ГЛАВА 14

Я снова вышел на работу в салон. Опять три дня на входе, три внутри. Состояние своё могу назвать как бы слегка заторможенным, поскольку ещё не ясно понимал, что это за дорога, на которую я, похоже, что окончательно, вступил. Но как говорилось в какой-то не то в китайской, не то в японской книжке, которую я прочитал ещё до армии, если не понимаешь, куда тебя несёт течение, а выбраться из него не можешь – положись на него, всё равно тебе ничего другого не остаётся. В салоне я уже легко узнавал те машины, которые к нам возвращались в несколько изменённом виде (по документам салона они были проданы). Глядя на них, я понимал, что каждая содержит в себе какую-то тайну, и, возможно, тайну кровавую. Что это за тайны, я не знал, и вообще, из всей свалившейся за последнее время на мою не очень сообразительную голову информации никаких внятных выводов сделать не мог. Да и на личном фронте дела шли не лучшим образом. Люда явно что-то чувствовала и, хотя вопросов не задавала, несомненно от меня всё более отдалялась, а откровенно объясниться с ней я, по понятным причинам, не мог. Дашка тоже не задавала вопросов, но всегда – днём ли, ночью – на мой звонок отвечала радостно и летела ко мне (или я к ней), после чего мы быстро валились в койку, где я обо всём забывал. Родителей я навещал редко, мне всё труднее стало выслушивать простодушные вопросы отца и печально-подозрительные взгляды матери.

В один из дней, когда я слонялся по салону, я вдруг услышал за спиной «лаба дена, бернюкас». Что такое «бернюкас», я не знал, но что «лаба дена» по-литовски значит «добрый день» – хорошо усвоил за время пребывания в Вильнюсе. Несмотря на то, что за время наших встреч мы с Александром Петровичем сказали друг другу всего несколько слов, я обрадовался ему как родному. «Лаба дена», – с удовольствием ответил я тоже по-литовски. – Соскучились по России?

– Честно говоря, не очень, – отозвался он, – но когда вызывает начальство… Он шутливо ткнул пальцем вверх. – А ты по Вильнюсу?

– Очень! – горячо ответил я, – увы, не посылают.

– Значит, ты здесь незаменимый кадр, – сказал Александр Петрович. Попробую всё-таки выпросить тебя у Вадима Сергеевича. Дней на пять. Если отпустит – завтра и выедем. Скажем, на этой тачке, – он кивнул в сторону «Форда» цвета «металлик». Такую повести сможешь?

– Запросто, – радостно отозвался я, – а как я узнаю, что…

– Будь сегодня вечером дома, – сказал Александр Петрович.

Остаток рабочего дня я провёл в приподнятом настроении.

На следующий день мы выехали из Питера на том самом Форде. Александр Петрович оказался очень интересным собеседником, так что, хотя я и не слишком хорошо выспался, опасения заснуть за рулём у меня не возникало. Его отца, воевавшего в армии генерала Черняховского, освобождавшего Прибалтику, после ранения и госпиталя оставили служить в Вильнюсе. Там Александр Петрович и родился. Поэтому литовский он знал, как русский, а Вильнюс, как свою квартиру. От него я услышал много интересного и о башне Гедиминаса и об Арсенале с Барбаканом – городской крепости, по кирпичику восстановленной совсем недавно. И о литовской красавице Барборе Радвилайте – королеве польско-литовского государства, отравленной завистливыми придворными, и гроб с телом которой сопровождал король – пешком и во вретище. Довольно забавно было переезжать белорусско-литовскую границу: узкую, в колдобинах, ничем не отличающуюся от российских, дорогу – сразу после переезда границы сменяла современная автострада с несколькими полосами движения и опрятными автобусными остановками. Моя многократная виза ещё действовала, и уже через несколько часов мы въезжали в литовскую столицу. На этот раз Александр Петрович устроил меня не в знакомом мне «Гинтарасе», а в многоэтажной гостинице «Драугисте» – «Дружбе». Вид из моего одноместного номера на шестом этаже открывался на парк, который большинство виленчан называли его польским именем «Закрет» и широкую в этих местах реку Нерис.

Задание, с которым я был отправлен в Литву, было простым: я должен был убить… Чёрт возьми! К этому времени я выполнил не один заказ, да и в Афгане служил отнюдь не поваром, но как всё-таки трудно выговорить это гнусное слово «убить»! Куда легче, нейтральнее – «ликвидировать» или, скажем, «устранить». Но, называя вещи своими именами – я должен был именно убить. Убить Виктора Семёновича, в чьём распоряжении я был в Питере несколько дней. И с которым уже здесь, в Вильнюсе, перекинулся несколькими словами. Сев в нашу машину, он сказал:– Как дела, Андрей? Смотрю, Литва пришлась тебе по вкусу. – Конечно, с Михаилом Петровичем я был в куда более тесных отношениях, но там были личные счёты, да и Лёхину смерть я прощать ему не собирался. А здесь…

Через два часа мы втроём парились в уютной лесной баньке-сауне – литовская номенклатура не хотела отставать от российской, поэтому под Вильнюсом было понастроено немало таких «заведений» для местных и заезжих бонз.

– Поедем в нашу, – сказал Александр Петрович. После парной Александр Петрович и Виктор Семёнович выпили и закусили, мне, как водителю, не наливали. А когда вышли и подошли к оставленной на специальной стоянке машине, я выстрелил Виктору Семёновичу в голову из полученной утром от Александра Петровича «беретты».

Убедившись, что второго выстрела не требуется, Александр Петрович сказал:

– Оставь его, как лежит. Поехали.

Перед въездом в город, он попросил: – Притормози.

И когда я остановил машину, проговорил:

– Вот что, Андрей. Думаю, что понимаю твоё состояние. Но это был приказ, а приказы не обсуждаются. Но на один твой незаданный вопрос могу ответить. Почему здесь, а не в Питере? Потому что было надо, чтобы генерал КГБ был убит в недружественном нам государстве. Может сложиться ситуация, когда это будет нам очень и очень на руку. Всё. Остальные вопросы – к Вадиму Сергеевичу. Но мой тебе искренний совет их не задавать. Высади меня у автовокзала, а потом возвращайся в гостиницу. На твоём месте я бы принял грамм двести и снял симпатичную литовскую девушку.

Состояние моё было не из лучших. Одно дело видеть «клиента», о котором ты не знаешь ничего и к которому не испытываешь никаких личных чувств, в перекрестье оптического прицела, и совсем другое – с двух шагов стрелять в человека, с которым ты две минуты назад разговаривал и за одним столом закусывал. По иронии судьбы Виктор Семёнович был убит точно так же, как – по его приказу – его водитель Степаныч в лесу под Питером. Поэтому я последовал совету Александра Петровича, только принял не двести, а два по двести. После чего пригласил к себе в номер сидевшую за соседним столиком невысокую и ладную блондинку.

Утром я проснулся от ощущения пристального взгляда. Открыв глаза, я увидел, что, облокотившись на локоть, на меня внимательно смотрит Агота.

– Ты ночью всё время что-то бормотал во сне. Тебе снилось что-нибудь плохое?

– Пустяки, – сказал я, – просто немного устал. Лёгкое одеяло, которым мы накрывались ночью, сбилось куда-то в ноги, и, посмотрев на обнажённую девушку, я снова притянул её к себе.

В ванную Агота пропустила меня первым, а когда вышла из ванной сама, я вдруг почувствовал такую тёплую волну нежности, что неожиданно для себя сказал:

– Ты знаешь, мне почему-то не хочется с тобой расставаться. Как ты смотришь на то, чтобы нам вместе позавтракать?

– Положительно смотрю, – сказала она, – мне тоже почему-то не хочется с тобой расставаться.

В ресторанном буфете мы взяли по чашке чёрного кофе с круассанами, Агота сказала, что перегружать желудок не стоит, потому что после мы пообедаем настоящими литовскими блюдами, которые мне обязательно понравятся. В центре города она подвела меня к Острабрамским воротам.

– Ты был внутри?

– Нет, сказал я, – рядом был, а внутри нет, но про них уже кое-что слышал.

– Слышать мало, это надо видеть, – сказала Агота, и через боковую дверь мы вошли внутрь. В часовню, которая находилась внутри самих ворот, нужно было подниматься по лестнице, на которой я с удивлением увидел нескольких женщин, которые поднимались по ступенькам на коленях. Я знал, что в Питере тоже есть действующий костёл на Ковенском переулке, но никогда в нём не был и, честно говоря, сомневаюсь, что там можно увидеть подобную картину. В самой часовне на стене царила икона Богоматери в роскошном серебряном окладе.

– По слухам, этот образ художник писал с литовской девушки Барборы Радвилайте, – сказала Агота.

– Кажется, эта простая девушка была королевой, – не удержался я от демонстрации своих знаний.

– Похоже, я вчера познакомилась со специалистом по литовской истории, – сказала Агота, – а что ты о ней знаешь ещё?

Вместо ответа я приблизился почти вплотную к стене. Вся она, как и все остальные стены часовни была покрыта серебряными пластинами, на которых я с удивлением обнаружил теснённые изображения рук, ног, торсов, плеч, голов…

– Что это? – спросил я у Аготы.

– Это, ну, как бы это объяснить? Можно сказать, что это выполненные обеты. Люди молились Богоматери, чтобы она помогла им вылечить их болезни – у одного руку, у другого плечо или ещё что-то, и когда их молитвы помогали, они жертвовали эти пластины ей, в эту часовню.

– Судя по стенам, она помогала многим, – сказал я.

– Ты знаешь, с улыбкой сказала Агота, – как её назвал один местный поэт, русский, – «Сиделка Польши и Литвы», – по-моему, здорово.

– Послушай, – сказал я, – когда мы вышли из костёла и спускались вниз по уже знакомой мне узкой улочке, – а почему твоё имя Агота? Я имею в виду, почему не Агата. Агата Кристи… вообще, сколько я встречал это имя, всегда было Агата, через «А».

– Вот такие мы, литовцы, оригиналы, – рассмеялась моя спутница, – у всех так, а у нас по-другому. У нас и Анна – Она, с ударением на «О», и Барбара – Барбора, и Марта – Морта, и у наших евреев тоже не Абрамы, а Авромы, и Сары – Соры. У меня бабушку-еврейку звали Сора, её во время войны убили, а мама была в отца – голубоглазая, светленькая, её соседи спрятали, так она и выжила. Между прочим, наш литовский ближе всех европейских языков к санскриту, от которого все эти языки произошли. В Индии даже есть такое племя, которое до сих пор говорит на санскрите. Так они и литовцы понимают друг друга без переводчика.

Агота не ставила себе задачи познакомить меня со всеми достопримечательностями города. Мы просто бродили по улицам, и иногда она давала мне краткие пояснения.

– Вот костёл «швентой Оны», святой Анны по-вашему. Говорят, что Наполеон сказал, что хотел бы поставить его к себе на ладонь и перенести в Париж.

Уж не знаю, кто это своими ушами слышал, но костёл производил впечатление настолько воздушного, что в слова Наполеона вполне можно было поверить.

– А вот и кафе, про которое я тебе говорила, – сказала Агота. – Сейчас мы с тобой будем есть литовские цеппелины.

– Никогда не жаловался на аппетит, – сказал я, но съесть дирижабль, цеппелин – это ведь другое название дирижабля – боюсь, что не осилю.

– Эти сможешь – и даже не один, – рассмеялась Агота и сделала заказ по-литовски.

Цеппелины оказались действительно очень вкусными – удлинённые котлетки из тёртого картофеля с мясной начинкой.

Часов в пять вечера мы пили кофе в кафе на проспекте Гедиминаса.

– Я не знаю, за кого ты меня вчера принял, – сказала Агота, – у меня было просто…

– Плохое настроение, – перебил я.

– Нет, – не приняла моей поправки Агота. – не то, что плохое. Скорее какое-то пасмурное, что ли. И очень одинокое.

– Что-то случилось? – спросил я.

– Случилось, – сказала Агота. – Случилось что-то очень банальное. Просто мой парень ушёл от меня к другой девушке. К слову сказать, моей подруге Ванде.

– «Нет на свете царицы краше польской девицы», – бестактно брякнул я и от смущения закашлялся.

– Она литовка, – сказала Агота, – а имя действительно польское. Тут у нас всего намешано.

– Очень переживаешь? – сказал я сочувственно и накрыл её руку своей.

– Нет, – сказала она, – не очень. Действительно, не очень. Понимаешь, мы с ним вместе с девятого класса. Два года только целовались, а потом – всё понятно. Мы оба настолько были уверены, что это на всю жизнь, да и все вокруг тоже, что стали как будто муж и жена, которые прожили в браке двадцать лет. Ванда – она не красивей меня, я, пожалуй, поинтереснее. Мы, наверное, просто надоели друг другу, не только я ему, но и он мне, он только оказался решительнее, да и честнее. Я всё это хорошо понимаю, но настроение всё равно… Поэтому вчера всё вот так… Но ты не думай, – я не жалею.

– И я не жалею, – сказал я, – и очень хорошо тебя понимаю.

– Ну а раз понимаешь, – сказала Агота, – то давай с тобой, милимасис, прощаться.

– «Милимасис» – что это?

– Это по-литовски «милый».

– А «милая»?

– А «милая» – «милимасе».

– Хорошо, моя «милимасе», – сказал я, будем прощаться, хотя, если бы ты знала, как мне этого не хочется. Может быть, твой телефон…

– Не надо, – сказала она, – телефон – это ожидание. А оно ни к чему ни тебе, ни мне.

Встав со стула, она наклонилась ко мне и, неожиданно проведя рукой по моей щеке, вышла из кафе.

Допив кофе, я неожиданно вспомнил, что уже давно должен был позвонить Александру Петровичу.

– Что случилось, Андрей? – голос Александра Петровича звучал непривычно жёстко.

– Виноват, – сказал я, постаравшись, чтобы мой голос звучал как можно жалостнее, – вчера принял больше, чем нужно, потом отсыпался, потом приходил в себя, опохмелялся…

– Ладно, – голос моего собеседника подобрел, – на первый раз прощаю. Продолжай приходить в себя, но ровно в десять жду тебя на вокзале у билетной кассы на Ленинград.

И, чуть помолчав, спросил:

– Моим советом воспользовался полностью?

– Ещё как! – искренне ответил я, – Даже, можно сказать, с избытком.

– Ну-ну, – сказал Александр Петрович. – Значит, в десять у кассы. Всё.

В Питере Вадим Сергеевич вызвал меня к себе.

– Садись, Андрей, и закуривай. Сначала деловая часть: если ты заглянешь в свой банковский счёт, увидишь, что он подрос и подрос основательно. А теперь я хочу тебе кое-что объяснить. Ты парень неглупый и, я полагаю, понял, что работаешь не на Александра Петровича, Вадима Сергеевича, и даже не на Босса Боссовича, а на систему. Так мы предпочитаем себя называть – не организацией, а системой. Когда-то тебя послали в Афганистан правящие тогда идиоты, за идиотизм которых страна до сих пор расплачивается и ещё долго будет расплачиваться. На хер нам был нужен этот Афганистан, мало нам было миллиардов, вбуханных в никому не нужные государства Африки, управляемые только слезшими с дерева обезьянами, так надо было ещё заводить войну с мусульманами, которых у нас самих под боком пруд пруди, да и не только под боком, а в самом, можно сказать, сердце России – в Татарии и Башкирии. После этой авантюры развал страны, великой, я тебе скажу, страны не мог не начаться. К радости наших «друзей» с Запада.

Союз развалился – и чёрт с ним! Проживём без Средней Азии и даже Прибалтики, которая всё равно от нас рано или поздно ушла бы. И развал этот будет продолжаться, пока у власти стоит прежняя номенклатура, только что из второго, так сказать, ряда – все эти идиоты из обкомов и крайкомов и их детки, выучившиеся в Оксфордах и Гарвардах, которые смотрят в рот своим западным советчикам, всяким там Кейнсам и Пайпсам.

Кто им сегодня противостоит? Армия с генералами-дуболомами, которые думают только о своих дачах и «мерседесах»? Выродившиеся коммунисты и горлопаны-демократы? Им противостоим только мы – немногие, к сожалению, оставшиеся патриоты России. Мы на сегодня – единственная сила, способная на борьбу с деструктивными силами. А борьба, вообще война – это не только танки и ракеты. Война – это, главным образом, деньги. Притом, большие деньги. И мы их зарабатываем. Кто-нибудь скажет – на что? На многое. Иногда для того, чтобы сделать нужное дело, надо заплатить – и хорошо заплатить! – пяти мерзавцам. Вот почему мы иногда устраняем совершенно аполитичного банкира А, чей банк снабжает деньгами наших противников. Или чиновника Б, обслуживающего их своими распоряжениями. Или криминального авторитета С, который просто мешается у нас под ногами.

После небольшой паузы, уже совсем другим тоном, Вадим Сергеевич сказал:

– Приходится иногда и… Не в ту сторону стал смотреть наш Виктор Семёнович. Сказались, видать, сучьи гены бабушки Рахиль Абрамовны из белорусского городка Жидачув. Знаменитая когда-то была эсерка. Ну, ладно. Я тебе объяснил – ты понял. На два дня свободен, потом – в салон. Иди.

И я пошёл к Вадьке, где, как выяснилось, меня уже поджидала Даша.