– Ты занимался любовью с гримершей? – спросил я у Эймона.

Мы находились у него в уборной. Он взглянул на меня в зеркало, и проблеск какого-то чувства мелькнул на его лице. Возможно, страха. Или злобы.

– Что-что? – переспросил Эймон.

– Ты меня хорошо расслышал.

Шоу буквально шло на взлет. Рейтинги росли, начали поступать предложения о рекламе пива. Но для меня Эймон Фиш по-прежнему был испуганным мальчишкой из Килкарни с воском в ушах.

– Да или нет, Эймон? Что у тебя с гримершей?

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Потому что она рыдает. Мы не можем добиться от нее, чтобы она загримировала гостей, потому что она замочила слезами все пуховки для пудры.

– А ко мне это какое имеет отношение?

– Я знаю, что на прошлой неделе она уходила из студии вместе с тобой.

Он крутанулся на своем маленьком вертящемся стульчике, чтобы взглянуть мне прямо в лицо, вокруг его головы светились электрические лампочки, обрамлявшие зеркало. Теперь он уже не казался таким испуганным, несмотря на светящуюся струйку пота, пробившуюся сквозь густой слой пудры у него на лбу.

– Ты спрашиваешь, занимался ли я любовью с гримершей?

Совершенно верно, – сказал я. – Мне плевать на твои моральные принципы, Эймон. Если хочешь, можешь совокупляться с режиссерами или осветителями хоть во время рекламной паузы. Мне все равно, что ты делаешь, когда ты не в эфире. Но только до тех пор, пока это не мешает делу. А сопливая гримерша, которая не справляется со своей работой, к сожалению, очень даже мешает.

– Ты мне здорово помог, Гарри, – тихо ответил он. Иногда он начинал говорить так тихо, что приходилось напрягаться, чтобы расслышать его слова. Это давало ему некоторое преимущество. – С того момента, как мы встретились, все, что ты мне советовал, было по существу. «Помни – ты разговариваешь с кем-то одним, – учил меня ты. – Если тебе хорошо, то и ему будет хорошо». Возможно, для тебя все это не слишком много значило, но мне ты помог пробиться. Ты помог мне запустить процесс. Я бы не справился без тебя, и я тебе благодарен. Поэтому я не злюсь на тебя за вопрос, который – возможно, ты с этим согласишься – прозвучал бы довольно грубо даже в устах моей матери или священника.

– Ты занимался любовью с гримершей, Эймон?

– Нет, Гарри. Я не занимался любовью с гримершей.

– Правда?

– Это правда. Я не занимался любовью с гримершей.

– Хорошо. Это все, что меня интересовало.

– Я трахнул гримершу.

– Ты считаешь, это большая разница?

Огромная разница. Это не было началом осмысленных отношений. Это была кульминация чего-то абсолютно бессмысленного, вот что мне во всем этом понравилось. Кармен – кстати, так зовут гримершу, Гарри, ее имя Кармен – сейчас, возможно, немножко расстроена, что это больше не повторится, но я сильно подозреваю, что и ей вовсем этом понравилось то же самое. То, что все было так спонтанно, грубовато и только на одну ночь. Иногда женщина хочет, чтобы с ней занимались любовью. А иногда она хочет, чтобы ее просто трахнули. Они точно такие же, как мы, Гарри. В этом главный секрет. Они точно такие же.

– Что же мне раньше никто об этом не сказал? Моя жизнь стала бы значительно проще.

– Мне сейчас поступает много предложений, Гарри. И далеко не все касаются рекламы пива. Кармен – милая девушка. Я буду уважительно обращаться с ней. Я буду с ней дружелюбен. Но она хотела того же, что и я, и она это получила. Ей нечего больше от меня ждать. И когда она возьмет себя в руки, она это поймет.

– Ты не первый красавчик, в которого влюбляются только из-за того, что его рожу раз в неделю показывают по телевизору. Только не надо тащить свои личные проблемы сюда, в студию, ладно?

– Хорошо, Гарри, – мягко сказал он. – Мне жаль, что это привело к вредным последствиям для шоу, действительно жаль. И я понимаю, что ты мой исполнительный продюсер и ты здесь именно затем, чтобы говорить мне такие вещи. Но я мужчина, ясно?

– Да что ты? Правда? Это очень похоже на какой-то старый блюз. Я мужчина! Боже, ну и наглец же ты! Ты скоро начнешь рекламировать крем после бритья.

Я мужчина, Гарри. И причина, по которой я здесь, – то, что я хочу заронить свое семя везде, где только возможно. Мы все здесь поэтому. Так поступают мужчины.

– Чепуха, – сказал я. – Так поступают сопливые мальчишки.

Но позже, когда я глядел, как он уходит из студии с самой симпатичной редакторшей, я подумал: а почему бы и нет?

Почему бы нам не сеять свое семя везде, где только возможно? Зачем его беречь? И что такого уж замечательного в одиноком цветочном горшке, который я так фанатично культивирую?

Внезапно появились всяческие правила.

Мне было разрешено оставаться на ночь в маленькой квартирке Сид на последнем этаже, но к тому моменту, когда Пегги просыпалась, я должен был уже уйти. Сид нравилось, что я приходил после того, как Пегги ложилась, и она была счастлива, что я спал с ней вместе на старой латунной кровати под плакатом «Унесенные ветром» в рамке. Но я должен был уйти до того, как наступит утро.

На самом деле правил появилось немного. Только одно это и было. Но мне почему-то казалось, что их слишком много.

– Может быть, позже будет по-другому, – успокоила меня Сид. – Если мы сами решим, – ну, ты понимаешь, – чтобы это развивалось дальше. Если мы захотим взять на себя более серьезные обязательства.

Но когда я переставал смотреть в ее широко поставленные карие глаза, и она выключала свет, мне попсе не хотелось брать на себя серьезных обязательств. Честно говоря, мне хотелось чего-то значительно более простого.

Я хотел спать в объятиях любимой женщины, чтобы меня не будили и не говорили, что пора уходить домой. Я хотел, чтобы у нас были отношения, в которых не нужно помнить о правилах. Но больше всего я хотел, чтобы моя жизнь текла как раньше – до того, как все разбилось вдребезги.

Я еще спал и видел сны, когда почувствовал поцелуй Сид на своих губах.

– Гарри, – прошептала она. – Прости, но уже пора.

На улице было еще темно, однако голуби уже вовсю скакали по крыше у нас над головой – верный знак, что пора надевать портки и убираться, пока солнце не взошло.

– Все тщательно продумано, да? – вздохнул я, отворачиваясь от нее и вылезая из кровати.

– Мне бы очень хотелось, чтобы ты мог остаться, Гарри. Правда.

– Так когда вы разошлись с отцом Пегги? Три года назад? Больше? И скольких мужчин ты за это время с ней познакомила?

– Ты первый, – тихо сказала она, и мне стало интересно, правда это или нет.

– Я просто не понимаю, что плохого в том, что она увидит, как я поглощаю на завтрак кукурузные хлопья. Господи, этот ребенок видит меня каждый день!

– Мы это уже обсуждали, – решительно произнесла Сид в темноте. – Она ничего не поймет, если увидит тебя здесь утром. Пожалуйста, постарайся понять. Это же ей пять лет. А не тебе.

– Я ей нравлюсь. Она нравится мне. Мы с ней всегда ладим.

– Вот поэтому-то тебе и нужно сейчас уйти. Я не хочу, чтобы для Пегги ты был дядей Гарри, ясно? Я хочу, чтобы ты был чем-то большим. Или чем-то меньшим. Но ты не будешь дядей. Она заслуживает лучшего. И ты тоже.

– Хорошо, – ответил я. – Просто замечательно.

– Жаль, что ты этого не понимаешь, – сказала Сид, скорее разозлившись, чем расстроившись. – Тебе надо бы понимать, что я просто пытаюсь защитить ее и сделать так, как для нее лучше. У тебя самого есть ребенок. Ты знаешь, что это такое. Уж кто-кто, а ты должен бы это понимать.

Она была права.

Жаль, что до меня это никак не доходило.

Впервые в жизни я начал догадываться, почему мужчины моего возраста встречаются с молоденькими женщинами.

Раньше для меня это оставалось загадкой. У тридцатилетних женщин тела все еще упруги, но с ними уже можно разговаривать. Они все еще молоды, но они уже что-то видели в жизни. Возможно, многое из того, что видел и ты сам.

Почему мужчина готов променять равную ему женщину на какую-то девчонку с проколотым пупком, для которой свидание означает тусовку в ночном клубе и полтаблетки какой-нибудь дряни, которую выдают за настоящий экстази?

Если ты можешь встречаться с человеком, читавшим те же книжки, что и ты, смотревшим те же телепрограммы, любившим туже самую музыку, зачем тебе юная красотка, абсолютно не разделяющая твоих интересов и вкусов?

Но теперь до меня дошло. Я понял, в чем тут прелесть.

Мужчины моего возраста предпочитают женщин помоложе, потому что женщины помоложе меньше страдали.

У женщин помоложе сердце реже бывает разбито из-за распавшей семьи, бракоразводного процесса, из-за ребенка, которому не хватает отца. Они не испытали всех тех разочарований, которые тридцатилетние женщины – и мужчины тоже, не стоит забывать о мужчинах! – таскают с собой, как тяжкое бремя.

Среди женщин помоложе значительно реже встречаются такие, чью жизнь уже успел испоганить какой-нибудь мужчина.

Тридцатилетние и сорокалетние мужчины встречаются с молоденькими женщинами не из-за их гибких тел и проколотых языков. Это вранье.

Они встречаются с ними для того, чтобы самим успеть испоганить им жизнь.

Хайди была няней из Мюнхена.

Ну, если точней, то не совсем из Мюнхена – из Аугсбурга. И не совсем няней.

Няня – это человек, который профессионально заботится о ребенке и постоянно занимается тем, что ухаживает за маленькими мальчиками и девочками. Хайди была девятнадцатилетней девушкой, впервые уехавшей от своих родителей. Всего один перелет на самолете компании «Люфтганза» отделял ее от собственной детской, набитой мягкими игрушками, и от мамы, стирающей ее белье. Она имела об уходе за ребенком примерно такое же представление, как я – о теоретической физике.

План был такой: Хайди будет готовить, убирать и ухаживать за Пэтом в те дни, когда я работаю на студии. За это она будет у нас жить, питаться и получать карманные деньги все то время, пока учит английский.

Когда я привел Хайди познакомиться с Пэтом, он раскачивался на софе, слушая кассету Салли.

– Это Хайди. Она будет здесь жить и помогать нам по дому. Пэт тупо уставился на крупную светловолосую немецкую девушку, не воспринимая ничего, кроме музыки.

– Живой и активный мальчик, – улыбнувшись, констатировала Хайди.

Стараясь выказать усердие, она спросила, что я хочу на ужин. Я сказал ей, что перехвачу что-нибудь на работе, а она пускай решает, что поесть ей самой и Пэту. Хайди пошарила в кухне и нашла большую консервную банку с томатным супом.

– Хорошо? – спросила она.

– Конечно, – ответил я.

Предоставив ей самой разобраться с ужином, я сел за кухонный стол и начал набрасывать поправки к режиссерскому сценарию на следующую неделю.

Пэт приплелся посмотреть на нее, оставив магнитофон в гостиной включенным на полную громкость, и я отправил его обратно – выключить. Вернувшись, он стал дергать меня за рукав.

– Знаешь что? – спросил он.

– Дай папе поработать, милый.

– Но ты знаешь, что делает Хайди?

– И пусть Хайди тоже занимается своим делом. Оставь ее в покое, милый.

Нарочито тяжело вздохнув, он уселся за кухонный стол и стал вертеть в руках своих пластмассовых человечков.

Хайди гремела посудой у плиты, но я не смотрел на нее до тех пор, пока не услышал шум закипающей воды. Это было странно. Зачем она кипятила воду, ведь суп надо было вылить из банки в кастрюлю и просто разогреть.

– Хайди…

– Скоро быть готов.

Оказывается, она положила консервную банку в кипяток.

Хайди неуверенно улыбнулась мне, и в следующую секунду банка взорвалась, выплюнув все свое красное содержимое в потолок и стены, не забыв при этом разукрасить лица всем нам.

Утершись, я увидел, что Хайди вся в красной жиже, а из этой сочащейся слизи выглядывают удивленные, потрясенные глаза. Она была похожа на Сисси Спейсек в сцене школьного бала из фильма ужасов «Кэрри».

Потом она разрыдалась.

– Знаешь что? – сказал Пэт, хлопая глазами под кровавой маской. – Она тоже не умеет готовить.

Так что Хайди отправилась на Крауч-Энд, в другую семью.

А я позвонил Салли.