Часть 3
МИР ВНЕ ВРЕМЕНИ

– Там люди. За ущельем, слева, – сказал один из часовых, напряженно глядя на залитую лунным светом равнину. – Смотри-ка… они двигаются в нашу сторону.

Его товарищ повернулся и уставился в направлении, куда указывал палец, но мгновение спустя рассмеялся и помотал головой.

– Газель. Из-за засухи чинкара настолько осмелели, что подходят на расстояние броска камня. Но если вон те облака оправдают наши ожидания, скоро здесь будет полно травы.

Лето 1874 года выдалось на редкость тяжелое. Сезон дождей запоздал и быстро кончился, и на выжженных солнцем коричнево-золотых равнинах вокруг Мардана не было ни следа зелени. Пыльные смерчи плясали целыми днями напролет среди миражей и сухих терновых кустов, и обмелевшие реки медленно текли между ослепительно белых песчаных берегов.

На холмах травы тоже не было, и большинство диких животных ушло в далекие горные долины в поисках пищи. На равнине остались только немногочисленные дикие свиньи да чинкара, и по ночам они совершали набеги на поля деревенских жителей, а изредка даже наведывались в военный городок и объедали кусты в саду Ходсона или тутовое дерево, росшее на месте, где семнадцать лет назад застрелился полковник Споттисвуд. Часовые настолько привыкли к ним, что больше не кричали «стой, кто идет?» и не палили из карабина, когда замечали неясную тень, скользящую по краю плаца или среди терновых зарослей, да и вообще на участке границы, охраняемом Марданом, уже так давно царило спокойствие, что люди к нему привыкли.

Вот уже более пяти лет не происходило никаких «инцидентов на границе», и разведчики не принимали участия в боевых действиях. Они выделили эскорт под командованием джамадара Сиффат-хана для нового посланника, отправившегося с миссией в Кашгар, а через год двое из эскорта доставили заключенный договор из Кашгара в Калькутту за шестьдесят дней. Одного сипая из пехоты разведчиков отрядили сопровождать дипломатического курьера за Аму-Дарью, а оттуда, через Бадахшан и Кабул, обратно в Индию; один совар из кавалерии, отправленный в Персию с британским офицером, выполнявшим особое поручение, был убит по дороге в Тегеран, защищая багаж от шайки грабителей. Сам корпус принял участие в длившихся целый год военных учениях под Хасан-Абдалом, откуда прибыл обратно в Мардан в феврале 1874 года, чтобы вернуться к обычному распорядку жизни военного городка и молить все засушливое лето о дожде, который умерил бы убийственную жару.

Сентябрь был таким же знойным, как июль, но сейчас уже близился к концу октябрь, и столбик ртути в термометре на веранде офицерского собрания опускался день ото дня. Мужчины снова выходили из помещений в полдень, и ветер, дувший с гор на закате, дышал спасительной прохладой. Но если не считать нескольких коротких ливней, никаких признаков осенних дождей не наблюдалось – до сегодняшней ночи, когда впервые за много месяцев в небе появились тучи.

– На сей раз – шукр Аллах – они не обманут наших ожиданий, – с надеждой сказал часовой. – Их гонит ветер, и я чую запах дождя.

– Я тоже, – сказал его товарищ.

Двое мужчин принюхались и, когда внезапный порыв ветра взвихрил пыль, скрывшую от взора неясную тень на равнине, продолжили обход своей территории.

С восхода луны ветер дул лишь редкими слабыми порывами, но сейчас он стал ровным, сильным и гнал скученные облака по небу, пока они не заволокли луну. Через четверть часа из темных туч пролились первые тяжелые капли дождя – предвестники неистового ливня, который в считанные минуты превратил пыль долгого знойного лета в море грязи, а каждый овраг и канаву – в полноводную бурную реку.

Под покровом тьмы, в оглушительном шуме низвергающихся с небес потоков воды несколько мужчин, ошибочно принятых часовым за чинкара, миновали сторожевые заставы незамеченными. Но, шагая с низко наклоненными головами, чтобы спрятать лица от хлестких дождевых струй, они сбились с пути и были окликнуты часовым у ворот форта.

Представать перед начальством среди ночи не входило в их планы. Они намеревались добраться до расположения кавалерийской части и спрятаться там до утра. Но так или иначе, хавилдар, стоявший в карауле за старшего, послал за индийским дежурным офицером, который в свою очередь послал за британским дежурным офицером, и вскоре из офицерского собрания вызвали адъютанта, игравшего там в вист, и подняли с постели заместителя командующего корпусом, рано легшего спать.

Сам командующий тоже удалился к себе рано, но не ложился в кровать. Он писал еженедельные письма домой, когда был отвлечен от своего занятия появлением двух своих офицеров, сопровождавших самого жалкого субъекта из всех, каким доводилось бывать в этой комнате, – изможденного бородатого горца с перевязанной головой, закутанного на местный манер в драное одеяло, с которого стекали струи воды на любимый ширазский ковер командующего. Струйка крови стекала с повязки на впалую небритую щеку, и под складками мокрого, прилипшего к телу одеяла угадывались очертания некоего продолговатого громоздкого предмета. Мужчина опустил руки, и карабины выскользнули из-под накидки и с лязгом упали на пол в круг света от керосиновой лампы, стоящей на письменном столе.

– Вот они, сэр, – сказал Аш. – Прошу прощения… у нас ушло много времени… на это дело, но… оно оказалось не таким простым, как… мы думали.

Командующий уставился на него, не в силах произнести ни слова. У него в голове не укладывалось, что это тот самый мальчик, который ворвался к нему в кабинет почти два года назад. Теперь это был мужчина. Высокий, ибо Аш поздно достиг полного своего роста, и худой той жилистой худобой, что свидетельствует о стальных мускулах и трудной жизни. С глубоко запавшими глазами, оборванный, грязный и раненый, он чуть не терял сознание от усталости. Однако он держался прямо и принуждал себя изъясняться на английском, которым не пользовался так долго.

– Я должен… извиниться, сэр, – с запинками проговорил Аш, еле ворочая языком, – за то… что мы предстали перед вами… в таком виде. Мы не хотели… Мы собирались провести ночь у Зарина и… привести себя в приличный вид, а утром… Но ливень…

Голос его пресекся, и он сделал неопределенный и чисто восточный жест рукой.

Командующий повернулся к начальнику строевого отдела и отрывисто спросил:

– Остальные там?

– Да, сэр. Все, кроме Малик-шаха.

– Он погиб, – устало сказал Аш.

– А Дилазах-хан?

– Он тоже. Мы вернули почти все патроны. Они у Лал Маета… – Аш опустил глаза и несколько долгих мгновений смотрел на карабины, а потом сказал с неожиданной горечью: – Надеюсь, они того стоят. Стоят трех жизней. Это слишком дорогая цена.

– Неужели честь того не стоит? – спросил командующий прежним отрывистым тоном.

– Ах… честь! – Аш рассмеялся безрадостным смехом. – Малик и Ала Яр… – Голос его прервался, и глаза вдруг наполнились слезами. Он резко сказал: – Теперь мне можно удалиться, сэр?

И, еще не успев договорить, повалился вперед, точно срубленное дерево, и распростерся без сознания на кавалерийских карабинах, похищенных два года назад и возвращенных ценой трех жизней. В том числе жизни Ала Яра…

– Его придется уволить, конечно, – сказал заместитель командующего.

Он говорил тоном скорее вопросительным, нежели утвердительным, и командующий корпусом, чертивший замысловатые узоры на листе промокашки, вскинул глаза и пристально посмотрел на него.

– Ну, я имею в виду… очень жаль, – сказал майор, словно защищаясь. – В конце концов, если подумать, они выступили чертовски здорово. Я разговаривал с Лал Мастом и остальными, и они…

– Я тоже, как ни странно, – перебил его командующий. – И если вы намерены разыгрывать передо мной адвоката дьявола, то напрасно теряете время. Я в таковом не нуждаюсь.

Прошло два дня с той ночи, когда Аш и четверо его товарищей добрели до Мардана, но дождь по-прежнему лил без устали, и маленький форт оглашался шумом воды, барабанящей по плоским крышам, потоками извергающейся из водосточных труб и с плеском падающей в озеро глубиной в дюйм, которое разлилось на месте пыльных дорожек и выжженных солнцем лужаек. Семье Малик-шаха оформляли пенсию, четверых его сородичей поздравили и восстановили в прежней должности, вернув обмундирование и задним числом выдав жалованье за два года. Но лейтенант Пелам-Мартин, обвиненный в самовольной отлучке на двадцать три месяца и два дня, формально находился под строгим арестом, хотя на деле лежал в лазарете полкового врача Амброуза Келли с сильнейшей лихорадкой, начавшейся из-за загноившейся раны на голове. Его судьба и будущее по-прежнему оставались под вопросом.

– Вы хотите сказать, что согласны со мной? – спросил изумленный майор.

– Разумеется, согласен. Зачем еще я стал бы ездить вчера в Пешавар? Вы же не думаете, что я более часа разговаривал с комиссаром и еще два часа спорил с собранием штабных офицеров просто для развлечения? Аштон – своевольный молодой болван, но такими ценными людьми нельзя разбрасываться. Подумайте сами: что больше всего нужно любому командиру, который планирует военную операцию или пытается поддерживать порядок в местности вроде нашей? Информация! Своевременная и точная информация стоит дороже любого количества оружия и боеприпасов, – вот почему я намерен драться как лев, чтобы оставить в полку этого молодого идиота. Вряд ли в любом другом корпусе такое дело могло бы сойти с рук, но наш корпус особенный – мы никогда не подчинялись безоговорочно общепринятым правилам, и если один из наших офицеров в состоянии провести пару лет по ту сторону границы, не будучи опознанным как англичанин или застреленным как шпион, он слишком полезен, чтобы его терять, вот и все дела. Хотя заметьте, в действительности он заслуживает трибунала. А трибунал постановил бы уволить его со службы.

– Но что нам с ним делать? – спросил майор. – Мы же не можем просто позволить ему остаться здесь, словно ничего не случилось?

– Нет, конечно. Чем скорее он покинет Мардан, тем лучше. Я хочу попробовать перевести его в другую часть на пару лет. Предпочтительно в британскую, чтобы он потомился там бездельем и пообщался со своими соотечественниками разнообразия ради. Парня нужно срочно услать на некоторое время подальше от его друзей и от границы, и ему не повредит отправиться куда-нибудь на юг.

– Там он может попасть в еще большую беду, – пессимистически заметил майор. – В конце концов, он был воспитан как индус.

– Ну и что с того? Дело в том, что сейчас он просто не может остаться здесь. Это пагубно отразилось бы на дисциплине.

Вот почему Аштон Пелам-Мартин оказался той зимой в Равалпинди.

Если бы командир полка настоял на своем, Аша отправили бы гораздо дальше. Хотя Равалпинди не относится к пограничной области (которая на северо-западе страны начинается за Хасан-Абдалом, в прошлом перевалочным пунктом могольских императоров по дороге в Кашмир), он находится всего в ста тринадцати милях к юго-востоку от Мардана. Но поскольку начальство преследовало цель убрать правонарушителя из полка как можно скорее, а в равалпиндской бригаде имелась вакансия (Аш очень удивился бы, если бы узнал, сколько связей было пущено в ход, чтобы устроить его спешный перевод на новую должность), все решили пока удовольствоваться этим. А командующий разведчиками пообещал, что при первой же возможности мистер Пелам-Мартин будет отправлен еще дальше на юг и что он ни под каким видом не получит разрешения даже соваться в Северо-Западную пограничную провинцию или переправляться через Инд.

Найдись в Равалпинди люди, способные вспомнить, что видели Аша более трех лет назад, когда он останавливался в тамошнем дак-бунгало на своем пути из Бомбея в Мардан, они точно не узнали бы его сейчас, ибо он изменился до неузнаваемости, и не только внешне. В пору своего гулкотского детства он считался бы не по годам взрослым по европейским меркам; Гулкот и Хава-Махал не щадили юность, и Аш рано узнал всю правду о жизни, смерти и зле. Однако позже, будучи подростком среди подростков одной с ним крови, он казался на удивление юным, потому что сохранил по-детски непосредственный взгляд на проблемы, которые трактовал самым простым из всех мыслимых способов, не понимая – или просто игнорируя – тот факт, что любой вопрос чаще всего имеет больше чем две стороны.

Ашу было всего двадцать два года, когда он вернулся в Равалпинди той зимой. Но он наконец повзрослел, хотя навсегда сохранил черты ребенка, подростка и юноши, какими был в прошлом, и, несмотря на всю критику Кода Дада, по-прежнему судил о проблемах в терминах «справедливо» и «несправедливо». Но он многому научился по другую сторону границы – в частности, обуздывать свой гнев, думать, прежде чем говорить, проявлять спокойствие и выдержку и (удивительное дело) смеяться.

Внешние перемены, произошедшие в нем, больше бросались в глаза. Хотя Аш сбрил бороду и усы, он навсегда утратил прежний мальчишеский вид, и на лице у него пролегли глубокие, несвойственные молодости складки – неизгладимые следы, оставленные голодом, горем и жизненными тяготами. Кроме того, на лбу у него теперь багровел длинный шрам, скрывавшийся в волосах над левым виском, из-за чего одна бровь слегка приподнималась, придавая лицу насмешливо-вопросительное выражение. Но этот шрам, как ни странно, отнюдь не портил наружности. Глядя на Аша сейчас, любой нашел бы его весьма привлекательным мужчиной, а также, по какой-то необъяснимой причине, опасным человеком, с которым нужно считаться…

В сопровождении Гул База и Махду, уже усохшего от старости и начинавшего чувствовать свой возраст, Аш прибыл в Равалпинди, где обнаружил, что для проживания ему выделена половина комнаты в маленьком ветхом бунгало, занятом различными конторами и архивами. Комната была тесной и темной, но по сравнению с местами, где Ашу доводилось ночевать последние два года, она казалась просто роскошной, и он, много месяцев подряд проживший бок о бок со своими товарищами, ничего не имел против того, чтобы делить ее с другим человеком. В военном городке хронически не хватало жилья, и на самом деле Ашу повезло, что не пришлось делить с кем-нибудь палатку. И еще больше повезло с соседом, хотя сам Аш, наверное, никогда бы не выбрал в товарищи по комнате долговязого молодого прапорщика почти на четыре года младше его, недавно прибывшего из Англии и имеющего пристрастие к сочинению скверных стихов. Однако соседство оказалось в высшей степени удачным. Они сразу понравились друг другу и вскоре обнаружили, что у них много общего.

Прапорщик Уолтер Ричард Поллок Гамильтон из 70-го пехотного полка был тогда всего на год младше, чем был Аш в день своей высадки в Бомбее. Как и Аш, он считал Индию прекрасной и таинственной страной, дающей бесчисленные поводы для восторга и возможности для увлекательных приключений. Он был приятным юношей, добродушным, жизнерадостным и чрезвычайно романтичным – и тоже безумно влюбился во время плавания в золотоволосую шестнадцатилетнюю бойкую особу. Девушка охотно флиртовала с высоким красивым молодым человеком, но на предложение о браке он получил незамедлительный отказ по причине своей молодости, а через два дня после прибытия в Бомбей она обручилась с неким пожилым джентльменом, по меньшей мере вдвое старше ее.

– Ему все тридцать, – с отвращением объявил Уолтер. – И к тому же он штатский. Невыносимо скучный тип из политического департамента. Нет, ты можешь в такое поверить?

– Запросто, – ответил Аш. – Белинда, скажу я тебе…

Но эта история, поведанная сейчас, больше не казалась трагической, и если от нее в душе и осталась горечь, то лишь в связи с самоубийством Джона Гарфорта, ибо и оно среди всего прочего столь сильно изменило Аша за последние два года. Вспоминая прошлое, Аш не только понимал всю глупость и мимолетность своего неудачного романа, но и видел комичную его сторону. Хроника его несчастий утратила в пересказе всякую трагичность и под конец стала такой уморительной, что призрак Белинды был изгнан раз и навсегда, отброшенный взрывом хохота в глубины памяти, где хранятся забытые любовные истории. Шестнадцатилетняя кокетка Уолтера последовала туда же, и молодой человек по этому радостному случаю написал скабрезное стихотворение «Ода отвергнутым субалтернам», которое бы сильно удивило и огорчило его любящих родственников, привыкших к более возвышенным излияниям чувств «милого Уолли».

Уолли воображал себя поэтом. Здесь, и только здесь, обычное чувство юмора изменяло юноше, и его письма домой зачастую содержали прискорбно дилетантские стихи, передававшиеся из рук в руки в семейном кругу и вызывавшие бурный восторг у обожающих его тетушек и прочих равно пристрастных и несведущих критиков, которые находили, что милый Уолли пишет «не хуже мистера Теннисона», о чем и сообщали в своих посланиях к нему. Однако «Ода» по стилю сильно отличалась от всех предыдущих творений, и Аш перевел ее на урду и попросил одного знакомого кашмирского певца положить стихи на музыку. Впоследствии она пользовалась значительным успехом на пиндском базаре, и варианты песни (более красочные) еще много лет исполнялись по всему Пенджабу.

Уолли и сам весьма недурно пел, отдавая предпочтение произведениям менее светского характера. В свое время он несколько лет состоял в школьном хоре и теперь, когда испытывал желание петь (что случалось часто, ибо он пел всегда, когда был счастлив или радостно возбужден), обычно заводил один из воинственных церковных гимнов своей юности: «Сражайтесь доблестно», «Вперед, о воины Христа!», «Наш девиз “Всегда вперед”» или «В бой за всех святых» – последний он особенно любил. В этом не было никакой непочтительности: Уолли горячо приветствовал религиозные чувства, искренне любил знакомые мелодии (он называл их «сногсшибательными мотивчиками») и не видел причины, почему гимны следует исполнять только в церкви, особенно такие, что вызывали у него в воображении образы знамен, труб и легионов вооруженных мужчин, идущих в наступление на войска мидян. Благодаря его пристрастию к этим волнующим песнопениям день в бунгало неизменно начинался со звука приятного баритона, который под аккомпанемент шумного плеска воды напевно сообщал, что «Времени вечный поток уносит прочь своих сынов», или же призывал: «Пускай же воины Твои, которых нет смелей, сражаются отважно, как святые прежних дней, и завоюют золотой венец победы – Аллилуйя! Ал-ли-луй-я!» Подобными гимнами часто оживлялись вечерние верховые прогулки, а однажды Уолли пронесся через все поле для поло и забил победный гол за две секунды до окончания чрезвычайно напряженного матча, распевая во все горло «В бой идут знамена наши!»

Эти и другие «уолли-измы», вроде обыкновения время от времени говорить с провинциальным акцентом, забавляли Аша. Возможно, у любого другого человека подобные привычки он нашел бы утомительными и презрительно посчитал претенциозными и недостойными внимания. Но Уолли был… Уолли – fidus Achates.

Кроме Зарина, в котором он видел скорее старшего брата, у Аша никогда раньше не было по-настоящему близких друзей. Похоже, он не обладал даром дружить со своими соотечественниками. В школе и военной академии, а позже в полку он всегда оставался своего рода одиночкой – скорее сторонним наблюдателем, нежели участником событий. И даже когда он завоевывал всеобщее признание своими спортивными достижениями, никто не мог сказать, что хорошо его знает или состоит с ним в доверительных дружеских отношениях, хотя многие хотели бы. Но с другой стороны, Аша никогда не волновало, хорошо или плохо к нему относятся, и хотя в целом он всегда пользовался приязнью окружающих, чувство это неизменно отдавало холодком отчужденности – главным образом, по собственной его вине. Однако сейчас, совершенно неожиданно, он обрел друга, которого ему так не хватало прежде.

С первого момента знакомства Аш почувствовал себя совершенно непринужденно в обществе Уолтера – настолько, что впоследствии рассказал ему то, чего раньше не рассказывал никому, даже Зарину: всю мрачную историю о трудных розысках и поимке Дилазах-хана; о смерти Ала Яра и Малика; о страшной мести, совершенной охотниками над вором и убийцей; о долгом ужасном путешествии обратно через территорию, населенную враждебно настроенными племенами, охотившимися на охотников, и о засаде, устроенной на них у самой границы горцами из клановой области Утман-Хел, пожелавшими прибрать к своим рукам запримеченное ранее оружие, от которых они еле-еле унесли ноги после того, как Аш и Лал Мает получили ранения…

Эту самую историю частично узнал командующий корпусом разведчиков от четырех соплеменников Дилазаха, но не от Аша, который поначалу слишком тяжело болел, чтобы подвергаться допросу, а потом ограничивался предельно короткими ответами на все вопросы. Официальный отчет Аша о тех двух годах был до крайности бесцветен. Но подлинную историю никто не посчитал бы бесцветной, и Уолтер (сам из тех, из кого выходят герои) выслушал ее зачарованно и в свою очередь исполнился обожания. На свете нет никого лучше Аша! И разумеется, нет полка лучше разведчиков.

Уолтер всегда хотел стать солдатом. Героями его детства были Иисус Навин и Давид, Александр Великий и Руперт Рейнский, и он грезил единственно о славе, добытой на полях сражений. То были тайные мечты, и он никогда не предполагал, что однажды поделится ими с кем-либо. Однако он разговаривал о них с Ашем, причем без всякого смущения, и воспринимал насмешки и поддразнивания с неизменным добродушием.

– Твоя беда в том, Уолли, – сказал Аш, – что ты родился слишком поздно. Тебе следовало бы быть конным воином средневековья. Или одним из рыцарей Генриха в битве при Азенкуре. Но теперь не осталось стран, которые нужно завоевывать, а в современной войне нет места романтике и рыцарству.

– В Европе, возможно, и нет, – согласился Уолли. – Но именно поэтому я захотел служить здесь. В Индии все не так.

– Ты сам в это не веришь.

– Но ведь это правда! Иначе и быть не может в стране, где орудия до сих пор таскают слоны и солдаты полка вроде твоего соревнуются за честь служить в нем. Ваши совары и сипаи не жалкие пешки или какие-нибудь подонки общества из трущоб больших городов типа Лахора и Пешавара. Они йомены – благородные искатели приключений, которые служат во имя чести. Это великолепно!

– Вижу, ты безнадежный идеалист, – сухо заметил Аш.

– А ты прирожденный циник, – отпарировал Уолли. – Разве тебе никогда не хотелось штурмовать неприступную крепость или защищать заведомо обреченную? Мне так очень хочется. Я бы хотел возглавить кавалерийскую атаку или вести отряд на выполнение какого-нибудь опасного задания. И я бы хотел, чтобы мои соотечественники помнили таких людей, как Филип Сидни и сэр Джон Мур. И вон того героя – «Никалсейна»…

Они совершали конную прогулку по открытой местности к западу от Пинди, и Уолли выбросил вперед руку, указывая на каменистый холм на горизонте, увенчанный гранитным обелиском памяти Джона Николсона, убитого семнадцать лет назад, в ходе сражения за Дели, когда он вел свои войска в наступление.

– Вот так я хотел бы умереть. Героически – с мечом в руке, ведя в атаку своих солдат.

Остужая пыл собеседника, Аш заметил, что люди Николсона тогда не пошли за ним в атаку и что в действительности он умирал в мучениях по меньшей мере три дня после того, как получил смертельное огнестрельное ранение.

– Ну и что? Он же останется в памяти другим. Более двух тысяч лет назад Александр Великий сказал… – У юноши засверкали глаза, и лицо залилось девичьим румянцем. – «Великое счастье прожить жизнь доблестно и умереть, покрыв свое имя вечной славой». Я прочитал это в возрасте десяти лет и никогда не забывал. Именно так я…

Он осекся, зябко передернувшись и застучав зубами, а Аш сказал:

– У тебя мурашки по спине бегают – оно и понятно. Что касается меня, то я предпочитаю не лезть на рожон и дожить до глубокой и ничем не примечательной старости.

– О, вздор! – презрительно бросил Уолли, твердо убежденный, что его друг истинный герой. – Становится свежо. Поскакали к дороге наперегонки.

Аш хорошо знал, что такое преклонение перед героями. Он вызывал обожание у младших учеников в школьные годы, когда входил в состав первой команды, и позже у кадетов, когда играл за военную академию, а в далеком прошлом – у маленькой девочки, «невзрачного угрюмого существа, похожего на незрелый плод манго». Аш никогда не относился к такому преклонению всерьез, и в целом оно либо раздражало, либо смущало его – или раздражало и смущало одновременно. Но восхищение Уолли он воспринимал иначе: оно грело сердце, поскольку было данью уважения настоящего друга, а не угодливым низкопоклонством подхалимов, которые восторгаются силой, ловкостью и спортивным мастерством независимо от того, уважения или презрения заслуживает обладатель означенных качеств сам по себе и умен он или глуп.

Аша и Уолли прозвали в Равалпинди «неразлучниками», и если один появлялся где-нибудь без другого, кто-нибудь непременно восклицал: «Эй, Давид, где твой Ионафан?» или: «Провалиться мне на месте, если это не Уолли! Я не узнал тебя без Панди – такое впечатление, будто ты одет не по форме». Эти и другие глупые шутки поначалу привлекли к друзьям пристальное внимание нескольких старших офицеров, которые не особо возражали против того, чтобы подчиненные заводили любовниц-полукровок или посещали публичные дома на базарной площади (при условии соблюдения известных мер предосторожности), но панически боялись так называемого «противоестественного порока».

Этим старикам любая близкая дружба между молодыми людьми казалась подозрительной, и они опасались худшего. Однако тщательное расследование не выявило ничего «противоестественного» в пороках двух молодых офицеров – по крайней мере, в данном отношении они были безусловно «нормальными», как засвидетельствовала, в частности, Лалун, самая обольстительная и дорогая куртизанка в городе. Не то чтобы они часто посещали подобные заведения – они интересовались другими вещами, а общение с Лалун и ей подобными было для них просто очередным жизненным опытом. Они вместе выезжали на конные прогулки, участвовали в скачках, играли в поло, стреляли куропаток на равнине и чикор в горах, плавали или ловили рыбу на реках и тратили гораздо больше денег, чем могли себе позволить, на покупку лошадей.

Они читали запоем – труды по военной истории, мемуары, поэзию, эссе, романы: Де Квинси, Диккенса, Вальтера Скотта, Шекспира, Еврипида и Марлоу; «Историю упадка и разрушения Римской империи» Гиббона, «Человеческую комедию» Бальзака, «Происхождение человека» Дарвина; Тацита и Коран и всю индийскую литературу, какую только могли достать, – интересы у них были самыми разносторонними, и они из всего извлекали пользу. Уолли собирался получить звание лейтенанта, и Аш учил друга пушту и хиндустани и часами разговаривал с ним об Индии и индийском народе – не о британской Индии военных городков и клубов или искусственном мире горных застав или конноспортивных праздников, а о другой Индии, являющей собой причудливую смесь роскоши и безвкусицы, порочности и благородства. О стране многочисленных богов, несметных сокровищ и страшного голода. Безобразной, как разлагающийся труп, и немыслимо прекрасной…

– Я по-прежнему считаю Индию своей родиной, – признался Аш, – хотя и узнал на опыте, что любовь к родной стране ничего не значит, пока тебя там держат за чужака, а меня все здесь держат за чужака – кроме Кода Дада и немногочисленных незнакомых людей, которые не знают моей истории. А для тех, кто ее знает, я, похоже, навсегда останусь «сахибом». Однако в детстве я был – или считал себя – индусом почти семь лет, а это целая жизнь для ребенка. В то время ни мне, ни любому другому никогда не приходило в голову, что я чужак, а сейчас ни один индус из высшей касты не сядет со мной за стол, и многие выбросят свою пищу, если на нее упадет моя тень, и тщательно вымоются, если я хотя бы дотронусь до них. Даже самый низкородный разобьет тарелку или чашку, из которой я ел или пил, дабы никто больше не осквернился, используя «нечистую» посуду. С мусульманами, разумеется, дело обстоит иначе, но, когда мы разыскивали Дилазах-хана и я жил, сражался и думал, как один из них, вряд ли кто-нибудь из людей, знавших, кто я такой, по-настоящему забыл об этом. А поскольку мне никак не научиться считать себя сахибом или англичанином, надо полагать, я отношусь к числу людей, которых в министерстве иностранных дел называют «лицами без гражданства».

– «Рай дураков, немногим незнакомый», – процитировал Уолли.

– Что это?

– Чистилище, согласно Мильтону.

– А. Да, возможно, ты прав. Хотя сам я не назвал бы это раем.

– Может, у него есть свои преимущества, – предположил Уолли.

– Не исключено. Но должен признаться, я ни одного не вижу, – иронически сказал Аш.

Однажды, сидя в теплом лунном свете среди руин Таксилы (Пиндская бригада находилась на учениях), он заговорил о Сите. О ней он тоже никогда прежде ни с кем не разговаривал – даже с Зарином и Кода Дадом, которые ее знали.

– Так что понимаешь, Уолли, – задумчиво заключил Аш, – что бы ни говорили люди, она была моей настоящей матерью. Другой матери я не знал, и мне даже как-то не верится, что она существовала, хотя я видел ее портрет, разумеется. Похоже, она была очень красивой женщиной, а мата-джи – Сита – не отличалась красотой. Но мне она всегда казалась прекрасной, и, я думаю, именно благодаря ей я считаю своей родиной эту страну, а не Англию. У англичан вообще не принято разговаривать о своих матерях. Это считается то ли слюнтяйством, то ли дурным тоном – не помню, чем именно.

– И тем и другим, вероятно, – сказал Уолли, а потом самодовольно добавил: – Но мне такое позволяется, конечно. Это одно из преимуществ, которые дает ирландское происхождение. От нас ожидают сантиментов, что здорово облегчает жизнь. По-видимому, твоя приемная мать была замечательной женщиной.

– Да. Я лишь гораздо позже понял, насколько замечательной. В детстве многое принимаешь как должное. Я в жизни не встречал человека смелее. Смелость высшей пробы, ибо Сита жила в вечном страхе. Теперь я это понимаю, но тогда не понимал. И она была такой худенькой… Такой маленькой, что я…

Он осекся и с минуту сидел молча, задумчиво глядя вдаль и вспоминая, как легко было одиннадцатилетнему мальчику поднять ее и отнести к реке…

Ночной ветер приносил запах дыма от лагерных костров и едва уловимый аромат сосен с близких предгорий, похожих в лунном свете на измятый бархат. Возможно, именно вид гор воскресил в памяти образ Ситы.

– Она часто рассказывала мне про одну горную долину, – медленно проговорил Аш. – Полагаю, про свои родные места, где она родилась. Она была горянкой, знаешь ли. Мы собирались однажды туда отправиться и жить там: построить дом, насадить фруктовые деревья и держать козу и осла. Хотелось бы знать, где находится эта долина.

– А она никогда не говорила тебе? – спросил Уолли.

– Возможно, сказала однажды. Но если и сказала, то я забыл. Однако мне кажется, это где-то в Пир-Панджале, хотя я всегда считал, что долина находится в горах под Дур-Хаймой. Ты ведь не слышал о Дур-Хайме, верно? Это самая высокая вершина гряды, которую можно увидеть из Гулкота: могучая гора, увенчанная оснеженными пиками. Я обращал к ней свои молитвы. Глупо, правда?

– Вовсе нет. Ты читал «Аврору Ли»?

Ты просто снимал обувь, вот и все. И здесь ты не одинок: миллионы людей наверняка испытывают такие же чувства, ведь на земле великое множество священных гор. И еще был Давид, разумеется: «Levavi oculos».

Аш рассмеялся.

– Знаю. Забавно, что ты говоришь это. Я всегда думал о Дур-Хайме, когда мы пели этот псалом в церкви.

Он обратил лицо к предгорьям и вздымавшимся за ними далеким горам, черным на фоне звездного неба, и негромко процитировал:

– «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя». Знаешь, Уолли, когда я только-только прибыл в Англию и еще не освоился там, я все пытался определить, в какой стороне находятся Гималаи, чтобы обращаться к ним лицом во время молитвы, как Кода Дад и Зарин, которые всегда поворачивались в сторону Мекки. Помню, моя тетя пришла в совершенный ужас. Она сказала викарию, что я не только язычник, но еще и дьяволопоклонник.

– Ее можно понять, – снисходительно сказал Уолли. – Мне повезло больше. К счастью для меня, мои близкие так никогда и не узнали, что на протяжении многих лет я молился своему крестному отцу. Ну, ты понимаешь: «Бог Отец» для меня естественным образом трансформировался в «крестного отца». Тем более что мой старый крестный имел внушительные седые бакенбарды и золотую часовую цепочку и все его ужасно боялись. Признаюсь, я испытал сильнейшее потрясение, когда в конце концов обнаружил, что он вовсе не Бог и что я посылал свои прошения не по тому адресу. Все годы страстных молитв – коту под хвост. Это была катастрофа, честное слово.

Хохот Аша разбудил обитателя ближайшей палатки, и недовольный голос настойчиво попросил их заткнуться и дать человеку поспать спокойно.

Уолли ухмыльнулся и понизил голос:

– Нет, если серьезно, меня больше всего расстроила напрасная трата времени. Но потом я пришел к заключению, что важно само намерение. Мои молитвы шли от чистого сердца – как, наверное, и твои, – и потому Бог едва ли вменит нам в вину тот факт, что они посылались не по нужному адресу.

– Надеюсь, ты прав. А ты по-прежнему молишься, Уолли?

– Конечно, – ответил Уолли, искренне изумленный. – А ты?

– Иногда. Хотя толком не знаю, к кому обращаю свои молитвы. – Аш поднялся на ноги и отряхнул пыль и сухие травинки с одежды. – Пойдем, Галахад, пора возвращаться. Чертовы учения начнутся в три часа утра.

При данных обстоятельствах не приходится удивляться, что Уолли страстно возжелал вступить в корпус разведчиков. Правда, в настоящее время он мало что мог сделать, поскольку сначала должен был выдержать экзамен на звание лейтенанта. Аш опасался, что попытка замолвить за друга словечко скорее навредит, нежели поможет ему, и потому пошел окольным путем: познакомил Уолли с лейтенантом Уиграмом Бэтти из разведчиков, дважды приезжавшим в Равалпинди по служебным делам, а позже с Зарином.

Зарин взял короткий отпуск в разгар июньской жары и приехал в Пинди с письмами от отца и брата и новостями о делах в полку и на границе. Он не стал задерживаться там: в любой день мог начаться сезон муссонов, а как только польют дожди, все броды через реки станут непроходимыми и на обратный путь уйдет много времени. Однако он пробыл достаточно долго, чтобы составить превосходное мнение о новом друге Ашока. Аш позаботился о том, чтобы Зарин самолично убедился, что мальчик отличный стрелок и прирожденный наездник, и побудил их двоих к разговорам, зная, что под его собственным своеобразным наставничеством и более традиционным наставничеством мунши Уолли сделал значительные успехи в изучении двух основных языков, использовавшихся на границе. И хотя сам Аш не стал восхвалять друга, Махду отозвался о нем в самых лестных выражениях.

– Он хороший сахиб, – сказал Махду, болтая с Зарином на задней веранде. – Старой школы: похож на Андерсона-сахиба в молодости. Учтивый и добрый, а также гордый и смелый, как лев. Наш мальчик стал совсем другим человеком, когда познакомился с ним. Он снова весел и жизнерадостен, смеется и сыплет шутками. Да, они оба славные мальчики.

Зарин привык считаться с мнением старика, а характер и достоинства самого Уолли сделали остальное. Уиграм Бэтти тоже присмотрелся, прислушался и одобрил, и они с Зарином вернулись в Мардан с самыми благоприятными отзывами, вследствие чего командование корпуса, постоянно искавшее хорошие кадры, обратило внимание на прапорщика Уолтера Гамильтона из 70-го пехотного полка как на возможное будущее пополнение.

Лето в тот год выдалось не такое ужасное, как предыдущее, но для Уолли оно было первым, и он претерпел все муки, какие зачастую выпадают на долю новичка, впервые подвергающегося действию нещадной индийской жары. Тропическая потница, фурункулез, москитная лихорадка, дизентерия, тропическая лихорадка и прочие вызванные жарой болезни поражали его одна за другой, а под конец он перенес сильный тепловой удар и несколько дней пролежал в темной комнате, твердо уверенный, что умирает, так и не успев осуществить ни один из своих многочисленных замыслов. По совету врача полковник отправил Уолли в горы поправить здоровье, и Ашу удалось получить отпуск и поехать вместе с другом.

В сопровождении Махду и Гул База они двое выехали на тенге в Мури, где для них были забронированы номера в одном из отелей, в это время года переполненных постояльцами, ищущими в горах спасения от нестерпимого зноя равнин.

По случаю своего собственного спасения Уолли на радостях влюбился одновременно в трех молодых леди: хорошенькую девушку, сидевшую с матерью за соседним столом в столовой, и дочерей-двойняшек судьи высокого суда, который снимал коттедж на территории отеля. Неспособность юноши сделать окончательный выбор между ними помешала любому из трех романов развиться до серьезной степени, но они вдохновили его на написание изрядного количества любовных стихов, прискорбно слабых, и вызвали к жизни такой поток приглашений на званые обеды, балы и чаепития, что, если бы не вмешательство Аша, Уолли едва ли получил бы возможность насладиться отдыхом и покоем, предписанными доктором. Но Аш не имел намерения тратить свой отпуск на ухаживания за «безмозглыми девчонками и ветреными соломенными вдовами», о чем и заявил весьма решительно, напоследок высказав мнение, что три предмета обожания Уолли являются тремя самыми скучными и неинтересными особами по эту сторону Суэцкого залива и что его скверные стишки вполне их достойны.

– Твоя беда в том, – ответствовал разгневанный поэт, – что у тебя нет души. И вдобавок у тебя нет ни капли здравого смысла, коли ты собираешься до конца жизни строить из себя женоненавистника только потому, что какая-то глупая девица безжалостно разрушила твои юношеские иллюзии. Тебе давно пора забыть твою Берту, или Беллу, или Белинду, или как там ее, и понять, что на свете есть другие женщины, причем весьма очаровательные. Правда, на них не обязательно жениться, – признал Уолли. – Я лично считаю, что солдату не следует жениться до тридцати пяти лет, самое малое.

– Праведный судья! – насмешливо сказал Аш. – Что ж, чем раньше мы сбежим от соблазна, тем лучше.

Они сбежали в Кашмир, оставив большую часть багажа в отеле и наняв горных пони для долгого путешествия из Мури в Барамуллаб, где они свернули с дороги, чтобы пострелять уток на озере Вула и поохотиться на медведя и барса в горах над озером.

Уолли впервые поднялся высоко в горы. Завороженно глядя на белую вершину Нангапарбата («Голой горы»), величественно вздымающегося над длинной оснеженной грядой, окружающей легендарную долину Лалла-Рук, он хорошо понял благоговейный трепет, в детстве побуждавший Аша возносить молитвы к Дур-Хайме. Вся горная местность показалась юноше бесконечно прекрасной – от усеянных лотосами озер и извилистых, окаймленных ивами рек до огромных деодаровых и каштановых лесов, поднимающихся к покрытым глинистым сланцем участкам склонов, и громадных ледников, блистающих над границей вечных снегов. Уолли очень не хотелось покидать эти края, и Равалпинди показался еще более жарким, пыльным и неприятным против прежнего, когда в последний день отпуска двуколка грохотала по дороге военного городка, везя друзей обратно в бунгало. Но горный климат и долгие дни, проведенные на свежем воздухе, сделали свое дело. Уолли совершенно оправился и до конца жаркого сезона больше не болел.

Аш хорошо переносил жару, но канцелярская работа надоедала ему до безумия, а такой работы в Равалпинди всегда было много. Зарин, приехавший из Мардана, сообщил, что разведчики должны предоставить эскорт старшему сыну падишахини (королевы), когда тот посетит Лахор в ходе зимнего путешествия по Индии.

– Это великая честь, – сказал Зарин, – и мне ужасно жаль, что ты не разделишь ее с нами. Сколько еще они собираются держать тебя здесь, прикованным к столу? Уже почти год прошел. Скоро будет три года, как ты не служишь в корпусе разведчиков, а это слишком большой срок. Тебе пора возвращаться.

Но начальство было иного мнения. Они пообещали при первой же возможности отправить лейтенанта Пелам-Мартина подальше от границы и теперь, почти одиннадцать месяцев спустя, вышли из состояния апатии, вызванного жарой, и выполнили свое обещание.

От первого секретаря губернатора Пенджаба пришло письмо, именем его превосходительства предписывающее командиру полка отрядить подходящего британского офицера для сопровождения в Раджпутану двух сестер его высочества махараджи Каридкота, собиравшихся сочетаться браком с раной Бхитхора. Главной обязанностью означенного офицера будет следить за тем, чтобы сестер его высочества принимали с должными почестями во всех британских гарнизонах по пути и чтобы они со своей свитой были обеспечены провизией. По прибытии в Бхитхор от него потребуется проследить за тем, чтобы условленный выкуп за невест был полностью выплачен, а невесты благополучно вышли замуж, после чего он сопроводит все общество обратно к границе Каридкота. Принимая во внимание все вышесказанное и учитывая предполагаемую многочисленность свиты, представляется важным, чтобы выбранный офицер не только бегло говорил на местных наречиях, но и хорошо знал особенности туземного характера и обычаи страны.

Именно последний пункт письма навел начальство на мысль о лейтенанте Пелам-Мартине, а тот факт, что подобное поручение, безусловно, уведет его далеко от северо-западной границы, окончательно решил дело. Самому Ашу не предложили выразить своего мнения на сей счет и не предоставили возможности отказаться от назначения. Он просто явился по вызову и получил приказ.

– Похоже, – с отвращением сказал Аш, описывая Уолли разговор с начальством, – им нужен человек, который исполнял бы роль пастушьей собаки, снабженца и няньки одновременно, прислуживая кучке визгливых женщин и дворцовых паразитов, и этот человек – я. Значит, в нынешнем сезоне в поло мне не поиграть. Плохо быть солдатом в мирное время.

– Если честно, по-моему, тебе чертовски повезло, – с завистью сказал Уолли. – Я бы очень хотел оказаться на твоем месте. Ты только подумай: увеселительное путешествие через всю Индию в качестве опекуна двух прекрасных принцесс!

– Двух толстомордых неряшливых девиц, скорее всего, – мрачно ответил Аш. – Бьюсь об заклад, они жирные, избалованные и прыщавые и еще не вышли из школьного возраста.

– Вздор! Все принцессы восхитительно прекрасны. Во всяком случае, должны быть. Я словно воочию их вижу: кольца на пальцах, колокольчики на щиколотках и волосы как у Рапунцель… хотя нет, она была блондинкой. А они брюнетки. Я обожаю брюнеток. Может, ты попросишь, чтобы я поехал с тобой, а? В качестве твоей правой руки: главного повара и мойщика бутылок. Тебе наверняка понадобится помощник.

– Как собаке пятая нога, – нелюбезно заметил Аш.

Через пятнадцать дней он попрощался с Уолли и в сопровождении Махду, Гул База, своего старшего саиса Кулу Рама, косильщика и полудюжины слуг рангом пониже пустился в путь к Динагунжу, маленькому городку в Британской Индии, где свадебная процессия, сейчас находившаяся под опекой окружного инспектора, ожидала его прибытия.