Отец обманул нас.

Он, конечно, был у врача. Но вряд ли врач сказал ему: «Надевайте рубашку, все в полном порядке, у вас замечательное здоровье для вашего возраста, однако – (дружелюбно похлопав по плечу и подмигнув) – надо бы поменьше курить самокрутки».

Возможно, доктор сказал ему, что неизвестно, как долго он еще проживет. Он мог сказать ему, что эта болезнь иногда тянется годами. Но весьма маловероятно, что врач поглядел в хрустальный шар и сказал моему отцу, что он доживет до свадьбы своего внука.

То, что росло внутри у моего папы, зашло слишком далеко.

Мама впервые в жизни позвонила мне на работу.

Она успела только сообщить мне, что он находится в реанимации, и ее голос сорвался.

Он убирал из сада мебель, которая всегда стояла там до середины зимы, ставил синие брезентовые шезлонги и полосатый пляжный зонтик в гараж до следующей весны, как делал каждый год, и вдруг перестал дышать, совсем перестал дышать, и это было ужасно, совершенно ужасно, сказала она. Она вызвала «скорую», но думала, что они не успеют. Не успеют его спасти.

– А что у него за болезнь? – спросил я, все еще не понимая, все еще не в силах осознать, что мир может существовать без моего отца.

– Легкие, – сказала мама тяжелым, потрясенным шепотом. – Опухоль.

Опухоль в легких. Она не могла произнести это слово, она не могла назвать эту болезнь, отнимавшую воздух, которым он дышал, и ужасное слово застряло в телефонных проводах, как будто болезнь еще могла уйти, если ее не называть.

Большое, современное здание больницы располагалось в центре сельскохозяйственного района.

Вот что было замечательно в тех местах, где я вырос, на окраине. Совсем недолго проедешь на машине и попадаешь из мухами засиженных бетонных джунглей в холмистые поля. Именно из-за этих полей мой отец и привез сюда свою семью целую жизнь тому назад.

Когда я приехал, мама сидела в комнате ожидания. Она обняла меня и с оптимизмом отчаяния сказала: доктор уверил ее, что отцу еще многим можно помочь.

Она пошла за ним, чтобы он повторил для меня эту замечательную новость, и, вернувшись, поставила его передо мной. Доктор, юный индус, был слишком молод, чтобы смущаться от безграничной веры моей матери в его могущество.

– Это мой сын, доктор, – пояснила она. – Пожалуйста, скажите ему, что для моего мужа еще многое можно сделать. Пожалуйста!

– Я говорил вашей матери, что обезболивание на сегодняшний день очень продвинулось, – сказал доктор.

– Обезболивание? – переспросил я.

– Мы можем многое сделать, чтобы вашему отцу легче дышалось и лучше спалось. Мы облегчим боль, которую ему приходится переносить.

Врач рассказал мне о кислородной маске, которую уже надели на моего отца. Более уклончиво он упомянул о преимуществах спокойного сна и использования эффективного обезболивающего.

– Вы имеете в виду снотворные и морфий? – спросил я.

– Совершенно верно.

Можно было сделать многое, но все это были лишь способы облегчить страдания моего отца. Все это были лишь способы смягчить симптомы того, что росло внутри его. Помочь ему по-настоящему было нельзя.

Можно было вдохнуть больше воздуха в его уже бесполезные легкие, можно было ненадолго привести его изможденное тело в бессознательное состояние, можно было накачать его опиатами, чтобы затуманить мозг и снизить чувствительность к невыносимой боли.

Можно было сделать многое.

Но на самом деле нельзя было сделать ничего.

Мой отец умирал.

Мы сидели около него и смотрели, как он спит. Он лежал на высоких подушках, к носу и рту была прилеплена пластырем прозрачная кислородная маска, на лице – суточная щетина, а он так любил, когда лицо гладко выбрито.

Сбоку от него находилась металлическая коробочка с кнопкой срочного вызова, а под ним – полиэтиленовая подстилка. Эти две детали больно царапнули мое сердце, и мне хотелось заплакать. Отец уже казался беспомощным, как новорожденный младенец.

В его палате лежали еще семеро мужчин – по большей части старых, но двое были даже моложе меня – с тем же самым заболеванием, что и у отца.

Вероятно, оно было локализовано в других частях тела и находилось на разных стадиях, и кто-то из них еще мог вернуться домой, а кто-то уже нет. Но у всех было одно и то же заболевание, название которого мы по-прежнему не могли произнести, – ни мама, ни я.

– Он знал, правда? – спросил я. – Он знал уже давно, я ручаюсь.

– Должно быть, он знал с самого начала, – ответила мама. – Когда он впервые начал задыхаться, я его заставила сходить в поликлинику. Он сдал анализы и сказал мне, что все в порядке.

– Почему же вы мне ничего не сказали? – я опешил оттого, что мои родители держали что-то от меня в секрете. – А я и не знал, что он сдавал анализы.

– Мы тебе не сказали, потому что думали, что нет смысла тебя беспокоить. Тебе и с Пэтом проблем хватало. И потом, он хорошо себя чувствовал. Во всяком случае, так он говорил сам.

– Но он плохо себя чувствовал! – возразил я с горечью, как хнычущий малыш: «Это нечестно, это нечестно!» – Он уже давно плохо себя чувствовал.

– Должно быть, он знал с самого начала. – повторила мама, не сводя глаз с его лица. – Я разговаривала с одной из сестер, и она сказала, что у них сеть такое понятие – «постепенное оповещение»: они не сообщают плохие новости сразу, если ты не настаиваешь на том, чтобы знать всю правду.

– А он наверняка хотел знать, – сказал я с полной уверенностью. – Он наверняка заставил их сказать.

– Да. Он наверняка заставил их сказать.

– Тогда почему же он так долго держал это в секрете? – спросил я, уже зная ответ. – Он должен был понимать, что в конце концов мы об этом узнаем.

– Он оберегал нас, – ответила мама.

Она взяла его руки в свои и поднесла их к щекам, и я отвернулся, боясь, что окончательно сломаюсь при виде того, как сильно она до сих пор его любит.

– Оберегал нас, – повторила она.

Это правда. Он укрывал нас от худшего, что готовил нам этот мир, он защищал свою семью от того несчастья, которое ждало впереди. Он оберегал нас.

Он делал так всегда.

– Мне очень жаль, что с твоим отцом это случилось, – вздохнула Джина. – Правда! Он всегда относился ко мне с такой добротой…

– Он был от тебя без ума, – подтвердил я. И едва не добавил: «Когда мы расстались, это разбило его сердце», – но вовремя остановился.

– Я бы хотела навестить его в больнице. Если ты не возражаешь. И твоя мама тоже.

– Конечно, – ответил я, не зная, как дать ей понять, что ему не нравится, когда к нему приходят, что ему трудно справляться с собственной болью, не говоря уже о том, чтобы быть свидетелем чужой. Но я не мог сказать об этом Джине, иначе она решила бы, что ею пренебрегают.

– Пэт с ним увидится?

Я глубоко вдохнул.

– Пэт хочет к нему прийти. Но папа сейчас слишком плох. Если будет какое-нибудь улучшение, тогда, может быть. Но именно сейчас это слишком сильно расстроит их обоих.

– Что ты ему сказал?

– Дедушка болен. Очень болен. Как объяснить пятилетнему ребенку, что дедушка, который считает его центром вселенной, умирает? Как это сделать? Я не знаю.

– Нам нужно поговорить о Пэте, – сказала Джина. – Я понимаю, что сейчас не лучший момент, и мне искренне жаль, что с твоим отцом случилось такое. Но ты должен знать, что я хочу забрать Пэта, и как можно скорее.

– Ты хочешь забрать Пэта?!

– Да. Только не нужно повторять то, о чем мы уже спорили, ладно? Я не увожу его из страны. Я снова живу в Лондоне. Мы с Ричардом присматриваем квартиру в этом районе. Пэту даже не придется переходить в другую школу.

– А как поживает старина Ричард, черт бы его побрал?

– Нормально.

– По-прежнему не спит со своей женой?

– Более того. Он уже окончательно разведен. Его жена вернулась в Штаты. Я понимаю, может показаться, что мы чересчур спешим, но мы решили пожениться.

– Когда?

– Как только получим развод.

Я засмеялся:

– Вы поженитесь, как только получите развод? Нот оно – величие любви!

Мы с Джиной еще даже не начинали разговора о разводе. Мы подробно обсудили наш разрыв, но об официальной части и не заикались.

– Гарри, прошу тебя, – сказала она, и в ее голосе послышались ледяные нотки, – не становись жестоким.

Я многозначительно покачал головой:

– Ты думаешь, что можешь просто вернуться в пашу жизнь и начать все с того же момента, на котором бросила? Ты думаешь, что можешь забрать Пэта обратно просто потому, что азиатское экономическое чудо оказалось не таким уж чудесным и перспективным?

– У нас был уговор, – напомнила она, разозлившись. – Ты всегда знал, что Пэт будет жить со мной. Останься я в Токио или вернись сюда, я в любом случае намеревалась взять его к себе. С какой стати ты решил, что у тебя есть право оставить его у себя?

Потому что он счастлив со мной. И потому, что я могу вырастить его. Я могу. Поначалу было непросто, но я научился, понятно? И теперь все замечательно. И он счастлив там, где он сейчас живет. Ему не нужно привыкать к какому-то мужику, какому-то гребаному мужику, которого ты подцепила в дешевом ресторане.

Ее рот перекосило от злости, такой я ее еще не видел.

– Я люблю Ричарда, – сказала она. – И я хочу, чтобы Пэт рос со мной.

– Они не принадлежат нам. Наши дети не принадлежат нам, Джина.

– Ты прав, наши дети нам не принадлежат. Но мой адвокат докажет, что, при прочих равных, ребенок должен остаться с матерью.

Я встал и швырнул на стол несколько монет.

– А мой адвокат докажет, что вы с Ричардом можете убираться к чертовой матери, – разгорячился я. – И мой адвокат – как только у меня появится адвокат – также докажет, что ребенок должен остаться с тем из родителей, кто лучше сможет его вырастить. То есть со мной.

– Я не хочу ненавидеть тебя, Гарри. Не заставляй меня ненавидеть тебя.

– Я и не хочу, чтобы ты меня ненавидела. Но как же ты не понимаешь, что произошло? Я научился быть настоящим отцом. Ты не можешь просто так явиться и отобрать у меня это.

– Невероятно! – возмутилась она. – Ты сидишь с ним всего пару месяцев и думаешь, что можешь занять мое место?

– Четыре месяца, – поправил я. – И я не стараюсь занять твое место. Я нашел свое собственное место.

Сид взглянула на меня и сразу же предложила поехать в город поужинать. Я не был голоден, но слишком устал, чтобы спорить. К тому же мне нужно было кое о чем ее спросить.

Я поцеловал Пэта и оставил их с Пегги смотреть «Покахонтас». Бианка мрачно слонялась по кухне, беспрестанно жуя «Джуси Фрут», поскольку ей не разрешалось курить в квартире.

– На моей машине или на твоей? – спросила Сид.

– На моей, – ответил я, и она повезла меня в маленький индийский ресторан между Аппер-стрит и Ливерпул-роуд. Скотч, склеивавший изрезанную крышу «Эм-Джи-Эф», высох, растрескался и начал рваться, поэтому крыша хлопала, как паруса корабля при смене ветра.

Вид еды вызвал во мне отвращение, и я без энтузиазма ковырял вилкой куриное филе, чувствуя, что мое внимание начинает рассеиваться.

– Ешь то, что хочешь, милый. Только то, что тебе хочется. Но постарайся хоть что-нибудь съесть, хорошо? – попросила Сид.

Я кивнул, благодарно улыбнувшись этой невероятной женщине, которая потеряла отца, когда ей было в два раза меньше, чем мне, и чуть не спросил се сразу же, но подумал, что лучше придерживаться плана и спросить под конец вечера. Да, лучше всего придерживаться плана.

– Совсем не обязательно сегодня смотреть фильм, если ты не хочешь, – сказала она. – Это неважно. Мы можем заняться тем, чем ты хочешь. Можем просто поговорить. Или совсем ничего не делать. Не обязательно даже разговаривать.

– Нет, давай все-таки сходим в кино, – настоял я, и мы поехали в Сохо, чтобы посмотреть итальянский фильм под названием «Райское кино» – о дружбе мальчишки с киномехаником в маленьком городке.

Сид умела выбирать фильмы, которые мне понравятся, – фильмы с субтитрами и без голливудских звезд, фильмы, на которые пару лет назад я не обратил бы внимания.

Но к этому фильму я как-то охладел под конец, когда старый грубый киномеханик, ослепший после пожара в кинотеатре, сказал мальчишке с глазами Бемби, теперь уже подростку, что надо уехать из городка и никогда больше туда не возвращаться.

Мальчик Тото уезжает и становится известным кинорежиссером, и не возвращается в родной городок в течение тридцати лет, до того дня, когда хоронят Альфредо, старого киномеханика, научившего его любить кино и отославшего его прочь.

– Зачем Альфредо навсегда услал мальчика? – спросил я, пока мы шли сквозь толпу по Олд-Комптон-стрит. – Почему они не стали хотя бы переписываться? Мне показалось, это жестоко – настаивать, чтобы он уехал, этот мальчик.

Альфредо знал: Тото никогда не найдет то, что ему нужно, в этом маленьком городке, – улыбнулась Сид, радуясь, возможности поговорить о кино. – Ему нужно было освободиться, чтобы понять: жизнь – не то, что показывают в кино. Жизнь значительно сложнее. – Она взяла меня за руку и рассмеялась: – Мне нравится, когда мы разговариваем о таких вещах.

«Эм-Джи-Эф» стоял в конце Джерард-стрит, за пожарной станцией на Шафтсбери-авеню, на стоянке китайского квартала. Мы сели в машину, но я не стал включать зажигание.

– Я хочу, чтобы мы жили вместе, – заявил я. – Ты, Пегги, Пэт и я.

В глазах, которые я так любил, мелькнуло неподдельное удивление.

– Жили вместе?

– Твоя квартирка слишком мала для нас всех, – продолжал я. – Так что лучше всего будет, если вы переедете к нам. Что ты думаешь об этом?

Она в замешательстве покачала своей красивой головой.

– У тебя сейчас очень сложное время, – напомнила она. – С твоим папой. И с Джиной. Ты пережил очень многое.

– Одно к другому не имеет никакого отношения, – возразил я. – Ну, может быть, чуть-чуть. А может быть, имеет, и очень большое. Но это не все. Я знаю, что я чувствую по отношению к тебе. И я думаю, что ты чувствуешь то же самое ко мне. Я хочу, чтобы мы были вместе.

Она улыбнулась, снова покачав головой, на сей раз более уверенно.

– Нет, Гарри.

– Нет?

– Извини.

– Почему нет?

Это был бессмысленный вопрос, какие обычно задают маленькие дети. Но я должен был его задать.

– Потому что тебе нужен кто-то с менее запутанной жизнью, чем у меня, – начала она. – Без ребенка. Без бывшего мужа. Без напоминаний о прошлом. Ты же знаешь, что это так. Помнишь, как ты чувствовал себя на дне рождения Пэта? Помнишь? И ты, и я знаем, что у нас нет будущего.

– Ничего такого я не знаю, – возразил я.

– Ты думаешь, что кто-то сможет преобразить твою жизнь любовью. Но на самом деле ты не хочешь любви, Гарри. Ты не справился бы с настоящей любовью. Тебе нужны красивые романтические отношения.

Ее слова становились еще страшнее, значительно страшнее оттого, что она произносила их с безграничной нежностью. В них не чувствовалось жестокости. Казалось, ей было на самом деле искренне жаль меня.

– И это нормально, – беспечно продолжала она. – Ты таков, и со многих точек зрения это хорошо, что ты таков. Но у нас никогда ничего бы не получилось, потому что нельзя всю жизнь прожить среди «охов и вздохов». Когда рядом дети. Особенно когда это не твои дети.

– Давай попробуем, – настаивал я.

Нет, – отрезала она. – Мы запнемся точно на том же месте, где вы расстались с Джиной. А я не хочу этого. Я не могу пойти через все это, тем более вместе с Пегги. Любовные признания – это прекрасно. Романтика – это тоже прекрасно. Но мне нужен человек, который подаст мне стакан воды, когда я состарюсь, и будет говорить мне, что любит меня, даже когда я не смогу вспомнить, куда положила ключи. Вот чего я хочу. Мне нужен человек, с которым можно вместе стареть. Мне очень жаль, но я не думаю, что ты хочешь того же самого.

Она протянула руку, чтобы коснуться моего лица, но я отвернулся, задумавшись, где я все это уже слышал. Мы сидели в тишине подземной стоянки, над нашими головами шумел китайский квартал.

– Я думал, ты не хочешь травмировать Пегги своими кратковременными связями, – сказал я.

– Лучше уж пусть она видит кратковременную связь, чем то, как рушится долговременная. Пэт и Пегги по-прежнему будут друзьями. Она так же будет с тобой видеться. Но при этом и тебе, и мне удастся избежать множества огорчений.

– Вот как? – встрепенулся я. – Неужели ты решила меня бросить?

– Нет! Мы тоже можем остаться друзьями. Но я все поняла на дне рождения твоего сына: Пегги и я – не то, что тебе нужно. И это правда.

– Я знаю, что означает, когда женщина говорит, что мы можем остаться друзьями, – грустно усмехнулся я. – Это означает: «закрой дверь, когда будешь уходить». Вот что это значит, не правда ли?

– Не стоит так уж огорчаться, Гарри, – попросила она. – Люди расходятся каждый день. Это же не конец света.

Что страшно при раке, так это то, что он всегда превосходит самые плохие ожидания. Есть что-то порнографическое в том, как он ставит в тупик любое воображение. С какой бы непристойностью рак ни терзал и ни мучил тебя сегодня, завтра все сможет стать еще хуже.

Моего отца накачали морфием, и его кожа уже не походила на кожу живого человека. Даже с кислородной маской его легкие напрягались и тужились, чтобы вдохнуть жалкий глоток воздуха, которого было совершенно недостаточно.

Иногда туман в его глазах рассеивался, туман, порожденный болью и обезболивающими лекарствами, и, когда он рассеивался, я видел в этих глазах, переполненных слезами, сожаление и страх, и я был уверен, что это конец, это точно конец.

– Я люблю тебя, – говорил я ему, и брал его за руки, и говорил слова, которых никогда раньше ему не говорил.

Я говорил это, потому что хуже стать уже не могло. Но становилось хуже. Вот что страшно в раке: он всегда может перейти от ужаса к ужасу еще большему.

И на следующий день, когда я приходил в эту переполненную палату и сидел возле его кровати, держа его за руку, я снова говорил, что люблю его, и плакал еще сильнее.