Глава восьмая

Встречи группы поддержки молодых вдов проходят по вечерам в первый четверг месяца в старом заброшенном театре, примыкающем к мэрии. Я прихожу рано, потому что «новый» папа всегда рассчитывает время с большим запасом, даже если ему нужно всего лишь дойти до почтового ящика, и поднимаюсь по низким ступенькам на тускло освещенную сцену, где уже собралась небольшая группа людей.

На краю сцены спиной к рядам обитых алой тканью кресел, скрестив ноги, сидит полная женщина с густыми седыми волосами. Ее зовут Беатрис, но мне было велено называть ее Банни. Она читает библиотечную книгу, вставленную в пластиковую обложку, на которой изображены два голубка. Читая, она теребит бессчетные складки на своей стеганой юбке и слегка раскачивается взад-вперед.

– Горе – оно как погода, – читает она. Голос у нее – нечто среднее между басом Майи Энджелоу и хрипом заядлого курильщика. – Оно постоянно – и постоянно меняется. Оно способно влиять на наше настроение, восприятие вещей и явлений, саму нашу суть – каждый божий день. Горе витает в воздухе, и нам не остается иного выбора, как вдыхать его.

Горе, витающее в том самом воздухе, которым я сейчас дышу, приторно пахнет пачулями и черничными кексами. В центре круга, на жалкого вида скатерти, стоят эти самые кексы, а также два пластмассовых кувшина с яблочным сидром и миска с солеными орешками. Я крепко сжимаю кулаки, так, что ногти впиваются в ладони, и прикидываю, сколько раз разрешено выходить в туалет за те два часа, что длится собрание.

Гнетущая тишина время от времени прерывается глубокими, резкими всхлипами. Сидящая на противоположной стороне круга женщина с красным лицом то и дело вытирает нос скомканным бумажным платком. Когда я училась в начальной школе, она работала у нас в библиотеке, и сейчас ей как минимум пятьдесят. Интересно, а есть группа поддержки старых вдов? И какого возраста надо быть, чтобы приняли туда?

Банни изучает плотные страницы открытой книги, прежде чем закрыть ее и бросить на пол. Книга скользит через круг и останавливается перед стройной темноволосой женщиной в пуховой жилетке и лосинах.

– Лиза, – говорит Банни и кивает, при этом у нее дергается отвисший подбородок. – Каков твой прогноз горя? Восемнадцать и солнечно? Пасмурно, возможны осадки?

Лиза слабо улыбается и крутит на безымянном пальце кольцо с огромным, как булыжник, бриллиантом. Я быстро оглядываю круг. Все мы продолжаем носить обручальные кольца, причем самые разные, с камнями и простые золотые ободки. У единственного в группе мужчины, опрятного вида парня лет двадцати восьми-тридцати – Ной называл таких типов хипстерами, – платиновое кольцо надето на правую руку, а не на левую. Как я понимаю, это тоже считается.

Если не считать «хипстера», все в группе среднего возраста: библиотекарша, Лиза и еще две менее ухоженные версии Лизы. Мне было сказано, что я пропустила первое собрание, и сейчас я гадаю, будем ли мы заниматься той фигней, когда все по очереди называют свое имя и рассказывают, почему оказались здесь. Кажется, этого избежать не удастся, хотя для всех нас «почему я здесь» – это своего рода данность.

– Сегодня к нам присоединилась новенькая. – Банни улыбается мне, обнажая разнокалиберный набор поразительно белых зубов. По моему опыту, белоснежные зубы должны быть до ужаса прямыми. Но только не у Банни. Они настолько же блестящие, насколько кривые, а идеально острые клыки опасно торчат в разные стороны. – Тэмсен. Ты хочешь, чтобы тебя называли Тэмсен?

Я расстегиваю и застегиваю молнию на своем полосатом худи.

– Пусть будет Тэм, – говорю я, таращась на кусок синей изоленты, приклеившийся к полу рядом с одним из кожаных сабо Банни.

– Тэм, – послушно повторяет Банни. – Итак, давайте поприветствуем Тэм.

Банни встает и проходит вперед, делая пассы руками, словно колдует. Она оглядывает членов группы. Некоторые бормочут: «Добро пожаловать, Тэм», а библиотекарша лениво машет мне, слегка приподняв руку над коленями.

– Давайте, друзья, – подгоняет их Банни. – Нужно постараться получше. Тэм одна из нас, и сегодня она делает большой шаг вперед. Кстати, Тэм, обычно мы начинаем с того, что немного рассказываем о себе. Откуда мы. Кого мы потеряли. В общем, говорим о том, чем нам хотелось бы поделиться.

Банни улыбается мне тепло и ободряюще, и я вдруг начинаю «плыть». Мне десять лет, я сижу на обитой кожей банкетке в залитом солнцем кабинете на дому. Доктор Пеппер (так его звали, хотя он и настаивал, чтобы его называли доктор П.) был детским психологом, с которым я виделась раз в неделю в тот год, когда умерла мама. Он мне сразу понравился: мне нравились книги в его кабинете, то, что он слушает и одновременно делает записи, то, что он грызет ластик на своем карандаше и наблюдает, как я играю в игры, которые, по идее, должны были каким-то образом выявить мое эмоциональное состояние. Понравился настолько, что мне ужасно хотелось, чтобы он поверил: со мной все в порядке, поэтому я довольно быстро вычислила, какие слова мне надо говорить, чтобы он написал радужный отчет. Мне меньше всего было надо, чтобы у папы появились новые поводы для тревоги, поэтому я с самого начала решила, что буду пациентом-мечтой. Суперзвездой выздоровления. И у меня получилось.

Во мне просыпаются те же филантропические инстинкты, и я ловлю себя на том, что подаюсь вперед и говорю:

– Конечно. Я Тэмсен Берд. Я прожила на острове всю свою жизнь. – Банни приподнимает брови, как будто это мой личный подвиг, и жестом дает понять, чтобы я продолжала. – Человек, который… Я здесь из-за Ноя. Он был моим… моим мужем. Мы поженились прошлым летом. Он умер во сне. – Некоторые кивают, пожилая женщина с коротким светлым каре похлопывает меня по коленке. – Последние месяцы дались мне нелегко. Я пытаюсь смотреть на жизнь позитивно. Я вернулась в школу – когда-то бросила ее, а сейчас вернулась. Думаю, мне это будет на пользу. Думаю, мне нужно менять привычный образ жизни.

Слова звучат неуклюже, как чужие, – прошло слишком много времени с тех пор, как я была вынуждена говорить идеально здоровым голосом. Доктор П. был мастером по смене привычного образа жизни, и Банни, как я понимаю, тоже.

– Замечательно, Тэм, – говорит она, сияя. – Добро пожаловать к нам. Мы посылаем тебе свет и исцеление.

Свет и исцеление появляются в виде шести пар помахивающих рук и чуть более сердечного дружного приветствия. Я поднимаю голову и вижу, что «хипстер» сидит с закрытыми глазами.

Банни хлопает в ладоши, и под арочные своды зала уносится эхо.

– Итак, – говорит она. – Как я уже предупреждала на прошлой неделе, сегодня у нас последний общий круг. Больше никаких чтений. Как наставник в горе, я сделала за вас всю работу, я знаю, что́ по ту сторону. А как обычный человек, который, как и вы, испытал на себе горе утраты, меняющее всю жизнь, могу сказать, что большая часть этого – просто куча мусора. Всем ясно?

Банни заглядывает нам в глаза, медленно сканируя круг. Она точно из тех, кто превыше всего ставит зрительный контакт. Когда она доходит до меня, я уверенно выдерживаю ее взгляд.

– На следующей неделе мы с вами приступим к выездным испытаниям, а сегодня быстренько пробежимся по первому этапу «Активной скорби». Кто хочет ввести Тэм в курс дела? Колин?

Банни поворачивается к «хипстеру». Колин. Я буквально слышу смех Ноя. «Почти угадал».

– Запросто. – «Хипстер» Колин выпрямляется. Жесткий воротник его клетчатой рубашки заправлен в вырез мягкого темно-синего пуловера. Он трясет рукой, чтобы тяжелые часы съехали на запястье. За свою жизнь я видела только одного человека, носившего часы, – это мой папа, – и носил он их только потому, что маме, которая отыскала их на блошином рынке, очень нравилась гравировка. «Приходи вовремя», – было написано на часах. Но это папе не помогало.

Колин смотрит на путаницу проводов, свисающих с потолка.

– Дело вот в чем, – говорит он тихо и медленно, как будто взбирается на гору. – Банни хочет, чтобы мы проработали наше горе, все его стадии. Стадии следующие: отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие. Банни считает, что скорбь – это не пассивный процесс. Банни ощущает чувства всем своим телом. Я ничего не упустил?

Банни смеется, отвисшая кожа у нее на подбородке дрожит, а плечи под разноцветным пончо подпрыгивают вверх-вниз.

– Замечательно. – Она улыбается. – Очень хорошо. Урок первый: смех из мира не исчезнет. Хотя вселенной безразлично, оценим мы по достоинству юмор или нет. Юмор, скорбь, страдание, любовь – все это часть игры. Спасибо, Колин. Я чту твой опыт.

Банни кланяется в его сторону. Колин грызет заусенец на большом пальце. Я опускаю взгляд на свои руки и задумываюсь, не является ли привычка грызть ногти типичной для вдов. И вдовцов.

– Отрицание! – восклицает Банни и с усилием, отдуваясь, поднимается на ноги. – В соответствии с моделью Кюблер-Росс, отрицание – это первая стадия горя. Ну, а по моему профессиональному мнению, эта «шкала горя» – полная чушь, ничего общего с реальной жизнью, однако она служит великолепной отправной точкой. Приступим?

Те, кто еще сидит, неуверенно оглядывают остальных.

– Снять обувь! – вопит Банни. Она сбрасывает сабо и идет к краю сцены. Неровный подол ее толстой юбки волочится по полу. – Что мы отрицаем? Почему мы отказываемся принять определенные события или их последствия как реальность нашей жизни? Мы грустим. Мы теряем надежду. Мы больше не находим радости в том, что раньше доставляло нам удовольствие. И таким образом мы создаем новую реальность. Реальность, в которой наши близкие не покинули нас. Миры, в которых мы не одиноки. Мы в каком-то смысле играем роль.

Внезапно Банни прекращает расхаживать взад-вперед и встает к нам лицом. И гримаса на ее лице, по идее, должна означать изумление или насмешку, но на самом деле вид у Банни такой, будто у нее болит живот.

– Играем! – повторяет она, на этот раз сопровождая свою речь широким взмахом руки, при этом ее пончо приподнимается, как крыло. – Сегодня мы будем строить друг для друга миры, свободные от добровольного затворничества, в которое нас загоняет отрицание. Если мы хотим быть… жирафами… – Банни приподнимается на цыпочки и вытягивает толстую шею к воображаемой ветке. – Мы будем жирафами! Если я хочу быть учительницей, и чтобы… гм… – Я темечком чувствую, как ее взгляд останавливается на мне. – Тэмсен… прости, Тэм… чтобы ты была моей ученицей, я буду учительницей. – Банни скрещивает руки под грудью и смотрит на меня поверх воображаемых очков. – Ну, а ты, Тэм, кем ты будешь?

Пару секунд я стою не шевелясь, руки по швам. Неожиданно у меня в голове что-то щелкает, и я вижу себя со стороны. Как я тут оказалась? Я жила, делая только то, что хочу, изо дня в день, и вдруг мне приказывают сидеть на бессмысленных уроках, ходить на групповые занятия, изображать эмоции. Как так получилось?

– Тэм? – окликает меня Банни. – Твоя очередь.

Я внезапно приседаю, как будто мое тело решило действовать без согласования с мозгом. Притворяюсь, будто сижу за выдуманной партой. Открываю и закрываю на коленях воображаемый учебник.

– Вашей ученицей, – громко и четко произношу я. – Я буду вашей ученицей.

Банни аплодирует.

– Браво! – восклицает она. – Ты все правильно поняла! А теперь мне нужно несколько добровольцев. Мы исследуем подводную пещеру. Лиза, ты будешь медузой.

Занятие заканчивается рано, и я жду папу на холоде. Женщины одна за другой медленно подходят к своим машинам, некоторые все еще шмыгают носом и сжимают в кулаке платочки. После игр-импровизаций Банни попросила нас вернуться в круг и закрыть глаза. Предполагалось, что мы должны представить лица тех, кого мы потеряли. Она велела нам вообразить, будто мы сидим напротив них за кухонным столом или лежим рядом с ними в кровати. Она попросила, чтобы мы поговорили с ними, рассказали им то, что не успели, когда была возможность. Если нам хочется, сказала она, мы можем разойтись по разным углам зала и говорить вслух. Никто не двинулся с места, что явно расстроило Банни, однако она выпрямила спину и зазвонила в ржавый колокольчик, который все это время держала на коленях.

– Начали, – прошептала она.

Я попыталась увидеть Ноя. Я представила, как мы сидим за круглым кухонным столом, за тем самым, что стоял в их доме, пока Ной рос и усердно обдирал его края. Я смогла увидеть все те светлые места, где шпон отслоился уже сам, каждую трещинку, все дырки от гвоздиков на обшарпанных стульях, покрывшихся в подвале многолетним слоем пыли, все засохшие на обивке остатки еды, которые мы с таким усердием отдирали. Я увидела все это, а вот Ноя увидеть не смогла. Может, потому, что мы так и не ели за этим столом – ведь мы притащили его в дом всего за несколько дней до смерти Ноя, но даже тогда предпочли завтракать на диване.

В какой-то момент у меня начали болеть и дергаться глаза, и я открыла их – просто чтобы отдохнули. Я оглядела наш круг и неожиданно наткнулась на взгляд Колина, однако тут же поспешила зажмуриться.

Выходит Банни и спрашивает, не подбросить ли меня куда-нибудь. Она садится в пыльный, красно-коричневый «Омни». На зеркале заднего вида болтаются какие-то бусы и что-то вроде карт Таро.

– Хорошо поработали, – говорит Банни и уезжает.

Я улыбаюсь, сую руки в карманы куртки Ноя и вглядываюсь вдаль, проверяя, не едет ли папа.

– Куришь?

Поворачиваюсь и вижу Колина. Он сидит на бетонных ступеньках мэрии. Двери закрыты, и здание кажется заброшенным и населенным призраками.

– Нет, – отвечаю я. Он прячет пачку сигарет в карман темно-серого, похожего на бушлат пальто и прикуривает.

– Я тоже, – сообщает он и кашляет, выпуская изо рта густое белое облако, смесь дыма и пара.

Я поднимаю брови и скептически хмыкаю, облокотившись на перила.

– Серьезно?

Он пожимает плечами.

– Мерзкая штука эти сигареты. – Парень склоняет голову набок и смотрит на меня, словно ждет подтверждения.

– А, значит, ты куришь для видимости, – шучу я.

Он неловко держит сигарету подальше от лица, в зимний воздух поднимается ровная струйка дыма.

– Нет, – отвечает он. – Я готовлюсь к этому. Вот сегодня я зажег сигарету. Может, завтра у меня получится затянуться.

Я прячу волосы под воротник пальто.

– В этом есть смысл, – сухо говорю я. Руки в карманах замерзли, я стискиваю их в кулаки и приподнимаюсь на цыпочки, чтобы заглянуть подальше за поворот дороги. По улице в нашу сторону едет машина, но скорость не сбрасывает.

– Я как раз это и пытаюсь сделать, – говорит он. – Не искать смысл.

Я внимательно смотрю на него. Он перекладывает сигарету из одной руки в другую, оранжевый огонек мерцает под столбиком пепла. Джинсы у Колина новые, жесткие и на вид дорогие, на блестящих кожаных ботинках нет ни одного залома.

– Зачем? – спрашиваю я. Он опять пожимает плечами.

– А почему бы и нет?

Я оглядываю почти пустую парковку.

– Разве у тебя нет машины? – спрашиваю я. – Или некурение на холоде – это тоже часть того, чего ты пытаешься не делать?

– Я беру мамину, – говорит Колин, указывая на «БМВ» в ретро-стиле с яппи-наклейками на бампере. – Она водит ее, только когда приезжает сюда на лето, но уж тогда носится, как акула, унюхавшая жертву.

– Не знала, что у акул есть нюх, – говорю я. – Вот здорово.

– Акула способна унюхать каплю крови в тысяче кубометров воды, – машинально отвечает Колин. Вероятно, его смущает мой недоверчивый взгляд, потому что он пожимает плечами и добавляет: – Я много времени провожу в «Википедии».

Я улыбаюсь.

– Заметно.

Доносится тихий шум двигателя, и я вижу, как на парковку медленно заезжает папин грузовичок. Сбегаю по ступенькам и поплотнее запахиваю куртку.

– Это за мной, – бросаю я через плечо. – До встречи.

– Как у тебя это получается? – несется мне вслед.

Я останавливаюсь, ступив ногой на бордюр.

– Что?

– Делать вид, что все хорошо, – отвечает Колин. Он наклоняется вперед, опираясь локтями на колени, и стряхивает пепел с так и не выкуренной сигареты на бетон.

– Делать вид? – тупо повторяю я. Не знаю почему, но у меня начинают гореть щеки и шея.

Колин затаптывает окурок и глядит на меня со странной понимающей улыбкой.

– Ведь ты там ни с кем не разговаривала. И на самом деле ты не веришь ни в какую «смену образа жизни», ведь так?

Папа останавливается рядом со мной. Он гудит без всякой надобности и щурится через затемненное стекло. На секунду я замираю, ощущая, как внутри меня бурлит обжигающая ярость. Этот тип, этот хипстер, который не только не удосужился принять участие в работе группы, но даже сидел с открытыми глазами, – этот тип критикует меня?

– В следующий раз попробуй затянуться, – говорю я, взглядом указывая на раздавленный окурок.

Дверца заедает, и я с силой дергаю ее, забираюсь на сиденье и смотрю прямо перед собой. Изо всех сил делаю вид, будто не вижу краем глаза темный силуэт Колина, и папа трогает с места.