ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Я просчитался, недооценив возможности Лукянского. Хотя тот и давал о себе знать постоянно. Отдельные его ходы сами по себе были и незначительны и мелочны, как-то: критически окрашенные замечания на совещаниях, отрицательные отзывы в заводской многотиражке, кое-какие дутые конфликты, не стоящие выеденного яйца, но взятое все вместе, в своей совокупности, понемногу создавало соответствующее настроение.
Держать в тайне наши изыскания по второму проекту дольше не имело смысла. Теперь работали в открытую. Я подал директору докладную записку, к ней приложил уже готовые чертежи и расчеты.
При посредстве Улусевича я еще активнее наседал на министерство. Да им и без этого позарез был нужен проект новых, быстро вводимых в строй телефонных станций. Однако с оформлением заказа дело затягивалось — эксперты не могли никак прийти к согласию, финансисты жались. В середине июня, после долгих колебаний, позвонил директору.
— Алло, — спокойно и тихо отозвался Калсон.
— На проводе Турлав.
— Слушаю, товарищ Турлав.
Это было сказано до того округло, что уловить по интонации его отношение — ну хотя бы к моему звонку — было бы делом напрасным.
— Хотелось бы с вами поговорить, накопилось достаточно важных вопросов.
— Ваше послание я получил. Дело требует тщательного ознакомления. Думаю, сейчас наш разговор был бы преждевременным. Я поручил изучить материалы.
— У меня есть ряд конкретных предложений. О мерах, которые могли бы ускорить оформление заказа министерством.
— Думаю, нецелесообразно говорить о частностях, пока не прояснилось положение в целом. — Голос Калсона по-прежнему не сулил ничего дурного и ничего хорошего.
— Положение достаточно ясное.
— Все зависит от того, как к нему подойти.
— Делу очень бы пошло на пользу, если бы положение прояснилось по возможности скорее.
— Считайте, что в этом вопросе у нас с вами полное единодушие.
Я хотел уже повесить трубку, но из вежливости помедлил.
— Послушайте, Альфред Карлович, — вдруг заговорил Калсон, — что у вас там происходит?
— В каком смысле?
— Во всех.
— Да вот пытаемся отличиться.
Калсон сдержанно рассмеялся.
В трубке послышались гудки.
Но что-то в самом деле происходило. Уже недели две. Я сам стал замечать. Неожиданно работа сдвинулась, пошла полным ходом. В бюро царил небывалый подъем, нечто подобное происходит с захудалыми спортивными командами, когда те вдруг на глазах преображаются, обретают качественно новую форму и начинают колошматить лидеров.
Я просто не узнавал своих дам. Они действительно взялись за дело. Без беготни. Без глубокомысленного поглядывания в потолок. Жанна домой уходила вместе со всеми, Лилия гораздо меньше занималась прической, Юзефа свой вместительный портфель для покупок по утрам демонстративно оставляла в раздевалке.
Временами я перехватывал выразительные взгляды, слышал невнятный шепот. На доске объявлений появился какой-то мистический список «ответственных дежурных», и — уж это совсем вещь неслыханная! — снова вышла стенная газета.
Переменились и мужчины, затрудняюсь сказать, в чем, но переменились, это точно. Амбулт вечером, перед уходом, подходил ко мне, жал руку. Скайстлаук в разговоре делал особый упор на слово «мы», Луцевич удивил меня тем, что в своем задании предусмотрел и запасные варианты.
К новому облику Сашиня я успел уже привыкнуть. Метаморфозы Сашиня для меня были более или менее ясны. Пожалуй, впервые в жизни какое-то задание было столь непосредственно связано с его персоной, впервые на заводе что-то зависело от него. Да еще такое задание, за которое надо было воевать, к которому приковано всеобщее внимание. Сашинь вырос в собственных глазах. Под личиной бесшабашности, как выяснилось, скрывался напористый темперамент, под маской хохмачества — поистине инженерский талант. Даже появлялся он теперь поутру иначе, чем прежде, — с высоко поднятой головой, стремительный, энергичный, бодрый.
Однажды (несколько дней спустя после моего звонка директору) мы с Сашинем так горячо заспорили об одном важном узле, что засиделись несколько часов после работы. Уже расставаясь, Сашинь вдруг в наплыве чувств потер ладони и сказал:
— Черт подери, а надо бы в срок уложиться. И вообще вам скажу: никаких треволнений. Коллектив за вас горой будет стоять. Так легко у них этот номер не пройдет.
— О чем вы говорите?
— О комиссии, Альфред, которой надлежит «расследовать положение в КБ телефонии». Если ее и в самом деле возглавит Лукянский, скандал будет жуткий.
Для меня это явилось полной неожиданностью, однако вида старался не подавать.
— Начальство имеет полное право состав комиссии назначать по своему усмотрению.
— Зато мы имеем право жаловаться. А жалобы трудящихся нельзя не принять в расчет. КБ телефонии официально находится под опекой Лукянского. Так что не ему расследовать, это просто не солидно.
— Мне совершенно безразлично, кто возглавит комиссию. Факты, как говорится, вещь упрямая. А факты — за нас.
— Факты, как и многое другое, можно повернуть и так и эдак. Комиссия должна быть беспристрастной.
— Лукянского нам все равно не обойти. Остается одно — доказать, что мы делаем нужное дело. Доказать своим проектом.
И еще удивил меня Пушкунг. По всему было видно, он избегает меня. Отводил глаза, прикидывался занятым. В разговоре вел себя как-то странно: то ли нервничал, то ли злился. Всегда был скуп на слова, а тут и вовсе бурчал да булькал что-то непонятное. Он возился с одной из самых заковыристых проблем иннервации и, на мой взгляд, довольно успешно нащупывал решение.
Как-то утром Пушкунг явился раньше меня. Мы оказались в бюро одни.
— Ну, как подвигается дело? — осведомился я больше для приличия, чем по необходимости. Что могло измениться за ночь?
Но Пушкунг сделал такую кислую мину, что я сразу почувствовал — задел парня за больное место,
— Не нравится мне это...
— Что именно?
— Я же не знал. Понятия не имел.
— Ерунда, Пушкунг. Не обращайте внимания.
— И все же свинство. Как будто я испугался. В кусты спрятался.
— К чему тут сантименты.
— Не нравится мне. — Потупившись, Пушкунг ладонью драил подбородок.
— Ерунда, мелкие комплексы.
— Все же вот о чем я хотел попросить. Я понимаю, не дело это из стороны в сторону шарахаться. И все же. Может, я посидел бы с контактными системами, а? Понимаете, для меня это важно. Чтобы самому себе не опротиветь. Уж о других не говорю. Можно сразу и с тем и с другим проектом.
Пришлось взять себя в руки, чтобы подавить волнение.
— Пушкунг, — сказал я, — вы отличный парень. Я в этом никогда не сомневался. И думаю, никто из наших в том не сомневается. Но если вас интересует иннервация, зачем разбрасываться, работайте себе и дальше. Положение просто идеальное. От иннервации нам никуда не деться. Если хотите знать, я лично заинтересован, чтобы над этим проектом работали именно вы. Я много думал. Это наилучший вариант.
Появился Сашинь. Разговор оборвался. Но мне показалось, Пушкунг сразу как-то ожил, просветлел лицом, с него сошла хмурость, как сходит пленка с переводных картинок.
Незадолго до обеденного перерыва я пошел в отдел снабжения к Зубу. Идти не хотелось. Но я заставил себя, заранее зная, что разговор будет трудным и неприятным. Стоило только взглянуть на Зуба — казалось, он, как мешок, набит трудностями и сложностями; трудности и сложности были написаны у него на лице, трудностями и сложностями он дышал, кашлял и говорил, вокруг него кишели мириады бацилл трудностей и сложностей, которые только и ждали, как бы на кого перекинуться.
На столе у Зуба царил немыслимый порядок — аккуратно разложенные папки заявок, картотека регистрации накладных, цветные шариковые ручки в стаканчике своей безукоризненной симметрией изображали цветок, нож для бумаги лежал строго перпендикулярно по отношению к линейке. А сам Зуб, нудный, сутулый, восседал на троне своего снабженческого царства с таким унынием на лице, с такой страдальческой гримасой на худых щеках, как будто он давно растратил последние силы, не говоря уж о надеждах.
В своем неизменном, темном, опрятном костюме, в черных, до блеска начищенных ботинках, Зуб имел вид человека, или собравшегося на похороны, или только что вернувшегося с них. Он никогда не улыбался, разве что губы покривит, говорил кислым, недовольным голосом, смотрел на собеседника как-то странно — низом глаз, верхнюю часть прикрыв тяжелыми, усталыми веками. А годами он был моложе меня. Лет сорока, не больше.
— Товарищ Зуб, две недели назад КБ телефонии подало заявку на трансверсальные блоки, — начал я деловито и сухо.
— Да, — мрачно подтвердил Зуб. (Прозвучало это примерно так: долго ли написать бумажку, заявок можно подать сколько угодно.)
— Отчего же мы ничего не получили?
Зуб на меня поглядел почти с жалостью. Вовсе не потому, что блоки не получены, а потому, что у меня в голове мог возникнуть такой дурацкий вопрос.
— Оттого, что мир полон разгильдяев! Оттого, что люди совсем от рук отбились!
— Возможно, вы и правы, — сказал я, — но мне бы хотелось знать совершенно точно: когда мы получим блоки?
— Чего-нибудь попроще попросите. Блоки строго лимитированы. Кому не известно, что такого рода заказы отдел снабжения вначале должен согласовать с управлением, да и то не всегда удается получить без подписи вышестоящего начальства. А получать ордера от дирекции не входит в наши обязанности.
— Не означает ли это, что заявки наши даже не посланы?
— Об этом спрашивайте не у меня. И вообще, зайдите сами в дирекцию и еще раз выясните. Мне своих дел хватает, что за мода все перекладывать на чужие плечи.
Наконец и на меня перекинулись все эти его трудности, сложности. Тут он своего добился. Бациллы уже копошились в глотке, от них становилось тяжело дышать.
Лоб мой, надо думать, стал таким же морщинистым, как у него, а кадык столь же уныло задвигался вверх и вниз.
— Товарищ Зуб, — сказал я, — мне совершенно безразлично, кто у кого должен получать ордера. Это меня нисколько не интересует. Мне нужны блоки. Их я должен получить от вас. Ибо вы работаете в отделе снабжения. И от обязанности снабжения вас никто не освобождал. Теперь послушайте внимательно: если в течение трех дней ордера не будут посланы, я заявлюсь сюда вместе со всеми сотрудниками КБ телефонии и публично вышибу из-под вас это кресло. Вот тогда вы сможете пойти объясняться в дирекцию!
Зуб даже бровью не повел. Только его костлявая физиономия как будто стала еще костлявее, а туловище еще глубже ушло в кресло. Однако по судорожно сжатым кулакам с побелевшими костяшками пальцев, по блеску, полыхнувшему из щелочек прикрытых глаз, я понял, что столбняк его был подобен динамитной шашке и в любой момент мог грохнуть взрыв; ненависть текла по жилам, как огонь по бикфордову шнуру.
И вдруг он весь просиял.
— Самомнение — признак близкого падения, старая истина, — сказал он с ухмылкой. — В вашем положении, товарищ Турлав, я бы не заносился. — Вытянув перед собою руки, он навалился на стол. — Мните о себе бог весть что. Но уж поверьте, товарищ Турлав, вы сейчас, как паучок, болтаетесь на тонкой паутинке. Очень даже сомневаюсь, что вам понадобятся эти блоки. Так что весь ваш кураж может пройти даром!
Под вечер того же дня мне позвонил начальник КБ телевидения Салминь, осведомился, буду ли я на месте, и затем свое утрированно вежливое любопытство закончил словами: «В таком случае, с вашего любезного разрешения, мы зайдем». Примерно через полчаса Салминь и еще двое сопровождавших его лиц (Королькевич и Бесхлебников) плечом к плечу, словно патруль дружинников, явились к нам в бюро.
— Так вот, мы и есть та самая комиссия, которой поручено осмотреться в ваших владениях. — Салминь попытался шуткой сгладить горечь первого момента.
Королькевич развел руками, что могло означать: нам очень неприятно, но что же делать.
— Понятно, — сказал я. — И кому будут представлены результаты вашего осмотра?
— Очевидно, директору. Впрочем, сначала Лукянскому.
— Ну и прекрасно, — сказал я, — приступайте к делу.
— Может, начнем с бумаг? — Голос Салминя обрел официальность. Улыбка исчезла с его лица.
Свой очередной отпуск Майя объединила с декретным. Идею о совместной жизни на взморье не удалось осуществить по той простой причине, что я так и не выкроил времени, чтобы подыскать дачу. Может, не хватило энтузиазма. Работа отнимала все. И с комиссией хлопот было предостаточно. Команда Салминя копалась во всем, без конца требовала устных и письменных объяснений, настаивала на моем присутствии при беседах с сотрудниками КБ, просила разыскать такие-то и такие-то бумаги. Положение Ливии немного улучшилось, но я по-прежнему навещал ее, и довольно часто.
В редкие просветы удавалось вырваться к Майе. И тогда мы с ней выезжали куда-нибудь — то в Дарзини на Даугаве, где Майина мать выращивала тюльпаны и лилии, то просто на какой-нибудь лужок или речную заводь.
В тот день Майе захотелось посмотреть выставку витражей в Крестовом ходу Домского собора. Она раза четыре говорила мне об этой выставке, и в конце концов мы условились пойти в воскресенье, во второй половине дня.
Погода стояла жаркая. Душный город ломился от туристов. Цвел жасмин, по каменным окраинам улиц и бульварам плыл его нежный запах.
Встретились с Майей возле ее дома; парком Кирова направились в Старую Ригу. Ситец платья на ветру плотно обтягивал ее отяжелевший торс, отчего ноги казались еще стройнее. Высоко вздымалась стесненная грудь. Майя давно перешла на гладкую прическу, завязывала волосы на затылке. На щеках, обсыпанных бурыми пятнами, выступили капельки пота.
Перед музеем рядами стояли автобусы экскурсантов.
— Народищу, наверно, невпроворот, — сказал я безо всякого умысла. Не было в моих словах неудовольствия, тем более досады.
— Думаешь?
— А ты не видишь?
— Тебе вовсе не обязательно идти со мной. Я могу и одна.
В последнее время с Майей такое случалось нередко. Во всем ухитрялась разглядеть обременительную для меня повинность.
— Я знаю.
— Нет, не знаешь. Я и в самом деле могу пойти одна.
— Только непонятно зачем.
— Не очень-то я декоративна.
— Милая Майя, ты так декоративна, как только может быть декоративна женщина. Ты в своей лучшей форме.
— Но тебе со мной неловко.
— Как раз наоборот. Твое присутствие и меня характеризует с наилучшей стороны.
Майя улыбнулась и сдавила мой локоть. На глаза ее навернулись слезы.
— Майя, — сказал я, — мы так редко видимся. Зачем ты меня мучаешь? Иной раз слушаю тебя и ничего не понимаю.
— Я и сама ничего не понимаю. Вся дрожу от страха. Думаю одно, а делаю другое.
— А у меня наоборот: делаю и то, и это, а думаю всегда одно.
Майя еще крепче прижалась ко мне, ее лоб почти касался моего плеча.
— Ладно, — сказала, кончиками пальцев утирая слезы, — постараюсь образумиться. Сейчас увидим витражи. Как здорово!
В Крестовый ход прошли из вестибюля исторического музея. Открылась низкая дверь, дохнуло прохладой.
Витражи были развешаны под арками колоннады. На фоне залитого солнцем двора блестели, светились, переливались разноцветные стеклышки. То там, то здесь в тенистой галерее лежали украшенные ощеренными мордами стволы древних пушек, покрытые патиной, чугунные и каменные ядра, обомшелые надгробные плиты со стершимися письменами, и сами давно позабывшие тех, памятью о ком служили. По-летнему пестрая толпа заполняла не только галерею, но и внутренний двор с увитой виноградными лозами стеной. С одной стороны зеленый четырехугольник двора примыкал непосредственно к собору, подпиравшему небо колокольней, над которой с криком кружили галки.
— Лучше места для выставки витражей не придумаешь, — говорила Майя. — Освещение постоянно меняется. И нельзя дважды увидеть одно и то же. Здесь что-то погаснет, там что-то вспыхнет.
Я смотрел больше на Майю, чем на витражи. Я в этом деле мало что смыслю, картины из разноцветных стекляшек особого восторга во мне не вызывают. Вблизи витражи чересчур контрастны, лица изуродованы свинцовой спайкой, фигуры — сплошная мешанина красок.
— Тебе не нравится? — словно угадав мои мысли, спросила Майя. — Взгляни, как интересна ну хотя бы вот эта женщина. В ней все как бы излучается — темное, светлое. Каждый цвет в отдельности и все вместе взятые. Вернемся сюда чуть позже, хочу посмотреть, как она будет смотреться в тени. Ты увидишь совсем иную композицию. Витражи, они как живые, столько в них перемен, превращений. А знаешь, я и себя могу запросто представить как витраж.
Давно не помнил Майю такой раскованной, разговорчивой.
— Сияющий мой витраж, — сказал я, — светлое мое стеклышко.
— Милый, ты совсем меня не знаешь. Я могу быстро померкнуть, — сказала она. И продолжала свое: — В тени и светлое меркнет.
Она смотрела все подряд, не спеша и старательно. Я бы даже сказал — с поразительной выдержкой. Иногда, казалось, забывала о моем, да и не только о моем присутствии: на нее находила задумчивость, глаза становились большими, мечтательными. Стоял рядом с нею, рассеянно озираясь по сторонам. В толчее выделялась группа иностранных туристов; тщательно причесанные, седовласые моложавые старушенции щелкали фотоаппаратами, с проворством школьниц взад-вперед носились по галерее. Ватага ребят из летнего пионерского лагеря украдкой пыталась приподнять ствол пушки. Женщины, отдыхая на скамейке в саду, сообща разглядывали сандалии, продукцию местной фабрики.
Неожиданно мой взгляд остановился по ту сторону сада, за которой был вход в концертный зал. Нет, я не ошибся, там действительно стояли Вита и Тенис. Сомнений быть не могло — они видели нас. Я посмотрел на Майю. Лишь она пока оставалась в прекрасном неведении. Разглядывала какую-то штуковину из плавленого стекла в грубой чугунной раме.
— Послушай, это же просто невероятно. Я во сне видела сочетание этих красок. — Пододвинувшись ко мне, Майя взяла меня под руку. — И когда шла сюда, почему-то была совершенно уверена, что увижу их здесь.
И тут, оторвавшись от витража, взглянула на меня.
— Что с тобой? Тебе нездоровится?
— Нет, — сказал я, — все в порядке. Здесь Вита и Тенис.
Майя отпустила мою руку и, словно по наитию, обратила взгляд именно туда, где стояла Вита.
— Подойдем к ним, — сказал я.
Майин взгляд снова уткнулся в витраж. В изгибе ее губ я подметил что-то новое, незнакомое прежде упрямство. Вид у нее был глубоко несчастный.
— Я так ждала этого дня, — сказала она, — так радовалась. Всю неделю дожидалась.
— Когда-то должно было такое случиться. Может, и лучше, что здесь. Сами они к нам не подойдут. Похоже, и они ломают голову, как поступить.
Майя вздохнула и отодвинулась еще дальше.
— Ты думаешь только о них.
— Вовсе нет. Но без этого не обойтись. Неужели ты не понимаешь?
— Понимаю, — сказала Майя, — я все прекрасно понимаю.
— Нам надо поговорить. Если мы этого не сделаем, это будет похоже на бегство. А чего нам бояться?
— Ты уверен, что у Виты найдется о чем говорить со мной?
— По крайней мере, она не бежит.
— Единственное утешение. А то, знаешь, гоняться за ней в моем положении было бы нелегко.
— Майя, прошу тебя!
— Хорошо, милый...
Я помахал Вите. Майя первой сошла из тенистой галереи в сад. Но держалась от меня на расстоянии. Мне и самому подходить не хотелось, как она не могла понять. Но выбора не оставалось. С каждым шагом будто ноги укорачивались. Солнце слепило глаза, всей тяжестью навалился на плечи зной. Только теперь дошли до меня сказанные Майей слова: «Ты уверен, что у Виты найдется о чем говорить со мной?» А что, если Вита в самом деле устроит скандал? Причин более чем достаточно. Внутри у меня, как обычно в таких случаях, что-то сжималось, свертывалось. У меня почти не оставалось сомнений: быть беде.
Но стоило мне взглянуть на Виту, как я изменил свое мнение. Они придирчиво изучали друг друга, но, кажется, не столько с неприязнью, сколько с любопытством. Тенис помахивал брошенным на руку пиджаком и чувствовал себя непринужденно.
— Добрый день, — сказал я. — Где только не угораздит встретиться.
— Искусство принадлежит народу, — изрек Тенис.
Вита с Майей все еще продолжали мериться взглядами.
— Вита и Тенис. Будьте знакомы, — сказал я Майе. — А это Майя.
— Мы уже знакомы, — сказал Тенис. — По линии заводского радиоузла, — пояснил он. — Когда-то были дикторами.
Обмен рукопожатиями получился почти дружеским.
— По-моему, обстоятельства не совсем подходящи... — начал я.
— Папочка, чем ты недоволен? — Вита посмотрела на меня с наигранным удивлением. — Раньше ты не был таким щепетильным.
— Формальности не могут затмить сути дела, — сказал Тенис.
Я успел уже привыкнуть к его манере разговаривать, однако на сей раз она меня покоробила.
— Вот бы только на скорую руку вычислить, кем мы друг дружке доводимся, — сказала Вита Майе. — Должно быть, я довожусь вам падчерицей.
— Да, но я не буду вашей мачехой, — почему-то ответила Майя.
И, как бы продолжая все ту же тему, Вита спросила у меня:
— Ты был у мамы? Как она себя чувствует?
— Да вроде получше, — сказал я, смешавшись.
— Ну, передай ей привет. Хотя в четверг я сама обязательно к ней выберусь.
Где тут кончалась игра, где начиналась непосредственность? Неужели возможно ко всему относиться так легко? Известное дело, у каждого поколения свой взгляд на вещи. Никогда не чувствовал это так остро.
Обменявшись несколькими фразами о выставке, стали прощаться.
— Вы, пожалуйста, присмотрите за ним, — полушутя-полусерьезно наказывала Вита Майе. — Поглядите, на кого он стал похож — сорочка несвежая, брюки не утюжены.
Майя была несколько ошарашена. Ничего не ответила, только головой кивала.
Не сдержалась все-таки, уколола, паршивка, подумалось мне. И еще я подумала, что Вита, в общем-то, повторила слова Ливии, совсем недавно сказанные мне в больнице.
Неужели я так опустился в последнее время?
Назад: ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Дальше: ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
