглядывая публику и время от времени у кого-то громко спрашивая: «Женьку не видел?»
Оркестр заиграл популярную мелодию с дробным, издерганным ритмом.
— Ну! — дохнула Камита над самым ухом. — Не знаю, как другие, а я хочу танцевать.
— Никто же не танцует.
— Ну и что? Пока-то они расшевелятся.
— В мое время танцевали твист. Этой штуки я еще не постиг. Что это, шейк?
— Все, что быстрее похоронного марша, в Рандаве считается шейком.
— Шейк я не умею.
— Не беда, станцуем танго. Или польку попрыгаем.
Не успел он опомниться, как очутился посреди танцплощадки. Они вдвоем, одни, на них нацелены, их пронизывают сотни глаз. Безумие! И как он мог решиться. Его ждал публичный позор, и все же он не мог отказать Камите. Более того, он ощутил что-то похожее на радость. Выходит, он не робкого десятка. Оказывается, есть в нем отчаянность. Или страх обнаружить перед Камитой свое малодушие был сильнее страха опозориться на танцплощадке?
Камита ждала. Он протянул руки, коснулся ее обтянутой шелком талии, и тогда Камита, душистая, теплая, подалась вперед, оказалась так близко, что у них столкнулись колени. Легкомысленная улыбка сошла с ее губ, теперь Камита была сама серьезность — строга и собранна. Она повисла у него на руках в покорном бессилии, в то же время, словно натянутая струна, отзываясь на его малейшее движение.
Первые шаги были неудачны. Он хотел отстраниться, но как-то само собой получилось, что обнял Камиту еще крепче, так крепко, что, казалось, ощутил биение ее сердца. У него пресеклось дыхание, во рту пересохло, и, чтобы скрыть смущение, он заговорил по возможности беспечней:
— Так что мы будем танцевать?
— А что-нибудь бедовое.
— Па-де-де из «Лебединого озера»?
— По мне, хоть танец гладиаторов из «Спартака».
— Когда я был маленький, никак не мог понять, как это балерины крутятся на носках, я считал, у них в туфлях особые шурупы, и когда партнерам нужно их покрутить, их ввинчивают в пол.
— Великолепно!
— Они смотрят на нас так, будто мы сошли с летающей тарелки.
— А вам не все равно, как на вас смотрят?
— Абсолютно.
— Ведь мы не делаем ничего дурного.
— Боже упаси!
Они стояли, крепко обнявшись, почти, не двигаясь, лишь слегка покачиваясь в ритме танца. То, что сейчас происходило, в какой-то мере ему напомнило катание на водных лыжах. Сначала волнение, дрожь во всем теле, стесненное дыхание, судорожно сжатые руки на планке троса. Потом тяжесть исчезает, вода превращается в сплошное переливчатое сияние под летящими стрелами лыж. Ничего, кроме стремительного бега и удивительного ощущения «я могу». Но это ощущение находилось в нем самом, и оно никак не могло затмить простой истины, что вода по-прежнему оставалась водой, а он — человеком, который может утонуть. Просто между ними возникали новые взаимоотношения.
— Вот увидите, сейчас здесь будет теснота и давка. Им самим ни за что не решиться, ждут, чтобы другие начали. Они, как обезьяны, умеют только подражать,
— А вы не признаете подражания?
— Я признаю только то, что мне нравится,
— Даже в танцах?
— Даже в танцах.
— Не обращая внимания на музыку?
— Сообразуясь с музыкой.
— Сообразуясь, но не слушая ее?
Сделав вид, что она сердится, Камита отшатнулась от него, но тотчас прижалась еще крепче. Они смотрели друг на друга, позабыв об окружающих. Ее лицо было близко, он затаил дыхание, темные зрачки Камиты впились в его глаза, временами как-то странно наплывая. Молоть всякий вздор сейчас не имело смысла. Вскидывая брови, приподнимая ресницы, Камита улыбалась ему манящей, немного озорной улыбкой. Приоткрытые губы чуть вздрагивали, словно ей вспоминалось что-то милое и смешное. К нему возвращалось спокойствие, подкрепленное радостью музыкального ритма. И оттого ли, что Камита была так красива и находилась так близко, оттого ли, что они вдвоем всем назло танцевали этот кабалистический танец, — но мир внезапно преобразился, и ощутил он это лишь потому, что нежданно-негаданно прикатил сюда, притащился на эти танцы и еще более нежданно-негаданно повстречался с той, которую мог никогда и не встретить. Но так ли все нежданно-негаданно?
— Послушайте, чем это вы занимаетесь?
Голос Тенисона вывел его из приятной задумчивости. Он даже вздрогнул, будто его окатили холодной водой. Варис с Марикой, дрыгая руками и ногами, лихо отплясывали шейк.
— Вначале полагается разминка.
— Только смотрите не усните.
— Вы что, пришли нас разбудить?
Плотина была прорвана. На танцплощадку хлынули парочки, Но тут как раз оркестр и смолк.
