Не многие люди в лагере имели возможность спать допоздна. Слишком много работы предстояло выполнить, и большинство поднималось рано, чтобы накормить и напоить животных, подоить коров и коз, разжечь костры и приготовить завтрак. Или же помолиться, как Махду и Кака-джи.

Молитвы Махду не занимали много времени, но пуджа Кака-джи была долгой историей. Старик остро сознавал существование Бога, хотя признавался, что не уверен, знает ли Бог о его существовании. «Но человек должен надеяться, – говорил Кака-джи. – Человек должен жить надеждой». Незримое было для него в высшей степени реальным, а поскольку он не собирался пренебрегать отправлением религиозных ритуалов по той лишь причине, что находится в путешествии, он завел обычай вставать задолго до рассвета, чтобы посвящать обычные два часа своей пудже.

Его племянница Шушила входила в число немногих, кто валялся в постели допоздна, но ее сестра Анджули вставала рано, почти одновременно с дядей, пусть и по иной причине. Отчасти дело здесь было в привычке, но в первые дни похода она поднималась с петухами, чтобы, раздвинув палаточные пологи, долго смотреть на горы.

Какое-то время снежные пики Гималаев были хорошо видны на рассвете, серебристые и безмятежные в прохладном воздухе раннего утра. К полудню они скрывались за облаками пыли, но к исходу дня снова появлялись, розовые на фоне зеленого вечернего неба. Однако с течением недель оснеженные гряды неуклонно удалялись, уменьшались и утрачивали резкость очертаний, пока наконец не исчезли полностью. И Анджули больше не высматривала их вдали.

Настал день, когда и Пенджаб со своими пятью реками, гостеприимными деревушками и тучными пахотными угодьями тоже остался позади. А с ним и Британская Индия. Теперь они двигались через Раджпутану – легендарный Раджастхан Тода, «Страну раджей». Страну феодальных княжеств, где правили потомки князей-воителей, чьи деяния окрашивают исторические хроники Индостана в цвета крови, насилия и славы, чьи имена звучат как победные фанфары: Биканер, Джодхпур, Гвалиор, Альвар, Джайпур, Бхуртпор, Котах, Тонк, Бунди, Дхолпур, Удипор, Индор…

Этот край сильно отличался от плодородного и густонаселенного Пенджаба. Городки и деревушки здесь располагались не бок о бок, но на значительном расстоянии друг от друга, и сама местность была по большей части ровной и однообразной. Край безграничных горизонтов, где мало тени и свет кажется жестче и резче, чем на севере, где люди, словно в возмещение недостатка красок в окружении, красили свои дома в ослепительно белый или розовый цвет и украшали стены и ворота яркими росписями с изображениями бьющихся друг с другом слонов или легендарных героев. Даже рога у коров и быков зачастую были покрашены, а местные женщины не носили сари, отдавая предпочтение широким юбкам из набивных тканей сапфирового, алого, светло-вишневого, зеленого и шафранного цветов, отделанным черной тесьмой. В своих тесных пестрых корсажах и головных платках резко контрастирующих цветов они походили на разноцветных попугаев и выступали точно королевы, с непринужденным изяществом неся на голове большие медные кастрюли, чатти с водой или тяжелые тюки корма и двигаясь под переливчатый звон серебра, ибо щиколотки и запястья их украшали многочисленные браслеты.

– Ну точно танцовщицы, – неодобрительно хмыкнув, заметил Махду.

– Точно гурии,– возразил Аш. – Точно пионы или голландские тюльпаны.

Унылый безводный край действовал на него угнетающе, но он одобрял яркие одеяния местных жительниц, и его радовало, что на этих песчаных, усеянных камнями равнинах, какими бы бесплодными они ни казались на первый взгляд, обитало больше диких животных, чем он видел за все время путешествия по Пенджабу. Стада черных антилоп и чинкара бродили по пустынным просторам, в скудных кустарниковых зарослях кишели куропатки, перепелки и голуби. А один раз на рассвете Аш увидел громадную стаю рябков численностью, наверное, в несколько тысяч – они поднялись с одинокого озерца и устремились в голые пески. Помимо красоты подобное зрелище утешало еще и тем, что ему не придется последовать примеру правоверных индусов вроде Кака-джи и стать вегетарианцем.

Прибыл почтовый курьер с толстой пачкой писем, адресованных капитану Пелам-Мартину. Большинство из них не представляло интереса, и, бегло просмотрев удручающую кипу бесполезных бумаг и выбросив их в мусорную корзину, где им было самое место, Аш с удовольствием обратился к единственным двум посланиям, вызвавшим у него живейший интерес: короткому письму от Зарина и значительно более длинному от Уолли, который искренне завидовал другу, жаловался на скуку равалпиндской жизни и выражал страстное желание оказаться на его месте.

«Я же говорил, что девушки непременно окажутся красавицами, но ты мне не верил, – писал Уолли. – Ты не понимаешь своего счастья!» А потом, вопреки своим предшествующим сетованиям, пустился в пространное лирическое описание некой мисс Лауры Уэндовер, которая, к несчастью (или к счастью?), оказалась помолвленной с гражданским инженером. К письму прилагалось стихотворение, посвященное памяти товарища-офицера, умершего от брюшного тифа. Стихотворение начиналось словами «Он не вступил еще в расцвета пору» и состояло из семи длинных строф, одна хуже другой.

Осилив две первые, Аш скомкал и выбросил лист бумаги и, когда тот, подхваченный ветром, скрылся из виду, лениво спросил себя, что может подумать о поэте не знакомый с Уолли посторонний человек, который найдет это словоизлияние. Любое мнение, составленное об авторе на основании такого напыщенного вздора, будет не в пользу сочинителя. Однако написанное на шести страницах послание создало у Аша впечатление, будто Уолли находится рядом собственной персоной и разговаривает с ним вслух, и Аш несколько раз со смехом перечитал письмо и почти пожалел, что он сейчас не в Равалпинди.

Письмо Зарина, наоборот, умещалось на одной-единственной странице и представляло собой весьма любопытный документ. Прежде всего, оно было написано на английском, что показалось довольно странным, ведь Зарин прекрасно знал, что никакой необходимости в этом больше нет, и последние два письма от него, полученные Ашем в Равалпинди, были написаны на арабском. Это послание, как и все прочие, было продиктовано профессиональному письмописцу и кроме обычных цветистых комплиментов и пожеланий здоровья и благополучия получателю содержало несколько незначительных новостей о жизни полка и заканчивалось сообщением, что мать Зарина пребывает в добром здравии и просит предупредить сахиба о необходимости соблюдать осторожность и особо остерегаться таких тварей, как змеи, многоножки и скорпионы – последние водятся в Раджпутане в великом множестве…

Поскольку мать Зарина умерла много лет назад, Аш пришел к заключению, что Зарин тоже запоздало узнал о связи между Гулкотом и Каридкотом и поспешил предостеречь его. Он знал, что упоминание о матери привлечет внимание Аша и заставит его насторожиться, если он сам еще не успел ничего узнать, а фраза насчет скорпионов явно отсылала к Биджу Раму, носившему в Хава-Махале прозвище Биччху. Обращаясь к английскому языку, Зарин, видимо, пытался предотвратить вероятность, что письмо вскроет и прочитает посторонний человек.

Это, безусловно, было разумной мерой, ибо при внимательном рассмотрении Аш обнаружил, что все до единого конверты, врученные ему почтовым курьером, носят следы вскрытия – обстоятельство неприятное, но не особо его встревожившее, так как он точно знал, что никто из каридкотцев не умеет читать по-английски достаточно хорошо, чтобы понять смысл написанного.

Зато отсюда следовало, что опасность, о которой пытался предупредить его Зарин, вполне реальна.

Аш отложил в сторону письмо Уолли, а письмо Зарина разорвал и тоже бросил в мусорную корзину, после чего вышел из палатки и обменялся любезностями с местным торговцем, который согласился продать запасы сахарного тростника для слонов.

Они находились в пути меньше недели, когда Аш решительно отказался от паланкина и заявил, что в состоянии ехать верхом и горит желанием проверить в деле горячего арабского скакуна по имени Бадж Радж («Королевский конь»), которого от лица панчаята подарил ему Малдео Рай вместо погибшего чалого, Кардинала.

Тем, что он вообще оказался способен сидеть на коне, Аш был обязан искусству Гобинда и заботливому уходу дай Гиты, и, хотя первый день, проведенный в седле, оказался для него более утомительным, чем он хотел бы признать, на второй день он почувствовал себя лучше, на третий – еще лучше, и к следующей неделе Аш полностью восстановил силы и стал здоровым и бодрым, как прежде. Но радость избавления от боли и бинтов, радость возвращения к нормальной жизни была омрачена одним обстоятельством: он больше не нуждался в услугах дай, а когда она перестала приходить, для Джули стало слишком рискованно наведываться к нему одной.

Пока ничего другого не оставалось, кроме как видеться с ней только в дурбарной палатке. Такое положение вещей Аша совершенно не устраивало: все равно что стоять в глубоком снегу и смотреть сквозь оконное стекло в теплую комнату с ярко горящим камином. Кроме того, вечерние встречи по-прежнему зависели от настроения Шушилы, и теперь, когда сахиб утратил статус инвалида, Кака-джи предпочел бы покончить с этими встречами, хотя он их не запрещал и, судя по всему, не меньше всех остальных получал от них удовольствие всякий раз, когда они устраивались по воле Шушилы. Но Аш слишком привык видеться с Джули наедине и свободно беседовать с ней, и он не собирался отказываться от таких свиданий. Наверняка есть какой-нибудь другой способ тайно встречаться.

Он снова лежал ночами без сна, составляя и отметая планы, оценивая степень риска. Но он мог бы и не тратить ночные часы на напряженные раздумья. Джхоти невольно решил проблему за него, пожаловавшись Кака-джи, что сестры становятся скучными и занудными и что даже Каири, которая никогда не хворала, уже дважды отказалась играть с ним в шахматы, сославшись на головную боль. Оно и понятно, презрительно заявил Джхоти, чего еще ожидать? Она же целыми днями напролет торчит в душном жарком рутхе или сидит взаперти в своей палатке и не дышит свежим воздухом, не гуляет и в день проходит не более десяти шагов. Коли так пойдет дальше, то ко времени прибытия в Бхитхор она будет так же плоха, как вечно больная и никчемная Шу-шу.

А кстати, если Шу-шу не возьмется за ум, то вообще не доедет до Бхитхора. Вдобавок ко всем прочим своим недомоганиям она теперь еще и ест плохо и если будет продолжать в том же духе, то скоро усохнет и умрет, и тогда для раны останется одна Каири, а он от нее наверняка откажется. И тогда, добавил Джхоти, чье воображение разыгралось не на шутку, им всем придется вернуться в Каридкот ни с чем и Нанду, увидев, что все хлопоты и траты оказались напрасными, впадет в страшную ярость и казнит их всех – или посадит в тюрьму. А возможно, с ним приключится удар и он умрет на месте.

Этот заключительный полет фантазии привел Джхоти в самое приятное расположение духа. Но в предыдущих его высказываниях содержалось достаточно правды, чтобы Кака-джи забеспокоился. При следующей встрече с племянницами он присмотрелся к ним повнимательнее и решил, что Джхоти прав. Каири-Баи казалась усталой и сонной, и в ней чувствовалось апатичное безразличие, чего он прежде не замечал. Старик сильно встревожился: если она занедужит, то что будет с Шу-шу? Ни одна из женщин не в состоянии заменить Каири, и даже ей трудно терпеть капризы маленькой сестры. Младшая племянница тоже выглядела не самым лучшим образом, и Кака-джи, пристально глядя на нее, пришел к выводу, что в последнее время она заметно похудела и это ей не к лицу. Она начинала походить на костлявую мартышку: одни глазищи.

Кака-джи был глубоко потрясен, ибо до сего момента всегда считал Шушилу восхитительной красавицей. Он не опасался, что она умрет еще до прибытия в Бхитхор (как мрачно предсказал ее маленький брат), но, если она утратит привлекательность, это будет почти такой же катастрофой. В конце концов, бхитхорскому ране не только пообещали красивую невесту, но и навязали в придачу ее перезрелую сводную сестру. Кто знает, как он отреагирует, сочтя себя обманутым? Срочно требовалось что-то предпринять, и Кака-джи поспешил к Пелам-сахибу и провел полчаса за обсуждением возникшей проблемы с заинтересованным и сочувственным собеседником.

Аш решил воспользоваться ситуацией в своих интересах и, обеими руками ухватившись за такую возможность, высказал идею, что обеим девушкам нужно больше двигаться. Например, совершать ежедневные верховые прогулки, предпочтительно вечером, когда воздух свежий и бодрящий. Что-нибудь в таком роде непременно пойдет им на пользу, принесет блаженное облегчение затекшим членам после дня, проведенного в пыльном душном рутхе, и не только возбудит у девушек аппетит к ужину, но и послужит залогом здорового крепкого сна ночью. Для раджкумари Шушилы, он уверен, можно подобрать смирную лошадь, и нет необходимости приставлять к принцессам охрану, поскольку Кака-джи, Мулрадж и сам Аш вполне в состоянии присмотреть за ними. Вдобавок можно намекнуть Джхоти, что он мог бы поучить свою младшую сестру верховой езде, и, возможно даже, Шушила-Баи научится сидеть в седле достаточно хорошо, чтобы часть пути проехать верхом, а не трястись всю дорогу в рутхе.

Пустив в ход всю свою дипломатическую хитрость, Аш умудрился представить дело так, будто весь план с начала и до конца придуман Кака-джи, а он, Аш, только одобрил его, и все. В результате этим же вечером, после совещания с Гобиндом (который согласился, что умеренные физические нагрузки могут оказаться не менее полезными, чем стимулирующие и слабительные средства), старый господин представил сей план Мулраджу как свой собственный и поручил ему подобрать подходящих лошадей для невест и произвести все прочие необходимые приготовления.

Джхоти пришел в восторг от перспективы порисоваться перед Шушилой и загорелся желанием преподать ей уроки верховой езды. План начали осуществлять на следующий же день, и он сразу оправдал возложенные на него надежды, особенно с точки зрения Аша, ибо вечерние конные прогулки являлись огромным шагом вперед по сравнению со встречами в дурбарной палатке, предоставляя гораздо больше свободы для бесед наедине, в отсутствие бдительных служанок.

Обычно рутх останавливался в миле от места стоянки и Аш, Джхоти, Мулрадж и Кака-джи возвращались к нему с двумя лошадьми для девушек: медлительным, спокойным и благовоспитанным животным для Шушилы и более резвым для Анджули.

Иногда они брали с собой соколов, а иногда – дробовик, если существовала вероятность подстрелить крупную дичь. Но в основном эти прогулки были ради упражнения и для удовольствия. Шушила предпочитала ездить шагом или, в лучшем случае, легкой рысью, Джхоти в роли наставника держался рядом с ней, Мулрадж присматривал за ними обоими, а Кака-джи после проведенного в седле дня обычно так уставал, что еле тащился позади. Таким образом, Аш и Анджули-Баи совершенно спокойно уезжали вперед и вместе обследовали местность, не вызывая ничьего неодобрения. Они снова получили возможность свободно разговаривать друг с другом, причем без всякого страха, что кто-то подслушает, так как посреди открытой местности они находились в полной безопасности, и Аш мог смотреть в лицо Джули, а не только слушать в темноте приглушенный до шепота голос, доносящийся из-за волосяной сетки чадры.

Джхоти настоял на том, чтобы Шушила надевала мужскую одежду: никто, заявил он, никогда не научится сидеть в седле сносно, а тем более хорошо, будучи запеленатым в сари. Поначалу Кака-джи пытался возражать, но потом уступил, видя, что Шушила пришла в восторг от идеи переодевания, а Мулрадж, тоже считавший сари совершенно непригодным для верховой езды нарядом, указал, что таким образом они вызовут меньше любопытства у случайных встречных, ибо сойдут за компанию мужчин, выехавших на вечернюю прогулку.

В позаимствованном мужском платье Шушила превратилась в очаровательного мальчика, а Анджули – в привлекательного юношу. И даже Кака-джи согласился, что их костюмы нельзя назвать нескромными и что они гораздо больше подходят для верховой езды, хотя он не мог не заметить, что подобная перемена одежды неминуемо приводит к установлению более непринужденной и неформальной атмосферы – явление, наблюдаемое на всех костюмированных балах, когда люди, нацепив фальшивые усы или старомодную юбку с фижмами, полагают, что теперь они неузнаваемы, и позволяют себе вольности и шалости, каких никогда не допустили бы при других обстоятельствах.

Поскольку племянницы наряжались в костюмы, воспринимавшиеся ими как маскарадные, Анджули-Баи запросто могла ускакать вперед с Пелам-сахибом, чтобы догнать шакала или обследовать местность за грядой холмов, не вызывая ни у кого, включая самого Кака-джи, сомнений в пристойности подобного поведения. Без плавных линий сари, напоминающих дядюшке о том, какого она пола, старшая племянница как будто утрачивала свою женственность и превращалась в безымянное юное существо, которому не помешает немножко свободы. Безвредной свободы, разумеется, ведь он пристально следит за ними за всеми.

Кака-джи радовался успеху своего плана, так как было очевидно, что здоровье и настроение обеих девушек улучшаются с каждым днем. Шушила уже утратила истощенный вид, столь сильно его встревоживший, и скоро станет прелестной, как прежде, а ее служанки докладывали, что в последнее время аппетит к ней вернулся и нервы у нее заметно успокоились. Старый господин видел, что девочка получает от уроков верховой езды почти такое же удовольствие, как Джхоти от своей роли наставника, и, слушая радостный смех Шушилы и пронзительный тонкий голос своего племянника, выкрикивающего советы и издающего одобрительные возгласы, Кака-джи испытывал глубокое удовлетворение от того, как остроумно он решил трудную проблему.

Почти то же самое можно было сказать об Аше, который находил всего один изъян в нынешней ситуации: вечерние прогулки были слишком короткими и слишком быстро заканчивались. Ночи и долгие пыльные дни стали для него теперь подготовкой к единственному часу, в течение которого он мог находиться с Джули, пусть даже он проводил с ней лишь часть этого времени: осторожность и правила приличия заставляли их хотя бы минут десять ехать рядом с остальными и участвовать в общей беседе. И прогулки не всегда продолжались час, ибо Аш, Джхоти, Мулрадж и Кака-джи весь день проводили в седле и порой слишком уставали к вечеру (правда, сам Аш никогда не признал бы этого). В таких случаях время прогулки сокращалось до сорока пяти минут или даже получаса. Но Аш все равно радовался каждому мгновению рядом с Анджули.

По мере того как свадебная процессия, похожая на огромную пеструю толпу циркачей (или, как часто думалось Ашу, на полчище прожорливой саранчи), ползла через Раджпутану на юг, погода становилась теплее, и Аш понимал, что вскоре станет слишком жарко, чтобы продолжать походное движение днем, когда солнце стоит высоко в небе. Но пока температура воздуха оставалась терпимой даже в полдень, а ночи были умеренно теплыми, не возникало необходимости пересматривать обычный распорядок дня.

Дни текли, складываясь в недели, почти незаметно для Аша, и он наслаждался каждым из них, хотя проводил время отнюдь не праздно. Каждый день приносил свою порцию трудностей, начиная с обычных проблем продовольственного снабжения (к примеру, приходилось рассматривать требования о возмещении нанесенного полям и пастбищам ущерба, предъявляемые сердитыми деревенскими старостами) и кончая необходимостью выступать судьей в различных спорах между людьми и участвовать в отражении нападений, не раз предпринимавшихся отрядами вооруженных налетчиков. Эти и сотни других дел отнимали у Аша все время. Но он не поменялся бы местами ни с кем на свете, поскольку бесконечные и разнообразные обязанности оказывали на него возбуждающее действие, а тот факт, что на юного Джхоти было совершено покушение – вполне возможно, не последнее, – придавал путешествию терпкий привкус опасности, возмещающий всякую скуку. В конце каждого дня его ждала встреча с Джули, и, неспешно рыся рядом с ней в тихий предзакатный час, он мог расслабиться, временно забыть о своих обязанностях перед участниками похода и перед Джхоти и снова стать Ашоком, а не Пелам-сахибом.

В один из таких вечеров – жаркий тихий вечер в конце еще более жаркого дня – Аш впервые услышал историю о том, как Хира Лал сопровождал Лалджи и старого раджу в Калькутту и однажды ночью бесследно исчез из своей палатки. Поговаривали, что его утащил печально известный тигр-людоед, который обитал в тех краях и уже убил свыше дюжины деревенских жителей. Подтверждением этой версии служил окровавленный лоскут одежды Хира Лала, найденный в кустах. Однако ни отпечатков лап, ни следов волочения тела по земле обнаружено не было, а местный шикари бестактно заявил, что не верит в причастность людоеда к этому делу. Его мнение впоследствии подтвердилось известием, что означенный тигр был убит близ деревни, находившейся милях в двадцати пяти оттуда, в ту самую ночь, когда исчез Хира Лал…

– Никто в Хава-Махале не поверил в историю про тигра, – сказала Анджули, – и многие говорили, что Хира Лал убит по приказу рани, хотя говорили не вслух, а только шепотом, очень тихим шепотом. Мне кажется, они были правы. Все знали, что рани впала в страшную ярость, узнав о решении моего отца взять с собой Лалджи в Калькутту, куда он направлялся, чтобы заявить вице-королю о своих притязаниях на престол Каридарра, и ни для кого не являлось тайной, что именно Хира Лал убедил его сделать это – вероятно, он подозревал, что она попытается убить Лалджи, едва лишь мой отец покинет дворец. Она всегда ревновала к Лалджи.

– И в конечном счете она таки расправилась с ним, – мрачно заметил Аш. – И с Лалджи, и с Хира Л алом. Как бы хотелось надеяться, что ад все же есть, с особым отделением для людей вроде Джану-рани, которые убивают чужими руками!

– Не говори так! – тихо сказала Анджули, зябко передернув плечами. – Не надо желать такого. Боги справедливы, и, я думаю, она при жизни заплатила за все зло, которое сотворила. Заплатила с лихвой, ибо умерла в великих муках и перед смертью кричала, что ее отравил Нанду, хотя в это я никогда не поверю: ни один сын не пойдет на столь чудовищное преступление. Однако, если она так думала, представь, как ужасно было для нее умирать с этой мыслью. Джану-рани не нужен был ад после смерти: она претерпела адовы муки при жизни, а поскольку мы знаем, что дурные люди рождаются в «дурном» состоянии, она и в следующей жизни – и, возможного многих последующих – заплатит за каждое злое дело, которое совершила в этой.

– «Бог говорит: бери, что хочешь, и плати за это», – процитировал Аш. – Ты действительно веришь во все это, Джули?

– Что мы должны платить за совершенные нами поступки? Конечно.

– Нет, что мы рождаемся снова и снова. Что ты и я, например, уже прожили много жизней и проживем еще столько же.

– Если мы родились один раз, почему бы нам не родиться снова? – спросила Джули. – Кроме того, так говорят нам Упанишады, а согласно этому учению, только люди, познавшие Душу Брахмы, достигают «пути богов» и не возвращаются на землю. Мы с тобой еще не разорвали цепь рождений, ведь оба мы далеки от святости, во всяком случае пока, а значит, нам суждено родиться снова.

– Червем, или крысой, или бродячим псом?

– Только если мы совершим какой-нибудь ужасный грех в этой жизни. А если мы будем добры и справедливы, если будем подавать нищим…

– И жрецам, – насмешливо вставил Аш. – Не забывай про жрецов.

– И жрецам тоже, – серьезно согласилась Анджули. – Тогда – кто знает? – возможно даже, мы родимся великими мира сего. Ты – королем, знаменитым воином или даже махатмой. А я – королевой… или монашенкой.

– Да не допустят такого боги! – со смехом сказал Аш.

Однако Анджули не улыбнулась; лицо ее внезапно затуманилось, и она медленно произнесла, словно разговаривая сама с собой:

– Но я совсем забыла… Я стану королевой еще в этой жизни. Младшей рани Бхитхора…

На последних словах голос ее упал до шепота, и они ехали в молчании, покуда Аш не остановил лошадь, чтобы полюбоваться закатом. Он знал, что Джули остановилась рядом, и, даже не глядя на нее, остро ощущал ее присутствие: вокруг нее витал слабый аромат сухих розовых лепестков, и, стоило Ашу немного отвести руку в сторону, он мог дотронуться до ее руки. Солнце плавно опустилось за горизонт и исчезло, и в тишине из высокой травы донесся печальный крик павлина. Аш услышал, как девушка протяжно вздохнула, и резко спросил, по-прежнему не глядя на нее:

– О чем ты думаешь, Джули?

– О Дур-Хайме, – неожиданно ответила Джули. – Странно думать, что я никогда больше не увижу Дур-Хайму. А когда наше путешествие закончится – и тебя тоже.

Павлин снова закричал – пронзительный глас одиночества в сгущающихся сумерках. И словно эхо, сразу вслед за ним раздался звонкий голос Джхоти, прокричавший, что пора возвращаться, и им пришлось развернуть лошадей и присоединиться к остальным.

На обратном пути в лагерь Аш не проронил ни слова. Той ночью он впервые критически оценил ситуацию в целом и предпринял серьезную попытку разобраться в своих чувствах и решить, что он собирается делать с Джули (если вообще собирается). Или что он может сделать.

К великому ужасу Гул База, он объявил, что пойдет прогуляться и вернется лишь через несколько часов, и, резко отказавшись взять с собой сопровождающего, широким шагом ушел в темноту, вооруженный только крепким, окованным железом латхи – посохом, какими пользуются местные жители.

– Да оставь ты его в покое, Гул Баз, – посоветовал Махду. – Он молод, и сейчас слишком жарко, чтобы спать. Мне кажется, мальчика что-то гложет, а ночной воздух поможет ему привести мысли в порядок и успокоиться. Ложись спать и скажи Кунвару, что сегодня я буду чоукидаром. Нам незачем обоим ждать сахиба.

Ждать пришлось дольше, чем предполагал Махду, ибо сахиб вернулся только перед самым рассветом. Задолго до этого старик заснул на своем посту, твердо уверенный, что Аш разбудит его по возвращении, и не терзаемый никакими опасениями за жизнь человека, который научился осторожности на границе и вполне в состоянии о себе позаботиться. Старика тревожило лишь настроение сахиба, угаданное им с проницательностью, какой Аш никогда не заподозрил бы в нем.

– Если я не ошибаюсь, а я едва ли ошибаюсь, – вслух размышлял Махду незадолго до того, как сон одолел его, – мой мальчик влюбился, причем в женщину, которую видит ежедневно, но не может завоевать. Не иначе как это одна из двух раджкумари. Или одна из придворных дам – такое тоже вероятно. Но кто бы она ни была, это не сулит мальчику ничего, помимо опасности и разочарования. Будем надеяться, что он осознал это и что сегодняшняя ночная прогулка остудит его страсть и позволит здравому смыслу восторжествовать над чувствами, пока дело не зашло слишком далеко.

Аш не просто осознал это. Он с самого начала понимал и верно оценивал опасность своего чувства, но по той или иной причине гнал прочь всякие мысли о ней. Упрямо отказывался посмотреть в будущее и увидеть, к чему все это ведет и где закончится, – наверное, потому, что в глубине души все прекрасно понимал, но не мог заставить себя посмотреть правде в глаза.

В сущности, он предавался своего рода умственному лунатизму, и слова Джули о том, что скоро она станет королевой, младшей рани Бхитхора, подействовали на него, как ведро ледяной воды, выплеснутое в лицо, заставив наконец осознать, что он ступает не по широкой ровной дороге, а по ненадежной узкой тропе над бездонной пропастью.

Эти ее слова напомнили и о другом обстоятельстве, которое до сих пор он предпочитал не замечать, – о том, что дни летят стремительно и свыше двух третей пути уже преодолено. Более половины Раджпутаны осталось позади: они давно обогнули пустыни Биканера, пересекли южные области Ратангарха и Сикара, а оттуда двинулись на северо-восток, через суровые каменистые гряды, защищающие подступы к огромному озеру Самбхар и к Джайпуру. Сейчас, перейдя вброд реку Луни и два притока Банаса, они снова направлялись на юг и вскоре достигнут места назначения, а потом… Потом он примет участие в брачных церемониях и увидит, как Анджули вместе с раной Бхитхора семь раз обходит священный костер, а когда все закончится, он поедет обратно в Пенджаб один, зная, что потерял ее навеки.

Думать об этом было невыносимо. Но он должен был подумать об этом сейчас.

Той ночью луна не светила, но Аш всегда хорошо видел в темноте, а за проведенное на племенной территории время зрение у него, в силу жестокой необходимости, обострилось до такой степени, что он мог уверенно двигаться в таком мраке, где многим другим пришлось бы осторожно пробираться ощупью. Он взял с собой латхи в качестве посоха, а не оружия, так как не опасался нападения, а заблудиться в незнакомой местности не боялся, поскольку вечером во время конной прогулки заметил, что в полумиле по прямой от его палатки плоская равнина сужается до подобия естественной дороги между густыми зарослями терновника и широкой грядой из нагроможденных друг на друга валунов. Даже в темноте он не мог бы потерять этот кратчайший и легчайший путь к открытой равнине, тем более что лагерные костры служили своего рода маяком, приметным за многие мили.

Земля под ногами была твердой и сухой, и, когда глаза Аша привыкли к тусклому свету звезд, он пошел скорым шагом, исполненный решимости удалиться от лагеря на возможно большее расстояние. Ему хотелось выйти за пределы слышимости голосов и запахов людей и животных, за пределы видимости костров и керосиновых фонарей, прежде чем хотя бы начать думать об Анджули и о себе самом.

До сих пор постоянная занятость делами лагеря мешала Ашу всерьез задуматься о личных проблемах. Он не мог позволить себе отвлекаться от выполнения служебных обязанностей и должен был безотлагательно разбираться с любым, самым незначительным вопросом, ибо стоило только промедлить с принятием решений или улаживанием ссор в лагере, как начинался настоящий хаос. Проблема, связанная с Джули, была сугубо личным делом, и он мог разобраться с этим позже: никакой необходимости в спешке нет, он увидится с ней сегодня вечером, и завтра вечером, и послезавтра вечером… У них еще полно времени…

Но теперь вдруг оказалось, что больше медлить нельзя. Время истекало, и если он собирается принять какое-то решение, то должен решить все сейчас, так или иначе.

Шум лагеря стихал, превратившись сначала в приглушенный рокот, а потом в слабый гул, который постепенно замер вдали, и в ночи наконец воцарилась тишина, такая глубокая, что впервые за много недель Аш услышал протяжные вздохи ветра и десятки чуть слышных звуков, внезапно ставших явственно различимыми в ночном безмолвии. Шелест травы и листьев казуарины. Уханье совы и легкий частый топот какого-то ночного животного, рыщущего в зарослях пампасной травы в поисках корма. Стрекот сверчка и хлопанье крыльев летучей мыши. И доносящуюся откуда-то издалека ночную песню всей Индии – вой шакальей стаи.

На протяжении примерно мили равнина оставалась плоской, а потом круто пошла вверх, и Аш перевалил через длинную низкую гряду, представлявшую собой всего лишь каменистый хребет, выступивший из голой земли. По другую сторону возвышенности он обнаружил, что больше не видит лагерных костров или иных признаков человеческого присутствия. Только пустынная равнина вокруг да звездное небо над головой – а значит, идти дальше не имело смысла. Однако Аш машинально продолжал идти вперед и мог бы шагать еще целый час, если бы не наткнулся на высохшее речное русло, заваленное валунами и сплошь усыпанное гладкими, окатанными водой голышами, которые предательски выскальзывали из-под ног.

Пересекать русло при тусклом свете звезд почти наверняка значило бы растянуть лодыжку, и потому он нашел на берегу усыпанный песком участок и сел там, скрестив ноги, в традиционной индийской позе для медитаций, чтобы подумать о Джули… во всяком случае, он собирался сделать именно это. Однако, непонятно почему, вдруг начал думать о Лили Бриггс. И не только о Лили, но и о трех ее преемницах: субретке из курортной театральной труппы, рыжеволосой буфетчице из трактира «Плуг и перья» и соблазнительной плутовке из шляпной мастерской в Кемберли, чье имя он забыл.

Их лица без приглашения всплыли из глубин памяти и жеманно заулыбались ему. Четыре молодые женщины, которые были старше и гораздо искушеннее Аша и привлекали мужчин своей откровенной, беззастенчивой чувственностью. Однако ни одна из них не преследовала корыстных интересов, и сейчас казалось нелепым, что он хотел жениться на Белинде Харлоу, обладательнице мелочной торгашеской души, поскольку по сравнению с ними она казалась воплощением очарования, добродетели и целомудрия и вдобавок была «леди». Он говорил себе, что любит Белинду, потому что она другая, совсем не похожая на четырех любвеобильных распутниц, чьи тела он знал досконально, но чьих душ не знал вовсе и никогда не стремился узнать. Ему потребовалось больше года, чтобы понять, что души Белинды он тоже не знает и что все восхитительные качества, которые он видел в ней, он сам выдумал и приписал некоему воображаемому образу.

«Бедная Белинда!» – подумал Аш, с легким отвращением вспоминая придуманный им эфемерный идеал и занудного молодого хлыща, которым он сам был тогда. Белинда была не виновата в том, что не сумела соответствовать своему идеализированному образу, да и какая женщина сумела бы? Настоящая Белинда была вовсе не ангелом, а весьма заурядной и довольно глупой девушкой, которая волей случая оказалась миловидной и тщеславилась своей миловидностью, избалованная лестью и низкопоклонством окружающих. Теперь Аш ясно понимал это. Сознавал он и то, что практичность, заставившая ее принять предложение мистера Подмор-Смита, и мстительность, погубившая бедного Джорджа, вряд ли могут считаться непростительными пороками, ведь очевидно же, что очень и очень многие люди обладают такими свойствами. Вероятно, когда бы дело касалось любой другой женщины, он сам назвал бы первый поступок разумным, пусть и неромантичным, а во втором увидел бы естественную реакцию женщины, обиженной на то, что ей солгали. Но поскольку эти поступки совершила Белинда, он воспринял их как подлое предательство по отношению к себе и испытал столь острое отвращение, что одно время был близок к помешательству.

Даже теперь при мысли о том, как она поступила с Джорджем, Аша слегка замутило. Он до боли ясно помнил лицо Джорджа, каким оно было тем жарким сентябрьским днем в Пешаваре. Но вот черты Белинды ускользали от него, и, пытаясь вызвать в памяти ее образ, он обнаружил, что помнит только, что глаза у нее голубые, а волосы золотистые, но как она выглядела в точности, как говорила, смеялась или двигалась, он забыл. Образ бывшей возлюбленной поблек, точно старый дагерротип, слишком долго пролежавший на солнце, и, если учесть все душевные муки, которые он претерпел из-за нее, казалось странным, что Лили Бриггс он помнит гораздо лучше. Хотя, возможно, в этом не было ничего удивительного: Лили поощряла Аша исследовать каждый дюйм своей теплой наготы, тогда как с Белиндой глубокое уважение удерживало любые проявления чувств в строгих рамках, и в тех редких случаях, когда Ашу дозволялось заключить в объятия туго затянутый в корсет стан девушки, его поцелуи дышали такой почтительностью, словно он был русским крестьянином, целующим икону.

В любовной истории с Белиндой элемент чувственности отсутствовал начисто, тогда как во всех предыдущих чувственное наслаждение было единственной целью. В результате, испытав на собственном опыте обе эти крайности, Аш решил, что теперь узнал о женщинах все, и, глубоко разочарованный своими познаниями, навсегда излечился от любви (при данных обстоятельствах вполне понятная реакция, хотя и не оригинальная). Однако, как и многие пережившие крушение иллюзий влюбленные, он снова влюбился, причем как будто в первый раз. И он точно знал, что в последний.

Это открытие не доставило Ашу никакой радости: он многое отдал бы за то, чтобы избежать любви, и, будь у него выбор, он бы даже сейчас предпочел отказаться от нее, поскольку сложившаяся ситуация грозила обернуться неминуемым разочарованием для него или для Джули, а то и для них обоих. Но он уже ничего не мог поделать. Прошло слишком времени с той ночи, когда он вернул девушке половинку перламутровой рыбки и заключил ее в объятия – и в тот же миг понял, что они созданы друг для друга, точно две половинки разломанного талисмана, и что не только талисман Джули, но и он, Аш, снова обрел целостность, а вместе с ней несказанное счастье. Он не смог бы ничего изменить даже при большом желании и был не способен проанализировать или объяснить свое чувство. Оно просто было – как солнечный свет или воздух, которым он дышал. Неотъемлемая часть его существа…

Джули так же отличалась от всех женщин, которых он знал прежде, как ясный день в Гималаях отличается от пасмурного на Солсберийской равнине. Аш мог свободно говорить с ней обо всем на свете, и она все понимала. Потерять ее сейчас – все равно что лишиться сердца или души. А разве можно жить без первого или уповать на райское блаженство без второй?

«Я не могу отказаться от нее, – подумал Аш. – Не могу… не могу!»

Козодой спорхнул в сухое русло и уселся на валун, не распознав человека в неподвижной фигуре всего в ярде от себя. Рыщущий в поисках корма мангуст на мгновение замер, настороженно принюхиваясь, а потом решил, что человек не представляет опасности, и подкрался ближе, движимый исследовательским интересом. Но Аш не замечал их. Он пребывал в своем замкнутом, уединенном мире и настолько глубоко погрузился в размышления, что, появись там той ночью вооруженные бандиты, может статься, он так и не вернулся бы в лагерь. Осознав, что он не в силах расстаться с Джули, Аш сделал лишь первый шаг по долгому и опасному пути – и только тогда начал ясно понимать, сколь велики и труднопреодолимы преграды, стоящие между ними.

То, что при встрече с ним Джули обрела такое же ощущение целостности своего существа, он знал без всяких слов и знал, что она привязана к нему больше, чем к любому другому человеку на свете, – так было всегда. Но привязанность и любовь – разные вещи, и если она питает к нему всего лишь то же самое чувство беззаветной преданности, какое в прошлом выказывала обожающая его маленькая девочка, бегавшая за ним по пятам и считавшая его самым лучшим и самым умным братом в мире, то этого недостаточно. Если он не сумеет внушить Джули более глубокое чувство, он точно потеряет ее…

Только перестав быть для нее братом, он может попросить Джули разделить с ним судьбу и принять все возможные последствия такого шага: бесчестье, великие трудности и бесчисленные опасности. Сам он питает к ней отнюдь не братскую любовь: он хочет жениться на ней. Но даже если она полюбит его не сестринской любовью, это будет всего лишь первым шагом, ибо она по-прежнему останется Анджули-Баи, принцессой и индуской. И пусть даже она пренебрежет своим общественным положением, но вопрос кастовой принадлежности может оказаться для нее непреодолимым.

Приемная мать Аша была ревностной индуской, и он получил должное религиозное воспитание. Он изучал Ригведу и знал историю о принесении в жертву Пуруши, первочеловека, в результате расчленения которого возникли все элементы мироздания и четыре индусские касты. Из дыхания Пуруши произошли брахманы, каста жрецов; из рук – кшатрии, или воины; из бедер – вайшьи, каста земледельцев и торговцев, а из ног – шудры, то есть мелкие крестьяне и ремесленники. Все остальные люди были неприкасаемыми, одно лишь их присутствие оскверняло. Для индусов кастовая система являлась самой важной вещью в жизни, она определяла общественное положение и род деятельности каждого человека и так или иначе влияла на все аспекты существования. Ничто не могло изменить этого. Человек, рожденный шудрой, живет и умирает таковым. Никакие богатства или власть не могут поднять его до более высокой касты, и его дети, внуки, правнуки и все потомки до конца времен останутся шудрами. Только в высшей степени добродетельная жизнь и благие деяния дают шудре возможность в следующей жизни родиться представителем более высокой касты. Никаких иных способов избежать своей участи у него нет.

Родичи Ситы были земледельцами, горцами, причисляющими себя к потомкам раджпутов. Ее муж тоже был вайшьей, и она воспитала Аша как своего родного сына. Мать Джули была полукровкой, а следовательно, с точки зрения ортодоксального индуса, имела примесь нечистой чужеземной крови. Но ее отец принадлежал к касте воинов и, как многие кшатрии, полагал, что именно они, а не брахманы должны по праву занимать почетное первое место. Он также волей случая оказался самодержцем, раджпутом и раджой. Поэтому он считал себя выше всех кастовых законов, и если бы вдруг пожелал выдать свою дочь за самого презренного из неприкасаемых, то, вероятно, сделал бы это с самым невозмутимым и высокомерным видом. Тем не менее, руководствуйся он только соображениями кастовой принадлежности, он никогда не счел бы приемного сына служанки Ситы (а тем более единственного сына профессора Пелам-Мартина) приемлемой партией для своей дочери от фаранги-рани. Его наследник, несомненно, разделял его мнение, несмотря на низкое происхождение собственной матери Нанду и тот факт, что сомнительный статус его сводной сестры Анджули-Баи стал причиной ожесточенных споров и мелочных дрязг с эмиссарами из Бхитхора, которых только щедрая мзда и обещание богатого приданого заставили в конце концов признать ее приемлемой женой для раны.

В настоящее время, однако, одобрение или неодобрение Нанду не имело никакого значения: условия брачных договоров согласованы и обмен дарами по случаю помолвки состоялся, и его сестры теперь являются собственностью раны, а брачная церемония послужит лишь окончательным скреплением сделки, уже заключенной и не подлежащей отмене. Выйти из сложившейся ситуации без страшного скандала и не подвергаясь серьезной опасности они с Джули могли только чудом, а Аш в чудеса не верил.

Если он не сумеет убедить Джули бежать с ним, бракосочетание состоится. А если она выйдет замуж за рану, он никогда уже не сможет видеться и разговаривать с ней. Она бесследно скроется в замкнутом и недоступном мире занана и все равно что умрет для него. Он даже не сможет писать ей или получать какие-нибудь сведения о ней – разве только через Кака-джи, да и это вряд ли, поскольку Кака-джи сочтет неприличным обсуждать жену раны с другим мужчиной. Единственной новостью, которая дойдет до него, будет новость невыразимо мучительная: что Анджули-Баи стала матерью. Или умерла…

Мысль о любой из этих возможностей причинила такую боль, что Аш невольно дернулся, словно уклоняясь от удара, и мангуст, подкравшийся совсем близко с целью обследовать странное существо, метнулся прочь с яростным свиристеньем и исчез в тени.

Аш не заметил зверька, но сердитое свиристенье ненадолго вызвало у него в памяти другого мангуста – Туку. Он слегка удивился, что спустя столько лет все еще помнит это имя и помнит злорадное выражение на лице Биджу Рама и ощущение маленького безжизненного тельца в своих руках. Но воспоминание о том дне лишь заставило Аша снова обратиться мыслями к Джули, потому что именно она, Каири-Баи, заполнила пустоту, образовавшуюся у него в душе после смерти Туку.

Аш вдруг осознал, что почти все его воспоминания о Хава-Махале связаны с Джули. Хотя он относился к ней со смешанным чувством раздражения и высокомерной снисходительности, она стала неотъемлемой частью его жизни, и, если бы не она, он не выбрался бы из дворца живым. Да, он в огромном долгу перед Джули, но даже не попытался отблагодарить ее – разве только забыл о своем обещании вернуться за ней, рассудив, что для нее будет лучше, если она никогда больше не увидит его и будет считать умершим. Аш вспомнил, что даже в детстве Джули никогда не роптала на свою судьбу, но принимала ее как неизбежность – как волю богов. Если бы он не вернулся, она бы примирилась со своей участью и нашла известное утешение и покой в роли супруги правящего князя. Но во что превратится ее жизнь, когда она убежит с фаранги – с младшим офицером корпуса разведчиков? И как далеко им позволят убежать? В конечном счете это самый главный вопрос.

«Наверное, не очень далеко», – мрачно подумал Аш.

Нет сомнений, что все до единого в лагере – да и во всей Индии – сочтут такой побег непростительным поступком, бесстыдной и бесчестной изменой, оскорбляющей Бхитхор и навлекающей несмываемый позор как на Каридкот, так и на британские власти.

Британцы займут столь же непримиримую позицию, хотя посмотрят на дело с несколько иной стороны. Они небрежно пожмут плечами, выражая свое безразличное отношение к поведению Джули: «Чего еще можно ожидать от невежественной девки в парандже?» Но к тому, кто обманул доверие начальства и опозорил своих соотечественников, сбежав с женщиной (причем туземкой), которую был обязан эскортировать через Индию и передать в целости и невредимости на попечение будущего мужа, – к капитану Аштону Пелам-Мартину они будут безжалостны и беспощадны.

«Меня уволят», – подумал Аш.

Год назад он должен был предстать перед трибуналом за участие в истории с Дилазах-ханом и похищенными карабинами, и он прекрасно понимал, что лишь чудом избежал этого. Но если он совершит побег с Джули, его точно предадут военному суду и с позором уволят из армии: «Ее величество больше не нуждаются в ваших услугах».

Он никогда больше не увидит Мардана, и Зарина с Авал-шахом, и Кода Дада, и солдат своего подразделения, и своих товарищей-офицеров из корпуса разведчиков, и старого Махду… Он потеряет всех, в том числе и Уолли. Даже этот неисправимый почитатель героев не сумеет простить такой поступок.

Уолли мог сколько угодно болтать всякую чушь о любви и романтике, но в вопросах долга и чести он держался абсолютно бескомпромиссных взглядов и истолковал бы случившееся совершенно однозначно – как нарушение священного долга, ибо Уолли считал воинский долг священным. Если бы он сам оказался в ситуации Аша, то наверняка нашел бы в себе силы сказать подобно Ловеласу: «Я любил бы тебя больше всего на свете, дорогая, когда бы не ставил честь выше любви». Уолли никогда не пришло бы в голову, что Джули или любая другая женщина в мире может быть дороже чести…

«И его я тоже потеряю», – подумал Аш и при этой мысли во второй раз за ночь вздрогнул всем телом, словно от острой физической боли. Дружба с Уолли и восхищение, с которым Уолли к нему относился, стали значить для него столь многое, что с их утратой в его жизни образуется пустота, которую он никогда уже не заполнит и о которой никогда не забудет. И еще одно: почему он думает, что Джули понравится жить в Англии, если ему самому не понравилось?

Британцы в Индии неизменно называли свой остров «родиной». Но Аш никогда не считал Англию своей родиной и, оглядываясь в прошлое, ясно сознавал, что не хочет возвращаться туда, даже вместе с Джули. Однако остаться в Индии они тоже не смогут, и не только потому, что будут отвергнуты обществом, но и потому, что им неминуемо грозит месть оскорбленных правителей Каридкота и Бхитхора.

Первое соображение казалось не особо важным: Аша всегда мало волновало общественное мнение или мнение окружающих. Но он не вправе подвергать Джули опасности, а следовательно, им придется покинуть Индию и жить в другой стране – если не в Англии, значит, в Америке. Нет, только не в Америке: американцы, как и «мем-сахибы», резко осуждают смешанные браки, и даже в северных штатах Джули будут считать «цветной» и относиться к ней соответственно.

Тогда Южная Америка? А может, Италия или Испания?

Но в глубине души Аш понимал: не имеет значения, какую страну они выберут, ведь куда бы они ни направились, для них обоих это будет означать лишь одно – ссылку. Ибо Индия – их родина, причем для него в той же мере, что и для Джули. Покинув Индию, они окажутся в изгнании, как однажды в прошлом оказался он сам, когда несчастным и одиноким двенадцатилетним мальчиком отплыл из Бомбея под опекой полковника Андерсона.

Только на сей раз он будет точно знать, что никогда уже не вернется на родину.