Глава первая
Во всякой театральной уборной непременно стоит топчан. Там могут забыть повесить в углу Николая-угодника, могут пренебречь оконной занавеской, но топчан водворяется в комнату первым и сразу оказывается покрыт какой-нибудь древней овчиной, как будто вместе с ней на свет появился.
Чего он только не повидал за долгую жизнь, как только не служил актерской братии. Забулдыга-фигурант проводил на нем ночь, чтобы не плестись пьяным в мороз домой к Апраксину двору. Закрепив не имеющую запора дверь табуреткой, стремительно и отчаянно ласкали на нем друг дружку хористка и молодой оркестрант. И на нем же протягивал поврежденную ногу дансер, чтобы опытные товарищи могли ее растереть и поправить, замотав накрепко бинтом.
Санька приплелся в уборную первым — это был лучший способ прибрать к рукам топчан на краткий срок между репетицией и представлением.
Костюмеры уже разносили по уборным наряды воинов, рабынь, благородных греков и гречанок, адских духов и фурий.
В этот вечер шел старый балет «Адмет и Альцеста», поставленный лет шесть назад Джузеппе Канциани, которого по обычаю звали на русский лад Осипом Осиповичем, и он откликался. Нельзя сказать, что итальянец освоил русский язык в совершенстве, но он все-таки жил в России с семьдесят восьмого года, хотя, разругавшись в восемьдесят втором году с директором императорских театров Василием Ильичем Бибиковым, сбежал в Венецию. Но в восемьдесят третьем он все же вернулся и был принят в Театральную школу танцевальным учителем и немало добротной русской ругани обрушил на Санькину голову.
В «Адмете и Альцесте» Санька исполнял сперва роль бородатого раба в Адметовом доме, а потом, наскоро переодевшись, одного из шестерки адских духов, увлекающих на тот свет несчастную Альцесту.
Размалевывать рожу и чесать волосы не было необходимости — все равно сверху нахлобучивалась маска, сперва страдальческая, ибо раб оплакивал господина, потом страшная. Это первые дансеры и дансерки перед выходом на сцену завиваются, румянятся, пудрятся, навешивают на себя драгоценности. Вон Глафира не выходит без браслета и перстня, подарков государыни.
Санька натянул на себя штаны и чулки телесного цвета, положенные рабу, такой же корсаж, оставлявший руки голыми, и осторожно прилег, укрывшись темным плащом от костюма. Он собирался подремать хотя бы с полчасика.
Сонливость его вызывала у соседей по уборной всякие шуточки, и чаще всего товарищи изощрялись на тему непомерного роста. Мол, во сне малые дети растут, тебе-то куда? Или же — статочно, во сне иные телесные части в росте прибавляют, не в сем ли причина?
Топчан был коротковат, ноги торчали, ну да Санька привык.
Его разбудил громкий голос:
— Румянцев, сукин сын! Наш выход!
Выкрик этот как-то причудливо совпал со сном, в котором тоже был театр.
— Ну, ну, ну?! — звал пронзительный голос.
Танцевальные туфли ровненько стояли у топчана. Санька сунул в них ноги, спросонья стремительно рванулся вперед — и грохнулся. Туфли же остались на месте. Одному Богу ведомо, как товарищи исхитрились прибить их гвоздями к полу, не произведя при этом стука.
Раздался хохот. Товарищи реготали до слез.
Нравы в уборных фигурантов и дансеров невысокого полета были зверские. Санька еще дешево отделался — могли и накрошить в туфли битого стекла. Делалось это не по особой злобе — а просто так заведено. Иначе быть не могло — слишком много скопилось раздражения против судьбы у этих людей, которые то задирали нос из-за своей принадлежности к высокому танцевальному искусству, то готовы были сменяться участью со сторожем при лавках Гостиного двора.
Санька успел выбросить руки и не слишком пострадал. Особая зловредность каверзы явилась несколько секунд спустя — когда по коридору пробежал мальчишка, костюмеров сын, выкрикивая:
— Господа береговая стража! Ваш выход!
Это было уже скверно — Санька не имел времени достать большой нож и отцепить туфли от пола. Все вскочили, стали выбегать из дверей, побежал и он, на ходу натягивая юбочку-тоннеле, расписанную в греческом духе, нахлобучивая маску, но — в одних чулках, моля Бога, чтобы надзиратель этого не заметил.
— Убью паршивца! — кричал Васька-Бес, гонясь за мальчишкой. — Надобно говорить: господа фигуранты!
Береговой стражей этих бедолаг звали неспроста.
Во всяком большом театре начальство заботится о декорациях едва ли не более, чем о мастерстве дансеров. Смажет первый танцовщик кабриоль или бризе, недовертит пируэты — о том можно будет после спектакля потолковать, опять же — публике развлечение. А когда декорации плохие, неяркие, грубо сработанные — публика сердится и спрашивает: за этим ли мы сюда шли?
Заднюю стенку большой сцены украшал обыкновенно гомерических размеров пейзаж, являющий собой местность, которой в природе не было и быть не могло, — непременно с высоченными горами коричневого тона, с зелеными холмами, на которых высились белые греческие храмы, с лугами и рощами. Он имел еще особенность — у подножия гор обязательно малевали синий водоем, иногда — озерный берег, иногда — морской. Когда морской — рисовали еще и парусник. Кордебалет, выгоняемый на сцену перед началом первого акта, стоял впритирку к холстине с пейзажем, да еще в ряд, — словно бы охранял море или озеро от покушений, или же сцену — от нападения морских пиратов. Оттуда и повелось — «береговая стража».
Сперва это было меткое словцо, родившееся в Париже. А потом стало обозначением когорты неудачников, ни на что более не годных, как при холстине состоять. Хуже нет, как если балетмейстеры о ком решат: сему только в береговой страже служить…
Должность у фигурантов была самая скучная — танцевать в фигурах. Балетмейстер расчертит мелом ходы по сцене, а ты завивайся в этих кругах, выстраивайся в прямых линиях, разбегайся в группы и стой в них, подняв руки и картинно отставив ногу. Еще счастье, коли в руки тебе не дали никакой дряни — пыльных гирлянд или деревянного греческого оружия. А рожу твою обыкновенно закрывает искусно сделанная маска — фавна, или тритона, или адского призрака. Так что вся береговая стража для публики — на одно лицо.
Греческие рабы выстроились возле старого пестрого задника с аттическим пейзажем и неизменным морским берегом. Санька в ожидании начала оглядывал неровный строй фигурантов и думал: чья пакость?
Кто-то один притащил гвозди, а прочие это одобрили. Ни одна сволочь не подошла, не встряхнула и не сказала: Румянцев, тут тебя подарочек ждет. Все затаились и ждали, пока долговязый Санька растянется во весь рост.
Кто? Васька-Бес? Этот был отменным прыгуном, пока спьяну не попал под конскую запряжку. Удар копытом в колено — и конец дансерской карьере. Пожалуйте, батюшка, в фигуранты! Бесом его прозвали за высокие прыжки — куда там итальянцам! Антраша с восьмеркой заносок, да таких четких, что каждая видна явственно, и двойной кабриоль — прощайте. Василий ныне может пройтись в менуэте, но не более того. Но для менуэтов нужны статные кавалеры, а Васька невелик ростом. После былой славы он озлобился на весь свет неимоверно. Когда же это стряслось? Санька еще учился… Лет пять назад, поди. Вон он стоит, Бес, на кривоватых ногах и доволен — проучил того, чьи ноги — прямые, как у мраморного Аполлона.
Нет, скорее уж Петрушка, лентяй Петрушка, которого чуть ли не метлой на репетицию загонять надобно. Сколько раз предупреждали, что турнут из театра пинком под гузно! Лень — она хуже разбитого колена. Петрушка всех, кто занимается до седьмого пота, считает подлецами: они-де перед начальством выслуживаются.
Или Трофим Шляпкин? Этот — ветеран, еще в первом представлении знаменитого балета «Побежденный предрассудок» отплясывал, изображал Химеру, которую убивала копьем премудрая богиня Минерва. А было это в одна тысяча семьсот шестьдесят восьмом году! Санька еще на четвереньках ползал, поди, а этот — плясал. И все никак его из театра не выживут, хотя уж еле ноги подымает. И как же он молодым завидует! Сам в сем сознавался…
Бориска? Это — блаженненький, придурковатый, рот у него постоянно полуоткрыт, и береговая стража вечно изощряется — сам Санька сколько раз кричал: «Разиня, закрой рот, во рту мухи любятся!» О карьере Бориска не помышляет, какое место дадут — тому и рад, хоть весь вечер недвижно стоять с факелом, освещая адскую бездну. Но ведь убогонький не помешал товарищам приколачивать Санькины туфли к полу. Сидел и смотрел. А предупредить — и на ум не взошло. Впрочем, в уборной береговой стражи Бориска еще не самый худший. Зато самый грамотный — читает по-французски и полагает, будто публику следует не только развлекать, но и поучать. Безобидный чудак — однако не возразил и не предупредил…
Сенька? Сенька состоит при богатой купчихе и приезжает в театр на прекрасных санках, в бобровой шубе, выставляет напоказ преогромные перстни и цепочки. Купчиха — вдова, и Сенька очень старается, чтобы она с ним повенчалась. Ему дела нет до сложных отношений в уборной, до зависти и злобы из-за места в шестерке или восьмерке, которое досталось не тебе, а другому. Но и он одобрил каверзу.
А вот ему самому каверз не строят — после печального случая, когда подсыпали чихательный порошок в платок. На следующий день после того Петрушка не пришел утром на занятия. За ним посылали — лежал дома больной, еле двигался. Посланец предположил, что страдальца крепко поколотили палками. А кто — бог весть. Мало ли у богатой купчихи крепких молодцов в лавках? Петрушка ли подсыпал — тоже осталось неизвестным. Скорее всего.
Семен-питух — так его зовут, когда нужно отличить от красавчика-Сеньки. Питух и есть — на неделю может в запой провалиться. Был случай — театральный надзиратель велел его полуголого в сугроб сунуть для протрезвления. Помогло. Но когда Семен-питух не пьян (случается, по неделе, а то и по две), к нему дансеры с дансерками приходят — помоги, Семен Ильич, составить выход, чтобы блеснуть всеми достоинствами! Анюта не прыгуча, зато умеет хорошо вертеться, и Семен-питух придумывает для нее цепочку оборотовшене с изящным выбрасыванием ножки вбок. За то его и не вышвырнули пока из береговой стражи — человек полезный.
Сам Санька угодил в фигуранты глупейшим образом — из-за роста. Он был на хорошем счету у учителей, его иногда сам Канциани хвалил, но лет в пятнадцать вдруг принялся расти — и вымахал с гвардейского правофлангового. А куда его такого девать?
Танцовщики, как известно, могут подвизаться в трех жанрах — в благородном танце, в полухарактерном и в комическом. По осанке, повадкам, манере Санька бы годился в благородные — но с его ростом он гляделся бы при первой дансерке презабавно — все они маленького росточка, дансерке быть высокой неприлично. Для полухарактерного и страстного танца требуется средний рост, красивые пропорции, приятное лицо, а Румянцев длинноног, да и физиономия — не греческого Антиноя. Наконец комическому танцовщику приличествует малый рост — и тут промашка, хотя веселые танцы Саньке по душе и он в них отличается. Вот и взяли молодца в береговую стражу…
И никто не станет горевать, если через несколько лет долговязый покинет театр и сделается танцевальным учителем.
Покинуть сцену… а что в ней хорошего, в сцене-то?.. Запах разве что, в детстве волнующий душу, — запах клея, краски, древесины и чего-то еще, им только за кулисами и дышишь. А еще? Молоденьких фигуранток хоть высматривают обожатели, ждут их у театрального входа, шлют им цветы и подарки. Мужской части береговой стражи подарков никто не шлет. А если вдруг и пришлет — то купчиха, вроде Сенькиной. И боже упаси!
Нестройный шум в оркестре угас. Наступила тишина — как обыкновенно перед увертюрой. Шептавшаяся береговая стража — и та смолкла.
За кулисами — Санька не видел во мраке лиц, но очертания больших юбок угадывались, — собралась дамская часть береговой стражи, ждала выхода.
С ней дело обстояло несколько иначе, нежели с мужской, — если юноша после балетной школы выдвигался в соответствии со своим талантом, то девица — по причинам более земным. Вон та же Анюта — мало ли денег потратил ее откупщик, чтобы из фигуранток ее возвысили до дансерок, получающих танцевальные партии второго плана. Но Анюта умна — с кем попало в постель не ложится, да ей и незачем, а Дуня Петрова прошла в дансерки по смятым простыням немалого количества мужских постелей…
А вот Федьке на роду написано помереть в береговой страже.
Санька насупился — он знал, что Федька следит за ним из-за античной колонны или даже из-за плеча более рослой товарки.
Это был его тяжкий крест. Вся уборная потешалась: загонит она тебя в угол, схитрит, поведет под венец. Санька отругивался: да на что мне рябая; что я, с гладкой рожицей не сыщу? Но в уборной береговой стражи оправдываться бессмысленно — тут же всяких пакостей наговорят. И потому Санька старался избегать Федьку, хотя в детстве они даже дружили — пока девочка в шестнадцать лет, перед самым окончанием школы, не свалилась с жесточайшей оспой. Она выжила, не ослепла — и такое случалось, — но лицо было попорчено — не так, как у Гриши Поморского, у того по роже словно картечью выпалили, но порядочно, да и потемнело. С таким лицом в дансерки не пробьешься, хотя ноги у Федьки — как у Дианы-охотницы, сильные и ловкие, способные на всякий турдефорс.
И имечко неподходящее. Угораздило же родителей назвать дочку Федорой! Как-то все совпало — и родилась она 11 сентября, когда память преподобной Феодоры Александрийской, и в родне была всеми любимая бабка Федора, незадолго до того скончавшаяся. Кто ж знал, что дочь унаследует талант отца с дядей и будет выбрана для постижения танцевального ремесла? Да и окажет в нем успехи? А заново креститься не положено.
Ее, собственно, следовало бы звать Федоркой, но после болезни лицо сделалось, как у мальчишки, — тут уж сам Бог велел кликать Федькой. Первым до этого додумался Васька-Бес, прочие подхватили — имечко прилипло.
Как вышло, что Федька влюбилась в Саньку? Когда, за какие добродетели? До оспы или после? Но влюбилась основательно — и всю душу готова была вложить в заботу о нем. К тому же старше на два года — и, значит, в житейских делах поопытнее. Она могла купить избраннику новые чулки, бархатную ленточку — перевязать косицу, вышить ему платок, и все это проделывала без всякого стеснения, просто — приносила и вручала.
Об амурах с Анютой она, разумеется, знала. Ну так Анюта — замужняя, да и откупщик — при ней, под венец Румянцева эта дансерка не потащит. А у Федьки, как подозревала береговая стража, именно венчанье было на уме — и она прикармливала, задабривала, улещала Саньку, как будто новые чулки могли затмить ее рябое личико.
Вообще в береговой страже страсти кипели изрядные. Федькина подружка Малаша положила глаз на Ваську-Беса, а сам Васька хотел попасть в любовники к немолодой фигурантке Наталье, которая тоже ранее была дансеркой. Наталья имела тетку, написавшую на нее завещание, и много там чего поминалось. И домик в Коломне, и разные имущества. Но Наталья приблизила к себе лентяя Петрушку — почему, никто не знал. Петрушка ради нее оставил Анисью, а та с горя сошлась с Семеном-питухом. Если укараулить тот миг, когда Семен получает за свои балетмейстерские приработки вознаграждение, и ловко отнять деньги, то с ним жить еще можно…
Отношения между береговой стражей и дансерами были именно такие, как положено: одни смотрели сверху вниз, другие злословили и даже строили мелкие пакости.
Имелась еще балетная молодежь, которая выпускалась из школы в фигуранты, но за год-другой начальство, присмотревшись, определялось в намерениях. Эту молодежь береговая стража своей до поры не считала. И впрямь — выпустится девчонка сопливая, через полгода глядь — а она уже утром на занятия в своем экипаже приезжает. И платьев у нее дюжина, и дорогие перстеньки завелись, и квартиру ей любовник снял чуть ли не на Невском. И хотя формально она еще в фигурантках, считать ее своей нелепо.
Или вот выпустился Ванюша Вальберх — как раз через год после Саньки. И тут же — в дансеры, и годовой оклад ему в шестьсот рублей положен! Дня в береговой страже не постоял. Пляшет, правда, отменно — не хуже самого господина Лепика, который еще прохлаждается в уборной — его выход в роли Геркулеса не скоро.
Первое действие началось с всеобщих пантомимических рыданий. Посреди городской площади лежал на смертном одре фессалийский царь Адмет — в кои-то веки вторую по значимости партию дали русскому, Александру Грекову. И весь Адметов добрый народ молил богов спасти ему жизнь. Явилась наконец царица Альцеста — госпожа Бонафини, окруженная подругами — двумя главными, Глафирой Степановой и Марией Грековой, и четырьмя второстепенными, одна из них — Федька. И первый акт, знакомый с детства, понесся, полетел!
Изобразив с товарищами скорбь злоедучую, Санька отступил за кулисы на левую, если смотреть из зала, «мужскую» половину, где на скамье уже лежали приготовленные наряды адских призраков, чтобы сразу накинуть поверх рабских: наглухо застегиваемые на спине коричневые кафтаны ниже колена с нарисованной на пузе страшной оскаленной рожей в языках пламени, маски с такой же рожей и палки с пучками рыжих и красных лент, изображающие факелы адского пламени; ежели правильно махать, то выходит похоже.
В это время главный жрец руками изобразил повеление оракула: Адмет будет спасен, если кто-то отдаст за него свою жизнь. Жрец пошел предлагать самопожертвование всем, кто на тот миг обретался на сцене, и все шарахались, но шарахались красиво и возвышенно, и даже в бегство пускались весьма грациозно. Санька с товарищами, дождавшись своей музыки, за спиной у жреца прыжками и потрясанием рук показывал, какой ужас ожидает человека, согласившегося заместить Адмета.
Скрипки заиграли выход госпожи Бонафини, которая одна не испугалась ленточных факелов и показала полную готовность умереть вместо супруга. При последних звуках она склонилась над одром Адмета, призраки склонились к ее ногам, образовалась выразительная группа и пребывала в неподвижности, покуда не сошлись полотнища занавеса. Первый акт завершился.
Сейчас следовало бежать в уборную и хоть зубами — да отодрать от пола танцевальные туфли. Но не удалось — коридорчик, ведущий к лестнице, загородил собой театральный надзиратель Вебер. Да если бы стоял! Он быстро шел к сцене, а голос его раздавался, как гром небесный.
— Где этот сукин сын Румянцев?! Я шею ему сверну! — рычал надзиратель. — Он у меня с голоду сдохнет!
Санька ужаснулся — за пляску в одних чулках могут наложить взыскание и в половину невеликого жалования, но сперва будет пара изрядных оплеух от Вебера, здоровенного дядьки. Нужно продержаться до начала второго акта. На сцену он драться не побежит. И Санька бесшумно кинулся в глубь сцены, за расписанный задник. Там при нужде можно было спрятать драгунский полк вместе с лошадьми.
Казалось бы, Большой Каменный театр открыт совсем недавно, откуда же взялся весь этот старый хлам? И отчего бы не выбросить половину, а нужное имущество составить в порядке? Но, видимо, порядок театру противопоказан, и все колесницы для античных богов, постаменты, колонны для храмов и висячих садов, беседки и царские ложа с балдахинами, лодки на колесиках и фальшивые пальмы в кадках громоздились как попало, и пробраться между ними мог разве что ангел бесплотный.
Догадываясь, что сейчас тут появится надзиратель и начнет гнусным голосом вызывать сукина сына на расправу, Санька поднырнул под позолоченные оглобли колесницы, протиснулся меж колонн, ударился лбом об угол постамента со статуей Меркурия и, шарахнувшись, завалился меж какими-то деревянными раскрашенными стенками. Он рассудил за лучшее там и остаться, а не мыкаться в потемках, пока на голову не свалится какая-нибудь гипсовая харя весом в пуд.
Главное теперь — при звуках музыки быстро выбраться из западни и оказаться в рядах береговой стражи. А потом… потом будет видно…
Но не музыка зазвучала — а милый, любимый, взволнованный голосок Глафиры чуть ли не возле уха.
— Передай ему на словах, пусть едет ко мне, а я сразу после спектакля домой буду. И пусть возьмет с собой вещи по моему списку, а у меня все готово, и тут же вместе уедем. Да скажи, чтобы не медлил! И так я вся извелась…
Был ли ответ — Санька не понял. Может, собеседник кивнул, может, буркнул «ага».
— Погоди! Меня после представления князь Трубецкой видеть хотел. Кто его знает, на что я ему понадобилась. Может, в домашний концерт позовет. Я зайду к нему в ложу и тогда уж домой поеду, так и передай, — просила Глафира, а в голосе-то была радость.
И опять незримый собеседник остался для него безмолвным.
Саньку взяло любопытство. Глафира назначали свидание у себя дома! Но кому, кому? Кто счастливец?
Рискуя произвести обвал, он протиснулся далее меж расписными стенками (это, сдается, была хижина из балета «Прибежище Добродетели») и увидел-таки Глафиру. Она стояла у фальшивого розового куста, глядела так, как смотрят, провожая взором уходящего. Санька вытянул шею — и от удивления разинул рот.
Он успел увидеть мужчину, наряженного так же, как он сам, адским призраком, и с такой же маской на голове.
Стало быть, посредник меж Глафирой и ее любовником служит в береговой страже? Вот это новость!
Раньше Санька никогда не видел, чтобы первая дансерка снисходила до кого-то из мужчин береговой стражи. К девицам была благосклонна, а мужчины для нее словно вовсе не существовали. Оказывается, кто-то знал ее тайну!
Решение было принято мгновенно — как только завершится спектакль, птицей лететь в уборную и прямо в танцевальном костюме, сунув ноги в валенки и накинув на плечи шубу, мчаться к Глафириному дому — караулить! Пропади все пропадом — нужно узнать, кто состоит в любовниках у недотроги! Узнать хоть, к кому ревновать!..
Лицо запылало — Санька прижал ладони к щекам, но ощутил матерчатые сглаженные черты жуткой маски. Сердце колотилось, как после быстрой пляски фавнов с прыжками на итальянский лад, когда ноги в воздухе резко сгибаются и мгновение висишь, словно в гран-плие на первой позиции.
Пока Глафира была неземным ангелом — с Саньки довольно было бессловесного обожания. Но правы театральные сплетники — любовник есть! И это — рана, горящая рана в сердце! Что погасит огонь?
В голове у Саньки каруселью понеслись картины: он зовет соперника к полю, он пронзает соперничью грудь шпагой, он признается Глафире в любви, и она, изумленная, не может устоять! Отчаянная фантасмагория окутала его, словно коконом, и в ней пребывая, Санька танцевал, кланялся, кидался за расписной задник, проскакивал между полотнищами, взлетал по лестнице, оттолкнул Бориску Надеждина, вручившего ему уже отцепленные от пола туфли, и сам не понял, как обулся.
Балет продолжался — вот уж и Геркулес оказался в аду, чтобы вызволить жену лучшего друга посредством стремительных пируэтов, вот уж и призраков он разогнал, и адского царя Плутона устрашил, и, выведя Альцесту, пустился с ней плясать победительную чакону. И, исполнив пляску воинов Адмета в последнем акте, Санька понесся наверх — и даже не переодевался, времени не было, и совал ноги в чьи-то валяные сапоги, чудом оказалось, что собственные, и хватая шубу, сбил с ног толстого надзирателя Вебера — и сам того не заметил.
Метелица ударила в лицо, снегом вмиг залепило глаза. Он побежал наугад, поскользнулся, удержался. Глафирин дом был недалеко от театра, а у фигуранта Румянцева, как язвила береговая стража, ноги длинные и голова легкая — чего ж не бегать быстрее породистого рысака?
Он остановился у крыльца, поднял голову — в квартире Глафиры горело одно окошко. Там, надо думать, хозяйничала ее горничная. Никаких любовников поблизости не было — то есть не было саней, в которых проклятый риваль мог бы прикатить. А ведь ему велено быть сразу после представления… да еще с какими-то вещами по списку…
Румянцев отошел на такое расстояние, чтобы видеть крыльцо и при нужде достичь его в три прыжка. Он стал прохаживаться, еще не зная, как себя вести, когда подъедет Глафира на извозчичьих санках или любовник (тут воображение представило прямо-таки царскую карету). Если сперва явится Глафира — бежать к ней с вопросами нелепо, она просто откажется отвечать. А если любовник…
Румянцев был не драчлив. Переломанный нос — следствие чуть ли не детской потасовки, двенадцатилетние парнишки мерились силой в неподходящем месте, в зале для репетиций, упали, покатились, налетели на дверной косяк. А после того вроде не было никаких стычек. И оружием он не владел, разве что малой шпагой и рапирой — в пределах, необходимых артисту, чтобы создать видимость смертного боя.
Так что же делать с любовником? Или ничего не делать? Лишь убедиться в его существовании? Как все нелепо и несуразно…
Допустим, сейчас подкатит экипаж и оттуда выскочит молодой красавец гвардеец, накинутая на плечи епанча вскинется, заплещет на ветру, и он исчезнет в отворившейся двери, как черный крылатый демон. Его там ждут, для него натоплена в спаленке печь и накрыт стол. И постель убрана…
— Все, все, с этим покончено, — вслух сказал Санька, имея в виду свою бессловесную любовь. Увидеть гвардейца, или кто он там, увидеть — и вырвать из сердца эту отраву! Глафира — такая же, как все, как Анюта, и точно так же, ложась в постель, медленно стягивает с белых ног чулочки, улыбаясь зазывно… ничем не лучше, ничем!.. поди, и деньги от любовника берет… как Анюта у своего откупщика…
Много всякой гадости пришло на ум, пока Санька болтался взад-вперед, ожидая смертельного удара прямо в душу. Но не подкатили санки, не подъехал экипаж, окна в Глафирином доме гасли — жильцы укладывались спать. Пришли пешком припозднившиеся соседи — и все…
Часы у Румянцева были, Анюта подарила, но в театр он их не брал, не выхвалялся, как купчихин Сенька. Стянут — и глазом не моргнут, да еще хором поклянутся, что никаких таких часов не видали. Не брать же их с собой на сцену. Сенька может и дорогую табакерку на видном месте оставить — не тронут. Потому что у купчихи в лавках служат крепкие молодцы — и она, не докапываясь до правды, пошлет их сделать палочное или кулачное вразумление тому, с кем на тот час ненаглядный Сенюшка в ссоре. А за Румянцева никто не вступится — он, поди, приколоченные к полу туфли проглотил и утерся…
А были бы при себе часы — можно было бы понять, сколько времени Санька топчет валенками снег. Полчаса, час? Может, и вовсе скоро утро? Да нет — Глафирина девка еще не ложилась, вон, свечка одинокая оконное стекло освещает.
Холода он не ощущал — ходил довольно быстро. Наконец голову посетила мудрая мысль — у Глафиры и ее любовника изменились планы. Что-то она говорила о вещах по списку — может, куда-то собралась ехать? Так он прибыл с вещами к театру, оттуда ее и забрал… темное дело…
Покараулив еще немного, Санька дождался того, что горничная погасила свечку. Она уж точно знала о затеях хозяйки! Коли легла спать — значит, хозяйку уже не ждет!
Румянцев вздохнул и побрел обратно в театр, предчувствуя неприятности.
Ему повезло — сторож у черного входа отлучился, удалось проскочить и бесшумно подняться в уборную. Там уже никого не осталось — береговая стража разошлась, но незримо присутствовала, и потому Санька внимательно, насколько это возможно впотьмах, исследовал свое платье — не подсунули ли сволочи в карман какой дряни, не зашпилили ли изнутри рукава фрака, а то еще пошла мода смачивать рукава сорочки и завязывать их прочнейшим узлом.
Убедившись, что на сегодня собратья ограничились приколоченными туфлями, Санька стал снимать театральный наряд. Туфли с дырявой подошвой, кстати, исчезли — и если они выброшены в сугроб неподалеку от театра, то за них придется держать ответ…
Повесив костюм, Санька вспомнил про маску. Когда он ее сорвал, куда подевал — вспомнить не удавалось. Если рассуждать логически — то вбежав в уборную, в краткий миг между запихиваньем ног в валенки и накидываньем шубы на плечи. Движения, которым была схвачена шапка, Санька тоже не помнил. Маску, видимо, отбросил, а драгоценные товарищи подобрали. Ох, еще с ней будет катавасия… туфли-то приобрести нетрудно, а маску придется заказывать мастеру, коли пропала безвозвратно…
Он присел на топчан и задумался — надобно ли вообще уходить? В доме, где он квартировал с матерью и младшим братом, все двери, поди, заперты. В уборной тепло, да истопник оставил у печки охапку дров, чтобы за ночь подсохли. Правда, хочется есть, ну, так это не беда. Танцовщику поголодать полезно.
Он заснул, видел всякие ужасы и страсти, проснулся с бьющимся сердцем, ощутил неимоверный голод. Время было непонятное. Санька осознал свою ошибку — следовало, собравшись с духом, идти домой, а не заваливаться на топчан. Теперь на пустой желудок придется утром заниматься. Внизу у сторожа наверняка есть провиант, а уж большой медный круглый сбитенник — несомненно, он всем известен. Из его изогнутого носика можно хоть налить кипятка в кружку, добавить меду — вот уже и вкусно, горячо и сладко. Но сторож наверняка спит — на таком же куцем топчанчике. Можно сбегать за сбитнем на Сенную — там задолго до рассвета начинается суета. И пирог там же купить…
Санька сунул ноги в валенки и подошел к невеликому окошку. Оттуда был виден крутой изгиб Екатерининской канавы. И — ни души…
Кой час, люди добрые? Он еще помаялся на топчане, сон не шел, душа была в смутном и очень неприятном состоянии — будто кусочек в ней закоченел и умер, теперь его нужно бережно отделить и выкинуть, а не получается. Не то чтобы боль, не то чтобы до слез, до крика — а тошно…
Видимо, и от безнадежной любви можно устать — раз и навсегда. Ну, есть у Глафиры любовник, как же без этого… Ну и раньше-то не было особой надежды… А теперь придется, встречая в театре, проскакивать мимо, потому что смотреть на нее — как ножом по сердцу…
Вдруг Саньку осенило — никакого сбитня на Сенной, а нужно бежать домой, потому что мать наверняка беспокоится. Две ночи подряд пропадать — это уж многовато.
Про Анюту он ей рассказал, она не одобрила, но как-то стерпела. Но Анюта осторожна, и мать это понимает. Сейчас она, скорее всего, не спит, волнуется. Значит, домой, в жаркую комнатку, на перину.
Пока он размышлял, и впрямь началось утро. А началось оно с того, что в театральный двор привезли два воза дров. Сторож отпирал ворота, возчики заводили лошадей, ставили удобным образом сани, подошли предупрежденные с вечера истопники.
Темное утро и распахнутые ворота, мелькающие силуэты неуклюжих людей в тулупах, мечущий желтые пятна фонарь — можно проскользнуть незаметно и торопливой походкой устремиться прочь, моля Бога, чтобы скорее эта безумная и бестолковая ночь кончилась.
