Эймон оцепенел.

Вы бы наверняка не заметили этого, если бы следили за ним, сидя на дешевых местах в студии, где камеры и персонал сужают обзор. Возможно, вы бы не заметили этого, если бы настраивались на нашу волну где-нибудь вдалеке, и телевизор был всего лишь одним из шумов, гудящих в вашей гостиной, а это конкретное шоу не играло в вашей жизни той центральной роли, какую оно играло в моей.

То, что он растерялся, я сразу увидел на одном из мониторов в галерее. Я знал, что это может случиться с любым человеком – неважно, провел он перед камерами шестьдесят лет или всего шестьдесят секунд. Настает момент, когда телесуфлер, сценарий, репетиции – все это перестает что-либо значить. Момент, когда ты теряешь нить.

– Я родом из Килкарни и я потрясен тем, сколько здесь разводов, – начал он, а затем дважды моргнул, и его лицо захлестнула паника. – Совершенно потрясен…

Он уставился в этот не прощающий малейшего промаха черный глаз с красным огоньком сверху, в голове у него было пусто, он не мог найти слов. Он не просто забыл, к чему клонил. Это был полный провал. Так канатоходец смотрит вниз и видит свое собственное тело, распластанное на земле где-то далеко-далеко внизу. В студии кто-то кашлянул. Казалось, что тишина жужжит от нервного напряжения.

– Давай, давай, ты справишься, – шептал я, и он вдруг моргнул, вздохнул и снова уверенно пошел по канату.

– Здесь, когда женщина встречает мужчину, она думает: «Хочу ли я, чтобы мои дети проводили выходные с таким человеком?»

Публика засмеялась. Эймон, шатаясь, добрался до безопасной площадки. Он рассказал следующую шутку, все еще трясясь от ужаса, изо всех сил стараясь не смотреть вниз.

– Такое случается, – вздохнул я, отведя его в тихий угол зеленой комнаты. – Как раз именно в тот момент, когда ты думаешь, что овладел этой премудростью, и страх сцены – это то, что бывает с другими людьми, а не с тобой, именно тогда он и захватывает тебя.

Эймон глотнул пива.

– Не знаю, получится ли у меня теперь, Гарри. Не знаю, смогу ли я выходить на сцену каждую неделю, помня, что мой мозг может неожиданно отказаться функционировать.

– Тебе просто придется научиться жить с сознанием того, что твой мозг может отказать, когда на тебя смотрит миллион телезрителей.

– Чтоб меня…

– Ты сможешь.

– Но в этом-то и дело: я не смогу. Возможно, людям, сидящим дома у телевизора, я кажусь уверенным в себе и даже наглым, но это все лишь видимость. Это все неправда. Меня рвет в гримерной перед тем, как я выхожу на сцену. Я просыпаюсь в три часа ночи оттого, что мне снится, будто все смотрят на меня, а у меня пропал голос. Я не могу. Я слишком нервничаю.

– Ты не нервничаешь, – сказал я. – Ты возбужден. С минуты на минуту ты выйдешь на сцену и будешь развлекать всю страну. Разумеется, ты возбужден. А кто бы на твоем месте был спокоен?

– А мои ночные кошмары?

– Нервы тут ни при чем. Это возбуждение. Выучи мантру телеведущего и произноси ее нараспев снова и снова: «Я не нервничаю, я возбужден».

– Я не нервничаю, – послушно повторил Эймон. – Я возбужден.

– Все верно.

Оператор подошел к нам со стаканом белого вина в одной руке, сосиской в тесте в другой и сказал Эймону, что это было лучшее шоу, которое он когда-либо снимал.

– Хочешь напиться по-настоящему? – спросил меня Эймон.

– Извините, джентльмены, – начал чернокожий вышибала размером с вагонетку для угля, и в его устах это обращение прозвучало как надпись в общественном туалете, – к нам приходят в корпоративной одежде.

– В корпоративной одежде? – переспросил я.

– Костюмы, галстуки. Бизнес-стиль.

Но, слава богу, потом другой вышибала, белый парень размером с такую же вагонетку, узнал Эймона.

– Все нормально, Крис, – произнес он, поднимая красный бархатный шнур перед входом в клуб. – Как поживаете, Эймон?

Все вокруг улыбались и приветствовали нас. Мы были желанными гостями, я и мой знаменитый друг. Мы вошли в полутемный зал клуба, и я вдруг понял, что никогда еще не был так трезв.

По всему бару расхаживали стройные полуобнаженные девушки – нет, скорее на три четверти обнаженные девушки, если не на девять десятых обнаженные девушки; они корчились, вертелись и танцевали перед сидящими бизнесменами, на лбу у которых блестели капли пота, а пузатые тела были парализованы пивом и желанием. На всех девушках красовались пояса с чулочками, за пояса были заткнуты десяти и двадцатифунтовые банкноты.

Не слишком возбуждайся, – предупредил Эймон. – Это может плохо отразиться на твоем кошельке.

Мы спустились по лестнице в другой полутемный зал. Улыбчивая чернокожая девушка в маленькой белой балетной пачке поздоровалась с Эймо– ном, назвав его по имени, и отвела нас к столику возле сцены, где другие девушки, на которых из одежды были только туфли на высоком каблуке и нитки для чистки зубов вместо трусиков, скользили вверх-вниз по шестам.

Они и их полуодетые сестры, мучившие служащих среднего ранга по всему залу, танцевали под песню одной из этих новых американских певичек, чье имя мне никак не удается запомнить, – той, которая хвастается, что она одновременно и стерва, и любовница. Это была какая-то новая песня. И я понял, что уже отстал от времени.

Нам подали бутылку шампанского. Я сказал Эймону, что хочу пива, но он ответил, что за этими столиками можно пить только шампанское. Там, где мы сели, шампанское подавалось в принудительном порядке.

Появилась блондинка, похожая на мраморную статуэтку, в одеянии, похожем на одноразовое вечернее платье. Она улыбнулась мне так, словно мечтала обо мне всю свою жизнь.

– Меня зовут Венера. Хотите танец?

Какого черта! Можно и потанцевать.

– Конечно, – согласился я, встал и начал переминаться с ноги на ногу в том убогом подобии танца, которое распространено в наше время. Мне было хорошо. Песенка про стерву и любовницу в одном лице, в конце концов, оказалась не так уж и плоха.

– Нет, – нетерпеливо остановила меня Венера. Я тут же заметил, что она говорит с бирмингемским акцентом. – Вы не танцуете. Вы просто сидите – вот так.

Она показала на бизнесменов, сидевших на стульях и, тихо вожделея, глядевших, как девушки сгибаются вдвое и подмигивают, глядя им между ног, или почти задевают разбухшие вены на их пьяных носах своими умопомрачительными сосками.

– Я танцую для вас, о'кей? Вы сидите и смотрите. Дотрагиваться запрещено. Одна песня – десять фунтов. Как минимум.

– Может быть, позже, – сказал я, садясь и отхлебывая шампанское. Венера исчезла.

– Расслабься, Гарри, – улыбнулся Эймон. – Ты не нервничаешь, ты просто возбужден. – Он шлепнул меня по спине и захохотал. – Ты мой лучший друг, ты, ублюдок гребаный! Как у тебя дела, мать твою?

– Прекрасно, – ответил я. – Мой отец лежит при смерти в раковой палате, а моя жена – то есть, моя бывшая жена – собирается отнять у меня сына.

Он посмотрел на меня с неподдельным беспокойством. Что непросто, когда у тебя в руке бокал с шампанским, а вокруг танцуют обнаженные девушки.

– Как дела у твоего отца?

Вроде, на сегодняшний момент положение стабильное, – вздохнул я. – Доктора так говорят. Это означает, что нет явного ухудшения. Если он продержится еще немного в таком состоянии, может быть, его отпустят домой. Правда, дома ему лучше не станет.

– Потанцевать для тебя, Эймон? – предложила молодая азиатская девушка с волосами до пояса, заглядывая через плечо Эймона.

Она была единственной азиаткой в клубе. Еще было несколько чернокожих, но по большей части здесь были блондинки, натуральные или крашеные. Это все равно, что листать «Плейбой». Здесь правили бал блондинки.

– Попозже, – ответил Эймон, снова поворачиваясь ко мне, и красавица азиатка в ту же секунду растворилась в сумерках. – Мне жаль твоего отца, Гарри. И конечно, у тебя в скором времени наверняка начнется тягомотина по поводу того, что твоя бывшая миссис возникает. Но ты не вешай носа, ты, урод! – Он осушил свой бокал и наполнил его снова. – Зато у тебя есть Сид. Великолепная девушка!

– С ней тоже покончено, – сказал я.

– Хотите танец? – спросила меня какая-то блондинка с пышными формами.

– Нет, спасибо, – отказался я. Она ушла, ничуть не обидевшись. – У нас с Сид возникли проблемы.

– Проблемы? – переспросил Эймон. – На церемонии награждения было такое впечатление, что у вас все идет как по маслу.

У нас все хорошо, когда мы вдвоем. Но у нее есть ребенок. И у меня есть ребенок. Они замечательные дети. Но это означает, что у нее есть бывший муж. А у меня – бывшая жена. И получается как-то слишком много народу.

– Так в чем ваша проблема?

– Ну, самая большая проблема в том, что она меня послала. Но она меня послала, потому что я иногда бываю подавлен тем, что вокруг слишком много народу. И потому что она думала, будто я хочу – как идиотски это звучит! – чего-то типа идеальной любви. Может быть, она права. Ее бы устроило все так, как оно есть. А меня почему-то не устраивает.

– Потому что ты романтик, Гарри, – сказал Эймон. – Потому что ты веришь во все старые песни. А старые песни не подготавливают к реальной жизни. Они вырабатывают аллергию на реальную жизнь.

– А что плохого в старых песнях? По крайней мере в старых песнях никто не утверждает, как здорово быть одновременно стервой и любовницей.

– Ты влюблен в саму любовь, Гарри. Ты влюблен в идею любви. Сид – великолепная девушка, но что в ней особенно для тебя привлекательно, – это то, что ты с ней не можешь остаться.

Это была неправда. Я скучал по ней. Особенно я скучал по тому, как она обнимала меня во сне. Большинство пар поворачиваются друг к другу спиной, когда приходит пора спать. Но только не она. Она прижималась ко мне и обнимала меня так, словно старалась сделать нас плотью единой. Это смешно, я понимаю, это – несбыточная мечта. Но она заразила меня этой мечтой. И мысль о том, что мы никогда больше не будем так спать, была непереносима.

– Она особенная, – сказал я.

– Посмотри вокруг! – Эймон попытался наполнить мой бокал, но я прикрыл его ладонью. Я не очень умею пить, и к тому моменту уже здорово набрался. – Здесь сколько девушек? Сотня есть?

Я осмотрелся. По краям зала, где официантки в пачках ждали со своими фонариками и подносами, десятки девушек слонялись по мелководью клуба. Еще десятки ритмично корчились перед бизнесменами, которые плотоядно смотрели на них и хихикали, если их было несколько, а потом смотрели застенчиво и даже благоговейно, когда кто-нибудь из них покупал танец.

«Как же легко мы заводимся», – подумал я, тщетно пытаясь представить себе женщину, тающую при виде мужских ягодиц и тянущуюся к кошельку.

Лица мужчин, любующихся всей этой безукоризненной женской плотью – плотью, пышущей молодостью и тренажерным залом, а местами скорректированной хирургом, – говорили о том; что между ними и сидящим на цепи деревенским дурачком нет никакой разницы.

– Одна… две… три… – начал считать девушек Эймон, глотая шампанское, – восемь… девять… десять…

– Да, – заключил я. – Вероятно, сотня девушек здесь имеется.

– Они все особенные, Гарри. Здесь так много особенных девушек, что я даже не могу их сосчи– тать. Мир полон особенных девушек.

– Но не таких, как Сид, – заметил я.

– Чепуха! – заявил Эймон. – Абсолютная чепуха, Гарри.

Он опорожнил бокал, попытался наполнить его заново и, казалось, был очень удивлен, что бутылка пуста. Он заказал еще одну и по-дружески обнял меня.

– Тебе это нравится, Гарри. Тебе нравится само страдание. Потому что это значительно проще, чем действительно жить с женщиной.

– Ты пьян.

– Может быть, я и пьян, Гарри, но я знаю женщин. Возможно, ты разбираешься в телевидении – и да благословит тебя Господь за то, что ты разбираешься в телевидении, потому что ты спасал мою килкарнийскую шкуру уже не один раз, – но я знаю женщин. И я уверен, что ты бы передумал насчет Сид, проживи с ней лет семь. Потому что мы всегда так поступаем.

– Не всегда.

– Всегда, – сказал он. – Старые песни об этом не говорят. Они говорят о любви потерянной и найденной. О героической любви, о вечной любви, о сладкой и горькой любви. Но они не говорят о любви притупившейся и состарившейся. Об этом песен никто не пишет.

– Нет, пишет, мать твою! – закричал я.

– Хотите танец? – спросило какое-то видение в прозрачном вечернем платье.

– Нет, спасибо, – ответил я. – «Куда ушла наша любовь?», «Ты не посылаешь мне цветов», «Ты потерял это чувство любви» – есть куча песен о том, как любовь перекипела.

– Но они пишут так, что это звучит романтически, – сказал Эймон. – А в этом нет никакой романтики. Это скучно и глупо. Посмотри вокруг, Гарри, просто огляди эту комнату: зачем мужчине намертво связывать свою жизнь всего-навсего с одной женщиной? Мы устроены по-другому.

– Это ты устроен по-другому, – возразил я. – Все, о чем ты думаешь, – это твой мерзкий маленький член, которому постоянно нужна новизна.

– Не член, Гарри.

– Прости, Эймон, но я настаиваю. Твой мерзкий маленький член.

– Не член, Гарри. Мое семя.

– Хорошо, твое семя.

Азиатская девушка с волосами до пояса подошла и села к Эймону на колени. Она целомудренно поцеловала его в темную небритую щеку.

– Меня зовут Мем, – представилась она мне, и я ответил:

– Гарри, – и мы пожали друг другу руки, как будто собирались обсудить какую-то сделку. Как ни смешно, в этом баре, полном сигаретного угара, обнаженной плоти и воплощенных мечтаний среднего возраста, происходило очень много формальностей: люди пожимали друг другу руки, представлялись, передавали визитки вместе с наличными.

Таков был дух этого бара: мужчинам льстило думать, что у них действительно есть шанс. Как будто эти девушки только и мечтали, чтобы их накормили ужином в каком-нибудь занудном псевдофранцузском ресторанчике, когда здесь они могли превратить любого мужчину в банкомат, всего лишь сверкнув глазами или покрутив задом под новую песенку о стерве и любовнице в одном лице.

Мем начала танцевать для Эймона, и, когда она стянула через голову платье и стала медленно извиваться своим крепким смуглым телом у него перед глазами, я понял, почему эта маленькая азиатка смогла удержаться на планете блондинок.

– Это как экспресс «Хитроу», – произнес Эймон.

– Какого хрена ты несешь? – удивился я.

– Экспресс «Хитроу», – повторил Эймон. – Поезд до аэропорта. Ты не замечал? Как только выезжаешь из Пэддинггона, то видишь огромный двор, забитый блестящими новыми автомобилями. А чуть дальше по пути – другой двор, только заполненный ржавыми, сломанными, сгоревшими машинами, уложенными одна на другую, как мусор. Да они, по сути, и есть самый настоящий мусор.

– Кажется, я чего-то недопонимаю, Эймон, – поморщился я. – Ты хочешь сказать, что жизнь похожа на экспресс «Хитроу»?

– Я хочу сказать, что отношения между мужчинами и женщинами похожи на те машины, – пояснил он, проведя ладонью по упругому бедру Мем, хотя здесь и было строго-настрого запрещено дотрагиваться до танцовщиц. Индонезийское бедро? Тайское бедро? – Они начинаются с таким блеском и новизной, и кажется, что они продлятся вечно. А потом все превращается в сплошной мусор.

– Ты черт-искуситель, – заявил я, вставая. – А я напился.

– Ну не уходи, Гарри! – взмолился он.

– Мне нужно забрать мальчика от родителей, – объяснил я и тут же поправил сам себя. – Я имею в виду, от матери.

Я поцеловал его в щеку, пожал руку Мем – почему-то мне показалось, что правильнее будет сделать так, а не наоборот, – и пошел к выходу, и на полпути вспомнил, где я уже слышал это имя.

Я понял, что Эймон ошибается. Если ты постоянно томишься желанием, никогда не удовлетворен, никогда не довольствуешься тем, что имеешь, ты в результате оказываешься еще более потерянным и одиноким, чем такой простачок, как я, верящий, что все старые песни написаны об одной– единственной девушке.

Мужчины, трахающиеся на стороне, не свободны. На самом деле нет. В результате они порабощены еще сильнее, чем кто бы то ни было, потому что они все время подозревают, что женщины, которых они хотят, такие же, как они сами. Такие же незакомплексованные, такие же коварные, так же готовые переметнуться к кому-то новому или сделать крюк, как героини новых песен.

Он стоял в тени здания вместе с остальными парнями, ожидавшими танцовщиц. Я почему-то был уверен в том, что обязательно увижу его.

И я знал, что он будет выглядеть точно так же, как и все остальные, несмотря на роскошные машины, – или, в его случае, мотоцикл «BMW», – оставленные у тротуара. Он не казался счастливым. Никто из этих парней не выглядел особо радостным. Они стояли за таксистами, зазывавшими пассажиров. Таксисты разговаривали друг с другом и с мужчинами, выходившими из клуба: «Такси не требуется, мистер? Куда поедем? За десять фунтов до Айлингтона вас устроит?» А парни танцовщиц стояли неподвижно и молча. Они выглядели так, как будто их мечты сбылись, но им это принесло лишь ревность и отвращение.

Я его увидел, но он меня не заметил. Я наблюдал за тем, как он мается в ночи вместе со всеми остальными племенными жеребцами.

Красавец Джим Мейсон, бывший муж Сид, покорно ждал свою Мем после работы.