– Мир меняется, – сказал Найджел Бэтти. – Сейчас уже не семидесятые годы. Это не «Крамер против Крамера». И хотя в спорах о месте проживания ребенка закон по-прежнему стоит на стороне матери, и так будет всегда, но теперь все отчетливее видно, что далеко не всегда виноват во всем мужчина.

– Я не могу даже представить, что моего сына будет растить кто-то посторонний, – заявил я, обращаясь больше к самому себе, чем к адвокату. – Мне отвратительна мысль о том, что он будет жить в одном доме с человеком, который в нем совершенно не заинтересован. С человеком, которого интересует только мать моего ребенка.

– Этого не произойдет. Что бы она ни говорила, она бросила вас обоих. И вы проделали серьезную работу, пока сын был на вашем попечении. Неважно, что она говорит своему адвокату.

Поверить не могу, что она обвиняет меня в халатности. Если бы она вела честную игру, я бы мог уважать ее. Но от этого – от этого у меня просто кровь кипит! Вы понимаете, что я имею в виду, Найджел?

– Понимаю.

Я больше не называл адвоката мистером Бэтти. После того, как он рассказал мне свою историю, он стал для меня просто Найджелом.

…Семь лет назад он женился на француженке, которая работала в одной адвокатской конторе в Лондоне. Не прошло и года, как у них родились дочери-близняшки. Но когда два года назад их брак дал трещину, его жена – его бывшая жена – решила вернуться во Францию. И с одобрения Апелляционного суда получила разрешение вывезти дочерей из страны. С тех пор Найджел Бэтти их не видел.

– Мои дети потеряли отца и, несомненно, со временем возненавидят мать, – печально сказал он, – благодаря какому-то болвану судье, который считает, что мать – единственная, кого стоит принимать во внимание. В моем случае нет ничего необычного: масса отцов утрачивает связь со своими детьми, потому что женщины, на которых они когда-то женились, хотят наказать их.

Я сочувственно поддакивал. Был поздний вечер, и уборщицы шаркали швабрами по его пустому офису в Вэст-Энде. Адвокат сидел на уголке своего стола и смотрел на транспортную пробку на площади.

Разумеется, было бы лучше, если бы мои дети остались с обоими родителями. Но для решения этой задачи потребуется идти на определенные компромиссы. Однако в спорах о проживании ребенка не бывает компромиссов. И они не имеют никакого отношения к благу ребенка. Должны иметь, но не имеют.

Он снял очки и потер глаза.

– Хотя закон старается сделать получение решения о совместном проживании с ребенком как можно менее болезненным, подобные споры заканчиваются победой одного из родителей и поражением другого. Это неизбежно. Проигрывает обычно мужчина. Но – и это появилось только за последние двадцать лет – не всегда. И мы можем выиграть это дело. Мы заслужили победу.

– Но она любит его.

– Что?

– Джина любит Пэта. Я знаю, что она его очень любит.

Найджел принялся перекладывать на столе какие-то бумажки. Видимо, моя реплика привела его в замешательство.

– Я не уверен, что для нас это имеет какое-либо значение, – признался он.

Я наблюдал за ними из окна. Распахнулась передняя дверца «Ауди», и со стороны пассажирского сиденья возникла Джина. Затем она выпустила Пэта из задней двери (Пэт успел сказать мне, что Ричард установил детский замок), а затем, присев на корточки, чтобы они стали одного роста, крепко обняла сына, прижав его белокурую голову к своему плечу, стараясь продлить последние секунды общения с ним, перед тем как вернуть сына мне.

Джина задержалась у двери машины. Мы теперь с ней не разговаривали, но она подождала, пока я выйду, и только потом села в машину. И когда я увидел, как Пэт с сияющими глазами бежит по дорожке к нашей двери, я понял, что он имеет право на материнскую ласку, как и все дети в этом мире.

Он играл в игрушки на полу в своей комнате.

– Пэт!

– Да?

– Ты знаешь, что у нас с мамочкой сейчас не самые хорошие отношения.

– Вы друг с другом не разговариваете.

– Это потому, что у нас сейчас серьезный спор. Он молча шлепнул фигуркой Люка Скайуокера о борт «Миллениум Фалькона». Я сел на пол рядом с ним. Он шлепнул еще раз и еще.

– Мы оба тебя очень любим. Ты же это знаешь, правда?

Он ничего не ответил.

– Пэт!

– Думаю, да.

– И мы оба хотим, чтобы ты жил с нами. Где бы ты предпочел жить? У меня?

– Да.

– Или у мамочки?

– Да.

– У обоих сразу нельзя. Ты же это понимаешь, правда? У обоих сразу нельзя. Больше нельзя.

Он потянулся ко мне, и я крепко обнял его.

– Это трудно, правда, милый?

– Трудно.

– Вот об этом мы и спорим. Я хочу, чтобы ты остался здесь. А мамочка хочет, чтобы ты жил с ней. С ней и с Ричардом.

– Да, но как же мои вещи?

– Что?

– Мои вещи. Все мои вещи здесь. Если я буду жить у них, как же быть с моими вещами?

– Здесь нет никакой проблемы, милый. Мы можем перевезти твои вещи. Не беспокойся об этом. Важно решить, где ты будешь жить. Я хочу, чтобы ты остался здесь.

Он взглянул на меня снизу вверх. Глазами Джины.

– Почему?

– Потому что так будет правильно, – сказал я и, пока я это произносил, усомнился, так ли это на самом деле.

Я изменился за последние шесть месяцев – за те месяцы, что в одиночку воспитывал Пэта. Ток-шоу с Эмоном Фишем было лишь способом зарабатывать деньги, а не доказать мою ценность себе самому и всем остальным. Работа больше не была для меня центром Вселенной. Им всегда являлся мой мальчик.

Когда я испытывал гордость, или страх, или удивление, или что-нибудь еще, напоминавшее мне, что я жив, это случалось не из-за каких-то событий на студии. Это происходило тогда, когда Пэт научился завязывать шнурки, или когда его обидели в школе, или когда он говорил или делал что-то такое, из-за чего меня переполняла любовь, и я думал: мой сын – как раз и есть самый чудесный мальчик на свете. Если бы он уехал, я почувствовал бы, что потерял все.

– Я просто хочу, чтобы тебе было лучше, – сказал я и впервые спросил себя: лучше кому – ему или мне?

– Мы с твоим папой видели ее в «Палладиуме», когда ей было восемнадцать лет, – сказала мама. – Ее называли «девушка из Тигровой бухты».

Мамины голубые глаза расширились от возбуждения – почему я никогда раньше не замечал, какие они голубые? В сумерках «Альберт-Холла» глаза моей мамы светились, как драгоценные камни на витрине «Тиффани».

Хотя по большей части родители проводили вечера дома, примерно раз в полгода они выбирались в театр или на концерт: Тони Беннет в «Ройял-Фестивал-Холле», ремейк «Оклахомы» или «Людей и кукол» в «Уэст-Энде»… И вот теперь, чтобы не нарушать традицию, я привез маму на концерт в «Альберт-Холл». Ее всегдашняя любимица – «девушка из Тигровой бухты».

– Ширли Бэсси! – восхищенно произнесла моя мама.

В детстве меня несколько раз вытаскивали на концерты Ширли Бэсси, пока я был еще слишком мал, чтобы этому воспротивиться. К тому же в те годы ее публика была далеко не такой странной, как та, что встретила нас в «Альберт-Холле».

Невозможно красивые молодые люди в маленьких тюбетейках, с выщипанными бровями выискивали свои места среди невозмутимых пожилых пар из Хоум-Каунтиз: мужчин, одетых в традициях сельского клуба, и женщин с той жесткой прической а-ля Мегги Тэтчер, какой щеголяет поколение моей мамы, когда выходит в свет.

– Никогда не думал, что старушка Ширли так популярна у геев, – заметил я. – Наверное, это можно понять: мальчикам нравится сочетание блеска шоу-бизнеса с личной трагедией. Она Джуди Гарланд нашего времени.

– У геев? – в замешательстве переспросила мама. – У каких геев?

Я показал рукой на молодых людей в одежде от Версаче, которая так резко выделялась на фоне шерсти и полиэстера пожилых пригородных пар.

– Все вокруг тебя, мама.

И, как будто по сигналу, молодой человек, сидящий рядом с мамой, похожий на манекенщика и слишком красивый, чтобы быть гетеросексуалом, встал под звуки вступления к фильму «Бриллианты вечны» и пронзительно крикнул:

– Мы любим тебя, Ширли! Ты восхитительна!

– Ну, он-то уж точно не гей, – шепнула мама мне на ухо. И я понял: она говорит мне это совершенно искренне.

Я засмеялся, обнял ее и поцеловал в щеку. Она восхищенно подалась вперед, когда Ширли Бэсси появилась на самом верху лестницы на сцене: вечернее платье певицы сверкало, как в сказке, руки были изящно вскинуты вверх.

– Как это у тебя получается, мама?

– Что получается?

– Как тебе удается держаться после того, как ты потеряла папу? Ведь ты прожила с ним всю жизнь. Я не могу себе представить, как тебе удается заполнять такую огромную пустоту.

– Ну, со всем этим, конечно, не справиться. С этим никогда не справишься. Я тоскую по нему Мне одиноко. Иногда страшно. И я по-прежнему не выключаю ночью свет.

Она посмотрела на меня. Ширли Бэсси плавно подошла к краю сцены, где ее встретили шквалом аплодисментов и дождем из букетов. Да, она была нашей Джуди Гарланд.

– Но я должна была научиться отпускать, – сказала мама. – Это ведь обязательная часть, не правда ли?

– Часть чего?

Часть того, что называется «любить кого-то». По-настоящему любить. Если кого-то любишь, то не воспринимаешь его как простое продолжение самой себя. Ты любишь его не за то, что в нем есть для тебя.

И мама снова повернулась к сцене. В темноте «Альберт-Холла» я увидел, что ее голубые глаза сверкают от слез.

– Любить означает понять, когда нужно отпустить, – сказала она мне.