Это была долгая и мерзкая история, и, слушая ее, Аш уже не удивлялся, что вдова, которую он похитил из Бхитхора, так мало похожа на невесту, которую он сопровождал туда двумя годами ранее.

Ибо он оказался прав насчет Шушилы. Она действительно показала себя истинной дочерью Джану-рани – бывшей нотч, которая не останавливалась ни перед чем, чтобы добиться своего, и без малейших угрызений совести устраняла любого, кого считала помехой на своем пути.

Анджули рассказала обо всем так, словно с самого начала разгадала Шушилу, хотя в действительности дело обстояло иначе.

– Видишь ли, – начала она, – я поняла это уже под конец. Но многие вещи прояснились для меня только после побега из Бхитхора, когда я пряталась в лачуге за твоим бунгало и у меня не было иных занятий, кроме как сидеть и думать – и вспоминать. Вероятно, теперь мне известно все, и если я рассказываю свою историю так, словно я знаю мысли и слова Шушилы, а также прочих людей, с которыми почти или совсем не общалась, я не так уж грешу против истины. В определенном смысле я действительно все знала, ведь в занане, где повсюду глаза и уши и слишком много длинных языков, почти ничего нельзя утаить. Гита, две мои камеристки и одна бхитхорская служанка, тоже желавшая мне добра, рассказывали мне обо всем, что слышали. А та гнусная мегера, которую ты оставил в чаттри связанной и с заткнутым ртом, обожала сплетничать и непременно сообщала мне все, чем надеялась причинить мне боль. Но я не могла заставить себя плохо думать о Шушиле… не могла. Я считала, что она понятия не имеет о вещах, которые творятся от ее имени, и не сомневалась, что они делаются по приказу раны, без ее ведома или согласия. Я полагала, что женщины, желающие мне добра, ошибаются, а мои зложелательницы все придумывают, чтобы помучить меня, – и потому я не слушала ни первых, ни вторых. Но в конце концов… в конце концов я поверила. Сама Шушила – моя сестра! – все сказала мне. Что касается раны, то здесь я тоже должна была предвидеть, как все повернется, потому что я уже видела такое прежде, но тогда на месте раны был наш брат Нанду. Кажется, я тебе рассказывала. Нанду грубо обращался с Шушилой, и все думали, что она его возненавидит. Но она привязалась к нему всем сердцем, так сильно, что порой ее слепая преданность немного задевала меня и я стыдилась своих недостойных чувств. Однако это ничему меня не научило. Когда она влюбилась до беспамятства в порочное, развратное, источенное болезнями существо – своего мужа, я не могла понять этого, хотя безмерно обрадовалась за нее и, не задумываясь о возможных последствиях, от души благодарила богов, позволивших ей обрести счастье в браке, которому она отчаянно противилась и которого безумно страшилась.

– В том, что касается твоей сводной сестры, я готов поверить всему, – сказал Аш, – но только не тому, что она полюбила рану. Вероятно, она притворялась.

– Нет. Ты не понимаешь. Шушила ничего не знала о мужчинах, а потому не могла верно судить о них. Да и как иначе, если, кроме своего отца, своих братьев, Нанду и Джхоти, да своего дяди, с которым встречалась очень редко, из мужчин она прежде видела лишь двух евнухов занана, старых и жирных? Она знала одно: священный долг каждой женщины – во всем подчиняться мужу, почитать его, как бога, выполнять все его желания, нарожать ему много детей и угождать ему в постели, чтобы он не обратился к женщинам легкого поведения. В последнем отношении, насколько мне известно, Шушилу по распоряжению Джану-рани наставляла знаменитая куртизанка, чтобы она не разочаровала своего супруга, когда выйдет замуж. Возможно, именно это пробудило в ней сладострастие, о котором я не подозревала, или же оно было присуще ей от рождения, но скрывалось от меня. Так или иначе, оно в ней было… Я бы в жизни не поверила, что мужчина вроде раны, предпочитающий женщинам юношей и мальчиков, сумеет удовлетворить Шушилу. Однако, по всей видимости, он сумел, ибо с первой же брачной ночи она всецело предалась ему – сердцем, душой и телом. И хотя я не знала этого, с той самой ночи она возненавидела меня, ведь я тоже была его женой, а евнухи, желавшие нас поссорить, по секрету сообщили ей, что рана падок на высоких женщин, так как они больше похоже на мужчин, и что он отзывался обо мне благосклонно. Это было неправдой, но возбудило в ней ревность. Несмотря на то что Шушила обращалась со мной как с парией, чье прикосновение оскверняет, и не желала ни видеться, ни разговаривать со мной, она стала бояться (как боялась и я сама), что однажды рана может переменить свое отношение ко мне и лечь со мной – пусть единственно из желания причинить ей боль или потому, что слишком сильно напьется либо обкурится бханга (гашиша).

Первый год был самым тяжелым. Хотя Анджули не надеялась на счастье в новой жизни, она совершенно не ожидала, что Шушила восстанет против нее. Она пыталась убедить себя, что это явление временное и, когда первый пыл страсти к мужу угаснет, Шу-шу непременно увидит, что ее обожаемый кумир всего лишь немолодой развратник, погрязший в пороке и способный на поступки, которые сочли бы неприемлемыми даже закоренелые преступники, если бы их совершала не столь высокопоставленная особа.

Но Анджули никогда по-настоящему не понимала Шушилу. Она никогда не анализировала поведение сестры, а просто любила ее с того самого дня, когда впервые взяла на руки плачущую малышку, которую поручили ее опеке, поскольку родная мать питала к нежеланной дочери отвращение и не желала ею заниматься. Для Анджули любовь не была чем-то таким, что можно дать на время, а потом отнять или предлагать в надежде на награду. Это был дар – часть сердца, отданная по доброй воле и предполагавшая безусловную преданность, потому что любовь и преданность нераздельны.

Анджули всегда хорошо видела недостатки Шушилы, но большую их часть приписывала вредному влиянию глупых и льстивых обитательниц занана, а остальные – нервному характеру и слабому здоровью девочки, а потому не винила Шу-шу и не понимала, что в ней таятся семена зла, способные однажды дать пышные всходы.

Безумная страсть, столь неожиданно разбуженная раной в юной жене, стала питательной средой для этих семян: они проросли и пустили побеги, которые разрослись со страшной скоростью, за ночь превратившись в чудовищные заросли, как бывает с отдельными видами сорной травы и поганок после первого муссонного ливня. Перед лицом новой и всепоглощающей страсти всякая память о любви, нежности и сочувствии, какие Анджули щедро изливала на свою маленькую сводную сестру в течение многих лет, бесследно исчезла, начисто смытая безобразной приливной волной ревности.

Рана и все придворные советники, которые прежде поддерживали своего правителя в попытках уклониться от брака с «полукровкой», а теперь – вместе с женщинами занана, евнухами и дворцовыми слугами – возмущались тем, что ее возвели в звание рани, и завидовали ее влиянию на первую жену, объединились, чтобы унижать и оскорблять ее, и жизнь Анджули стала поистине невыносимой.

Был отдан приказ, запрещавший «Каири-Баи» впредь покидать свои комнаты или являться в покои первой рани без особого вызова. Упомянутые комнаты представляли собой две крохотные темные каморки без окон, с дверями, выходящими во внутренний дворик площадью менее десяти футов, огражденный высокой стеной. Все драгоценности у нее забрали вместе с большей частью приданого, и взамен блестящих сари из шелка и газа она получила дешевые тряпки, какие носят лишь бедные женщины.

Все средства были хороши в борьбе против бедной девушки, которая отправилась в Бхитхор по требованию Шушилы и единственная вина которой заключалась в том, что она тоже была женой раны. Анджули следовало прятать от глаз последнего, а ее наружность (малопривлекательную, по всеобщему мнению, но у мужчин порой бывают странные вкусы) надлежало испортить, заморив несчастную голодом и превратив в изможденную старообразную женщину. Ее категорически запрещалось называть «рани», а чтобы верная старая Гита и две ее личные служанки из Каридкота не выказывали ей слишком много любви и преданности, их у нее забрали, а взамен приставили к ней Промилу Деви, то самое бездушное существо, которое Аш видел в чаттри связанным и с кляпом во рту.

Промила исполняла обязанности скорее тюремщика и шпиона, нежели прислуги, и именно она доложила, что две служанки и дай Гита по-прежнему тайком навещают «полукровку» и приносят ей дополнительную пищу. Всех троих подвергли жестокой порке, после которой даже верная старая Гита больше не смела приближаться к комнатам Анджули. Потом Шушила забеременела, и какое-то время она столь сильно радовалась и ликовала, что снова превратилась в прежнюю Шу-шу и вызывала к себе сводную сестру всякий раз, когда чувствовала усталость или недомогание, и держалась так, словно отношения между ними не прерывались. Но это продолжалось недолго…

Через несколько недель у нее случился выкидыш после сильнейшего приступа желудочной колики, вызванного тем, что она объелась манго.

– Она всегда была жадной до манго, – объяснила Анджули. – По приказу отца с равнин каждый год присылали плоды, собранные еще зелеными и уложенные в огромные корзины с соломой, и Шу-шу никогда не могла дождаться, покуда они дозреют. Потом у нее ужасно болел живот, и она орала, визжала и винила в своем желудочном расстройстве все, что угодно: прогорклое гхи, недоваренный рис, – но только не манго.

Теперь Шушила снова объелась любимыми фруктами и в результате потеряла желанного ребенка. Она, конечно, понимала, что сама виновата, но не хотела признать этого, а поскольку на сей раз последствия жадности оказались гораздо более страшными, чем преходящая боль в животе, она не стала винить в случившемся некачественную или плохо приготовленную еду, но убедила себя, что какой-то завистник пытался ее отравить. «А кто еще мог пойти на такое, кроме второй жены, Каири-Баи?» – нашептывали ей бхитхорские женщины, опасаясь, как бы подозрение не пало на одну из них.

– К счастью, в то время я не имела возможности притронуться к ее пище или питью, – сказала Анджули. – Шу-шу со своими придворными дамами уехала на три дня в Жемчужный дворец на берегу озера и не взяла с собой ни меня, ни старую Гиту, так что обвинить нас с ней было никак нельзя. Но двум моим служанкам повезло меньше: они сопровождали Шушилу и помогали отбирать и мыть плоды манго, собранные в роще на территории дворца. Вдобавок обе они были родом из Каридкота и приехали в Бхитхор в качестве моей личной прислуги, а потому бхитхорские женщины – вероятно, боясь обвинений раны в том, что они позволили его жене съесть недозрелые манго в такое время, и надеясь отвести от себя его гнев, – сплотились и возложили вину на чужеземок.

Шушила, обезумевшая от боли, горя и разочарования, поверила клеветницам и приказала отравить двух женщин.

– Об этом мне сообщила Промила, – сказала Анджули. – Но во всеуслышание было объявлено, что они умерли от лихорадки, и я постаралась поверить, что это правда, – заставила себя поверить. Мне было гораздо легче думать, что Промила лжет, чем знать, что Шу-шу способна на такое злодейство.

Саму Анджули изгнали в один из маленьких домов в королевском парке, где она жила практически в заточении, лишенная всяких удобств и вынужденная сама готовить себе скудную пищу. При этом был пущен слух, будто она сама захотела остаться там, боясь заразиться лихорадкой, от которой умерли ее служанки.

В конце осени Шушила снова понесла. Но на сей раз ее радость омрачал страх потерять второго ребенка, ибо первые месяцы второй беременности сопровождались головными болями и утренней рвотой. Она мучалась тошнотой, изнемогала от тревоги – и остро нуждалась в утешении и поддержке, которых не приходилось ждать от мужа. Странная страсть раны к прекрасной жене еще не остыла, но он терпеть не мог чужих хворей и предпочитал держаться подальше от Шушилы, когда ей нездоровилось, вследствие чего к ее страху потерять ребенка прибавился страх потерять расположение супруга. Измученная недомоганием и тревогой, она по привычке обратилась за помощью к сводной сестре, и Анджули вернули во дворец и снова поставили перед необходимостью выступать в роли утешительницы и защитницы, словно ничего не случилось.

Она старалась из всех сил, по-прежнему считая, что во всех ее бедах повинен рана и что, даже если Шушиле кое-что известно об этом, она не осмеливается открыто принять сторону старшей сестры из опасения разгневать мужа и спровоцировать еще более суровое обращение с ней. Гита тоже снова стала пользоваться благосклонностью первой рани, как будто недавней опалы вовсе не было. Но старая женщина не радовалась знакам расположения, выказываемым ей; она не забыла, что после выкидыша, случившегося в результате желудочных колик, ее обвинили в попытке отравления. Долгий опыт акушерской практики подсказывал ей, что вторая беременность Шушилы-Баи не продлится долго, и она смертельно боялась, что ей прикажут назначить рани средство от головной боли или мучительных приступов дурноты. Когда наконец такой приказ последовал, она приняла все возможные меры предосторожности, чтобы защитить и себя, и Анджули.

– Гита велела мне притвориться, – сказала Анджули, – будто я очень ею недовольна и не желаю с ней знаться, чтобы потом никто не мог заявить, будто мы с ней состояли в сговоре. Она также предупредила меня, чтобы я ни в коем случае не притрагивалась к пище и питью, которые приносят моей сестре, и я ее послушалась, потому что к тому времени тоже начала бояться.

Чтобы обезопасить себя, Гита отказалась пользоваться лекарственными травами и снадобьями из собственных запасов, но неизменно требовала свежие и заботилась о том, чтобы их толкли, растирали и готовили другие женщины, причем на виду у всего занана. Но это ей не помогло.

Как она и предвидела, произошел второй выкидыш. И как прежде, Шушила бесновалась, рыдала и искала виноватого, а бхитхорские женщины, пытаясь найти козла отпущения, говорили о яде и порче. Они с удовольствием обвинили бы «полукровку» и таким образом угодили бы ране, дав ему повод избавиться от нее, но Гита и Анджули слишком хорошо сыграли свои роли. Их вражда ни у кого не вызывала сомнений и слишком часто обсуждалась. Поэтому обвинили одну только Гиту.

Несмотря на все принятые меры предосторожности, старая дай была обвинена в том, что вызвала второй выкидыш своими снадобьями, и той же ночью убита Промилой Деви и одним из евнухов, которые отнесли ее хилое тело на крышу и сбросили вниз, чтобы создать видимость несчастного случая.

– Но я узнала об этом гораздо позже, – сказала Анджули. – Тогда мне сообщили, что она упала с крыши и что это был несчастный случай. И я поверила, ибо даже Промила говорила так…

На следующее утро «полукровку» снова отослали из дворца, якобы по собственной ее просьбе. Ее известили, что «ей разрешено на время удалиться в Жемчужный дворец», и действительно отвезли туда – для того чтобы заточить в маленькой подземной комнате.

– Я провела там почти год, – прошептала Анджули, – и все это время видела лишь двух человек: Промилу, свою тюремщицу, и мехтарани, которой было запрещено разговаривать со мной. Я не видела ни неба, ни солнечного света и никогда не ела досыта. Я постоянно была голодной – такой голодной, что съедала до последней крошки всю пищу, какую мне давали, даже если она была настолько протухшей и испорченной, что потом мне становилось плохо. Все месяцы, проведенные там, я оставалась в одежде, в которой меня забрали из занана, и никакой другой мне давали. У меня не было воды, чтобы постирать свои вещи, которые истрепались, изорвались и дурно пахли… как и мои волосы, и все тело. Только когда шли дожди, я могла частично смыть с себя грязь, – тогда сточные канавы переполнялись, и вода заливала дворы, затекала в мою камеру и покрывала пол на несколько дюймов, а потому я могла вымыться. Но когда дожди кончились, вода высохла, а… а зима выдалась очень холодной…

Она сильно задрожала, словно до сих пор мерзла, и Аш услышал, как у нее застучали зубы.

К началу февраля Анджули потеряла счет времени. Она начала утрачивать надежду и впервые стала сомневаться насчет Шушилы и спрашивать себя, забыла ли о ней сводная сестра или же предпочитает не знать, что с ней случилось. Она ведь наверняка может сделать что-нибудь! Но с другой стороны, у Шу-шу дурная наследственность: ее мать организовала убийство собственного мужа и своей соперницы, четвертой жены раджи, а ее брат Нанду совершил матереубийство. Нежели Шушила тоже способна на зло? Анджули не могла заставить себя поверить в такое: в конце концов, Джхоти тоже был ребенком нотч, хотя он явно пошел в отца. Однако сомнения не отступали, возвращались снова и снова и мучили Анджули, как ни старалась она прогнать их…

К ней в камеру не приходило никаких известий из внешнего мира: Промила Деви разговаривала с ней крайне редко, а мехта-рани вообще никогда не разговаривала. Посему Анджули не знала, что сводная сестра снова зачала и что на сей раз имелись все основания надеяться на счастливый исход беременности: головные боли и приступы тошноты не повторились, и, когда плод начал двигаться, женщины занана с уверенностью предсказали благополучные роды, а жрецы и прорицатели поспешили заверить рану, что все приметы указывают на сына. Промила также ни словом не обмолвилась о болезни раны и о том, что все усилия придворных лекарей не дали результата и первая рани послала за хакимом своего дяди, Гобиндом.

Только когда Анджули внезапно перевезли обратно в ее комнаты в городском дворце, она узнала все эти новости и задалась вопросом, не обязана ли она своим освобождением предстоящему прибытию Гобинда, а вовсе не перемене настроения раны. Личному лекарю ее дяди наверняка велено справиться о здоровье и благоденствии обеих рани и послать известия о них в Каридкот, а потому нужно, чтобы вторая рани находилась на женской половине Рунг-Махала вместе со своей сестрой, а не одна в Жемчужном дворце.

Так или иначе, она снова вернулась в городской дворец, где ей дали чистую одежду и стали сносно кормить. Ей по-прежнему никуда не разрешалось выходить из своих комнат, кроме как в крохотный мощеный дворик площадью не более ковра средних размеров, огороженный со всех сторон задними стенами других зданий. Но после долгих месяцев, проведенных в полутемной камере в Жемчужном дворце, все это показалось Анджули почти раем, тем более что теперь она реже видела Промилу, поскольку к ней приставили вторую служанку, молодую и неопытную деревенскую девушку, которая из-за заячьей губы была болезненно стеснительной до такой степени, что производила впечатление слабоумной. Анджули всячески пыталась разговорить ее, но Ними не обнаруживала склонности к общению и в присутствии Промилы ходила на цыпочках, точно перепуганная мышь, от страха не в силах вымолвить ни слова. Когда к ней обращались, она только кивала или мотала головой.

Кроме Промилы, Ними и неизменной мехтарани, ни одна другая женщина никогда не входила в крохотный дворик, но Анджули слышала их пронзительные голоса и смех, доносившиеся из-за стен или с крыш, где они собирались вечерами, чтобы посплетничать и подышать свежим воздухом. Прислушиваясь к ним, она узнала о болезни раны и прибытии дядиного хакима, Гобинда Дасса, и исполнилась безумной надежды, что он как-нибудь сумеет устроить ее побег.

Если бы она смогла поговорить с ним или тайно передать ему письмо с рассказом о своем трудном положении, он наверняка не отказался бы помочь ей. Даже если он сам не в состоянии что-либо сделать, он может обратиться от ее имени к Джхоти и Кака-джи, которые всегда любили ее и потребуют, чтобы ее отправили обратно в Каридкот. А возможно, Гобинду удастся связаться с Ашоком, который обязательно спасет ее, даже если Промилу Деви заменят десятью драконами и всей дворцовой стражей.

Но Анджули никак не могла придумать способ войти в сообщение с Гобиндом; и она знала, что ему самому никогда не позволят переступить порог занана, как бы он ни возвысился в глазах раны; не позволят, даже если Шушила будет умирать. Тем не менее она не собиралась отчаиваться: покуда Гобинд находился в Бхитхоре, надежда оставалась. Однажды, каким-нибудь образом, она сумеет связаться с ним. И как-то раз теплым вечером, когда только-только зажгли лампы и крохотный двор-колодец погрузился во тьму, надежды Анджули оправдались: Ними, пришедшая с ужином, принесла письмо от хакима…

Это было, как она узнала позже, второе письмо Гобинда к ней – первое до нее не дошло. По прибытии в Бхитхор он написал два письма, по одному каждой рани, с приложенными к ним посланиями от Кака-джи и Джхоти. Он передал послания открыто, через старшего евнуха, и оба были вручены Шушиле, которая прочитала их, разорвала и передала устный ответ, якобы от лица обеих рани.

Третье письмо, адресованное Анджули, тоже передали Шушиле, и, поскольку в нем не содержалось ничего особенного (всего лишь просьба подтвердить, что у обеих сестер все в порядке), ей пришло в голову, что имеет смысл позволить Каири прочитать его и собственноручно на него ответить. Если в ответе не будет содержаться никаких неуместных сведений, хаким удовлетворится и прекратит расспросы; в противном же случае письмо послужит доказательством, что Каири-Баи предательница, которая замышляет посеять вражду между Бхитхором и Каридкотом и пытается очернить своего мужа и сводную сестру.

Письмо снова аккуратно запечатали и отдали глуповатой служанке Ними с наказом вручить его госпоже после наступления темноты и сказать, что письмо дал ей незнакомец, который остановил ее на обратном пути с базара и пообещал хорошо заплатить, коли она отдаст послание второй рани, оставшись с ней наедине, и принесет ответ от нее, когда выйдет в город в следующий раз. Девушку заставили повторять эту историю, пока она не выучила ее наизусть, и предупредили, чтобы она не вздумала ничего добавлять от себя или отвечать на любые возможные вопросы хозяйки, иначе ей вырвут язык. Зато если она все сделает, как велено, ее щедро вознаградят…

Казалось бы, ужасной угрозы вкупе с обещанием награды должно быть для служанки более чем достаточно, чтобы в точности выполнить приказ. Но Ними, несмотря на невежество и робость, была не лишена здравого смысла и обладала более сильным характером, чем полагали интриганы. Анджули-Баи хорошо обращалась с ней (чего прежде не делал никто, даже родители), и потому Ними не собиралась причинять ей зла – а она не сомневалась, что против хозяйки замышляется зло. Иначе зачем ей приказали рассказать дурацкую историю про незнакомца и пригрозили вырвать язык, коли она ослушается? Она отдаст письмо, но при этом сообщит, каким образом оно к ней попало и что ей велено сказать, и предоставит Анджули-Баи в мудрости своей решать, как поступить.

Принять такое решение оказалось непросто. Анджули опасалась ловушки и не знала, кто расставляет на нее сети: лжет Ними или говорит правду? Если девушка не обманывает, это подтверждает ее сомнения насчет Шушилы и означает, что сестра действительно ополчилась на нее. Ей все еще не верилось в такое, но еще сильнее не верилось, что Ними лжет, а если она говорит правду… Вероятно, лучше не рисковать и вообще ничего не делать. Однако, поразмыслив, Анджули сообразила, что, если бы Ними не предупредила ее, она с готовностью поверила бы в историю про незнакомца, передавшего письмо, и написала бы ответ. А потому разумно предположить, что, если она никак не отреагирует, Ними заподозрят в том, что она предостерегла хозяйку, и под пытками заставят признаться в этом.

Получив в свое распоряжение бумагу и перо, Анджули сочинила вежливый бесцветный ответ, в котором благодарила хакима за заботу и заверяла, что первая рани, насколько ей известно, пребывает в добром здравии и у нее самой тоже все в порядке. Ними отдала записку Шушиле, которая ее прочитала и переслала Гобинду. А во время следующего визита к родителям Ними между прочим заметила, что, если бы кто-нибудь из них придумал способ наладить тайную связь с врачом из Каридкота, а она стала бы посредницей, можно было бы заработать кучу денег (идея принадлежала не ей, а Анджули). Родители попались на удочку, и впоследствии Ними приносила второй рани письма от Гобинда, а Анджули на них отвечала, хотя по-прежнему чрезвычайно осторожно, потому что не знала наверняка, не следят ли за служанкой и не является ли это очередной, еще более коварной ловушкой.

Но Шушила ничего не знала о переписке. Прочитав ответ сводной сестры на первое переданное ей письмо, она, видимо, пришла к выводу, что заточение и суровое обращение довели Каири до состояния рабской покорности и она уже не представляет никакой угрозы. Анджули было сказано, что она снова может свободно расхаживать по женской половине, если не станет соваться в покои первой рани.

Срок родов приближался, и обитательниц занана все сильнее охватывала пьянящая смесь тревоги и возбуждения. Напряжение изо дня в день возрастало, и под конец даже Анджули, всеми игнорируемый наблюдатель, заразилась общим волнением и начала со страхом думать о том, как подобная нездоровая обстановка подействует на ее нервозную сестру. К всеобщему удивлению, Шушила оставалась невосприимчивой к царящей в занане атмосфере. Она пребывала в прекрасном расположении духа, не закатывала никаких истерик (которых ожидал бы любой, кто ее знал), продолжала цвести и хорошеть и, по всей видимости, нисколько не боялась родов. Но Анджули, узнавшая об этом из разговоров женщин, заподозрила, что причина такого спокойствия кроется в предыдущих двух выкидышах, которые произошли на столь раннем сроке, что их и выкидышами-то нельзя было назвать.

Она предположила (как оказалось, правильно), что Шу-шу внушили – или она сама себя убедила? – будто сравнительно слабые болевые ощущения, испытанные ею тогда, и есть те самые ожидаемые ею «родовые муки», и что ни у новой дай, ни у придворных дам не хватило смелости вывести ее из заблуждения. Настоящих неприятностей нужно ждать, когда у нее начнутся схватки – и на сей раз рядом не будет ни Гиты, чтобы помочь ей, ни любящей сводной сестры, чтобы утешить и поддержать ее.

Схватки у Шушилы начались теплым весенним вечером, незадолго до десяти часов. Весь следующий день и часть следующей ночи ее дикие вопли разносились по занану и отражались жутковатым эхом в колоннадах, окружавших сады. В какой-то момент этого бесконечно долгого дня одна из служанок, с серым от страха и недосыпания лицом, прибежала к Анджули и задыхаясь выпалила, что она должна немедленно явиться в королевские покои: рани-сахиба ее зовет.

Пришлось подчиниться, хотя Анджули не питала никаких иллюзий относительно внезапного желания Шушилы видеть сестру: Шу-шу изнемогала от боли и страха, и именно боль и страх побудили ее послать за единственным человеком, который никогда не подводил ее и который, как она интуитивно знала, не подведет и сейчас. Анджули прекрасно понимала, как сильно она рискует, входя в покои сестры в такое время. При неблагоприятном исходе родов кого-нибудь непременно обвинят в произошедшем, и это будут не боги, не естественные причины и не любая из бхитхорских женщин – вину возложат на нее. На сей раз виноватой окажется Каири-Баи, «полукровка», которая из ревности или из желания отомстить за дурное с ней обхождение навела порчу на ребенка или его мать, и она будет сурово наказана.

Но даже будь у нее возможность отказаться идти к Шушиле (а таковой не имелось), она все равно пошла бы. Только глухой или жестокосердный мог остаться равнодушным к этим душераздирающим крикам, а Анджули не была ни глухой, ни жестокосердной. Она поспешила к сестре, и до самого конца тяжелых родов именно за ее руки судорожно цеплялась Шушила, впиваясь в них ногтями, царапая до крови и умоляя позвать Гиту, чтобы она облегчила муки… бедную Гиту, якобы сломавшую шею при падении с крыши более года назад.

Новая дай, заменившая Гиту, знала толк в повивальном деле, но в болеутоляющих средствах разбиралась хуже своей предшественницы. Вдобавок она никогда прежде не имела дела с пациенткой, которая не только не пыталась помочь себе сама, но и делала все возможное, чтобы помешать любому другому оказать ей помощь.

Первая рани металась на постели, визжа и вопя дурным голосом, яростно царапая лица женщинам, пытавшимся ее удержать. Если бы не своевременное появление сводной сестры, кончилось бы тем, что она нанесла бы себе серьезные телесные повреждения или сошла бы с ума. Но всеми презираемая вторая жена преуспела там, где все остальные потерпели неудачу: хотя вопли продолжались, они стали раздаваться реже, и вскоре обезумевшая от боли и страха роженица начала тужиться, когда схватки усиливались, и расслабляться, когда они стихали, а дай облегченно вздохнула и стала надеяться, что, возможно, все еще обойдется.

День угас, и снова наступила ночь, но на женской половине дворца мало кто мог заснуть, а у женщин в комнате роженицы не было ни одной свободной минутки, даже чтобы перекусить на ходу. Шушила совсем обессилела и до такой степени натрудила горло воплями, что больше не могла кричать, а только стонала. Однако она продолжала цепляться за руки Анджули, словно за единственную надежду, и Анджули, смертельно усталая, по-прежнему склонялась над ней, подбадривая, уговаривая проглотить ложку общеукрепляющего травяного отвара или приправленного пряностями вина, утешая, лаская, упрашивая сестру, как часто делала в прошлом.

– И на какое-то время, на короткое время, – сказала Анджули, повествуя о той безумной ночи, – мне показалось, будто она стала прежней маленькой Шу-шу и мы с ней снова друзья, как в былые дни. Правда, даже тогда в глубине души я понимала, что это не так и прошлого не вернуть…

Если не считать неуправляемого истеричного поведения Шушилы, все проходило без серьезных осложнений, и сразу после полуночи она наконец разрешилась от бремени. Ребенок появился на свет очень легко: сильный здоровый младенец, который громко кричал и молотил по воздуху крохотными кулачками. Но дай побледнела, когда подняла его, а столпившиеся вокруг возбужденные женщины, нетерпеливо ожидавшие великого момента, разом попятились и затихли. Ибо ребенок оказался не желанным сыном, с такой уверенностью обещанным прорицателями, а дочерью.

– Я увидела лицо Шушилы, когда ей сообщили это, – сказала Анджули, – и я испугалась. Испугалась, как никогда прежде: за себя… и за новорожденного тоже. Мне показалось, будто покойница вернулась к жизни и там, на кровати, лежит Джану-рани – Джану-рани в одном из своих приступов лютой ярости, холодная и смертоносная, как кобра. Прежде я никогда не видела такого сходства. А тут вдруг увидела. И в тот же миг поняла, что всем присутствующим в комнате грозит смертельная опасность. Мне – в первую очередь. Шушила, разочарованная ребенком, нанесет удар с бешенством тигрицы, у которой отняли детенышей, как она уже дважды делала прежде (да, теперь я это знала). Только на сей раз все окажется гораздо хуже: на сей раз ее гнев и разочарование будут в десять раз сильнее, поскольку она выносила этого ребенка все девять месяцев в полной уверенности, что родит сына, и претерпела немыслимые муки, чтобы произвести его на свет, – а это оказалась дочь.

Анджули снова задрожала всем телом, и голос ее упал до шепота.

– Когда ей дали младенца, она уставилась на него с ненавистью, собралась с силами и проговорила, хотя от крика у нее был сорван голос и из-за слабости она даже шептала с трудом: «Это дело рук врага. Это не мой ребенок. Унесите его прочь и убейте!» Потом она отвернулась и больше ни разу на него не взглянула, хотя это был ее родной ребенок, ее первенец, плоть от плоти и кровь от крови. Я в жизни не поверила бы, что кто-нибудь… что женщина способна… Но дай сказала, такое часто случается, когда женщины измучены тяжелыми родами и разочарованы полом ребенка. Они говорят дикие вещи, но это ничего не значит: оправившись и взяв младенца на руки, они проникаются к нему глубокой любовью и нежностью. Однако я знала свою сестру лучше, чем дай, и испугалась пуще прежнего. Именно тогда я поняла, что почти ненавижу Шушилу… но как можно ненавидеть ребенка, даже жестокого? Дети порой бывают гораздо более жестокими, чем взрослые, поскольку они не понимают по-настоящему; они только чувствуют и наносят удары, снова и снова, с бессмысленной жестокостью, а Шу-шу была, в сущности, еще ребенком. Но я боялась ее… боялась…

Измученная дай дала Шушиле сильное снотворное, и, едва оно подействовало, остальные женщины на цыпочках удалились, чтобы сообщить ужасную новость обитательницам занана, а трепещущий от страха евнух неохотно отправился доложить больному ране, что тот стал отцом очередной дочери. Анджули задержалась, чтобы дай могла немного поспать, а после, еще до пробуждения Шушилы, вернулась к себе в комнаты. Тогда-то она и написала Гобинду письмо, в котором умоляла помочь Шушиле и просила хакима использовать свое влияние на рану, чтобы убедить его немедленно послать за сиделкой-ангрези, способной позаботиться о матери и ребенке.

– Я думала, может, сиделка, если ей разрешат приехать в Бхитхор, сумеет исцелить Шушилу от ненависти и приступов ярости и убедить ее, что никто не виноват в том, какого пола родился ребенок, и меньше всех сам ребенок.

Гобинд получил то письмо, но европейскую женщину в Бхитхор так и не вызвали, да и в любом случае никто ничего не успел бы сделать. Дошедшие до Анджули слухи подтвердили самые худшие ее опасения: диких вспышек ярости у Шушилы не повторялось, но она отказывалась видеть дочь, объясняя свой отказ тем, что она, будучи слишком хилой и болезненной, не проживет долее нескольких дней, а она боится вновь испытать душевную боль и горе, если привяжется к младенцу, которого неминуемо лишится в скором времени.

Но по меньшей мере дюжина женщин присутствовали при родах, и все они видели новорожденную и слышали ее первый крик. И все же слухи, что она появилась на свет хилой и болезненной и долго не протянет, повторялись столь часто, что даже те, кто имел основания считать иначе, в конце концов поверили в это. Вскоре почти все в Бхитхоре знали, что бедной рани, обманувшейся в своих надеждах родить сына, предстоит пережить очередное горе – потерю дочери.

– Я не знаю, как умерла малышка, – сказала Анджули. – Наверное, бедняжку просто заморили голодом до смерти. Правда, поскольку ребенок был сильным и здоровым, на это потребовалось бы много времени, а потому, возможно, они избрали способ побыстрее… Остается только надеяться на это. Но кто бы ни совершил черное дело, он действовал по приказу Шушилы. На следующий день после того, как тело младенца отнесли на площадку для сожжения, трое служанок и дай заболели и их увезли из дворца в паланкине, чтобы болезнь не распространилась. Позже ходили слухи, что все четверо умерли, хотя, возможно, это неправда. Так или иначе, они больше не вернулись на женскую половину, а когда больному ране снова стало хуже, во всеобщей сумятице и тревоге о них и вовсе забыли – кто станет в такое время интересоваться участью нескольких незначительных обитательниц занана?

Шушила, очень быстро оправившаяся от родов, решительно отказывалась верить, что недуг мужа неизлечим. Ее вера в дядиного хакима оставалась непоколебимой, и она настойчиво утверждала, что это лишь временное обострение болезни и уже через месяц рана поднимется на ноги и полностью выздоровеет – иначе и быть не может. Она усиленно занялась собой, желая устранить последствия беременности и родов и обрести былую стройность, восхищавшую супруга, чтобы он, когда поправится, считал ее все такой же красивой и не помышлял ни о ком другом.

Шушила до последнего не желала верить, что он умирает, а когда наконец поверила, попыталась пойти к нему, чтобы обнять и закрыть своим телом от врага, угрожавшего любимому супругу. Ради него она была готова сразиться с самой смертью – и она сражалась, кусаясь и царапаясь, со всеми, кто препятствовал ей бежать к постели больного. Ярость и отчаяние Шушилы были столь ужасны, что перепуганные служанки разбежались и попрятались в самых дальних и темных комнатах занана, а евнухи, прислушивавшиеся у ее двери, качали головами и бормотали, что рани повредилась рассудком и ее надобно посадить под замок. Но после того как первый приступ безумного горя миновал, она заперлась в своих покоях, отказываясь есть и пить и никого к себе не подпуская.

Должно быть, именно тогда ей пришло в голову стать сати и именно тогда она приняла решение относительно сводной сестры. Когда Шушиле сообщили о смерти мужа, она уже определилась со своими планами. По-видимому, она сразу послала за визирем и в присутствии старшего евнуха и Промилы Деви (которая не преминула подробно рассказать Анджули о состоявшемся разговоре) сообщила о том, что намерена умереть на погребальном костре мужа.

Она пойдет за похоронными носилками пешком, но пойдет одна. Нельзя допустить, чтобы «полукровка» осквернила прах раны, сгорев вместе с ним: она не жена ему в подлинном смысле слова, а потому недостойна великой чести стать сати. К ней следует применить другие меры…

Даже визирь, наверное, содрогался от ужаса, слушая первую рани, но он не стал возражать – возможно, его все еще терзали воспоминания о безуспешных попытках расторгнуть брачный контракт с «полукровкой», а саму женщину отправить обратно домой без приданого. Если он когда-нибудь и думал о ней, то лишь со злобой, негодованием и досадой, сознавая свое поражение. Во всяком случае, он согласился со всеми распоряжениями первой рани, а потом поспешно удалился, дабы посовещаться с жрецами и придворными советниками относительно приготовлений к похоронам. После ухода визиря Шушила послала за своей сводной сестрой.

Анджули не видела сестру с ночи рождения ребенка и не получала от нее никаких известий. Когда ее вызвали к первой рани, она решила, что Шу-шу сходит с ума от горя и ужаса и отчаянно нуждается в поддержке. Она не думала, что о сати вообще зайдет речь, ведь Ашок говорил, что радж издал закон, запрещающий сожжение вдов. А значит, Шушила могла не бояться, что ее принудят умереть на погребальном костре мужа.

– Но на сей раз я пошла к ней без всякой охоты, – сказала Анджули.

До недавних пор она верила (или заставляла себя верить), что Шушила неповинна во многих приписываемых ей делах, но теперь она все понимала – не только умом, но и сердцем. Однако она не могла не пойти к сестре. Она ожидала найти новоиспеченную вдову в слезах и безумном смятении, с растрепанными волосами и в изодранных одеждах, в окружении причитающих служанок. Но из покоев первой рани не доносилось ни звука, и, когда Анджули вошла, она увидела там только одного человека: миниатюрную стройную женщину, которую в первый миг даже не узнала…

– Я бы в жизни не поверила, что она может так выглядеть. Уродливая, злая – и жестокая. Невыразимо жестокая. Даже Джану-рани никогда так не выглядела, ибо Джану была красивой, а эта женщина – нет. Казалось немыслимым, что она вообще могла быть прежде красивой или молодой. Она посмотрела на меня с каменным лицом и осведомилась, как я посмела явиться к ней, не выказывая никакого горя. Даже и здесь я оказалась виноватой: Шушиле было нестерпимо видеть, что я не испытываю мук скорби, терзающих ее сердце. Она сказала… она рассказала мне все: что возненавидела меня с того самого момента, как полюбила своего мужа, потому что я тоже была его женой и она не могла вынести этой мысли; что велела морить меня голодом и держать в заточении, чтобы я поплатилась за это свое преступление и вдобавок стала выглядеть старой и уродливой, дабы рана, вспомни он случайно о моем существовании, с омерзением отвернулся от меня; что приказала убить двух моих служанок и старую Гиту… Она бросала мне все это в лицо так, словно каждое слово было физическим ударом, словно она облегчала собственную боль, видя мои страдания, – а разве могла я не страдать? Под конец… под конец Шушила сообщила о своем решении стать сати и сказала, что последним, что я увижу в своей жизни, станут языки пламени, навсегда соединяющего их с мужем тела, поскольку она отдала приказ выжечь мне глаза раскаленным железом, едва лишь погребальный костер догорит. А потом… потом меня отвезут обратно в занан, где я проведу остаток дней в кромешной тьме – как рабыня. Я… я пыталась образумить Шушилу. Я умоляла. Я упала перед ней на колени и заклинала во имя всего, что связывает нас, – нашего прошлого, наших родственных уз, былой взаимной привязанности и любви – пощадить меня. Но она лишь рассмеялась и позвала евнухов, которые выволокли меня оттуда…

На последнем слове голос у нее пресекся, и в наступившей тишине Аш снова услышал шепот моря и разные слабые звуки, производимые кораблем, и снова почувствовал едкую вонь горячего керосина, аромат жареных пури, подававшихся к ужину, и запах застоявшегося табачного дыма, напоминавший, что на протяжении многих лет эту каюту занимал Рыжий. Но на палубе воздух свеж и прохладен, и в небе вновь сияют знакомые звезды, ибо южное небо осталось позади, а с ним и Бхитхор с его суровыми скалистыми горами и все события, произошедшие там.

Все кончено! Кхутам хогья! Шушила мертва, и единственным свидетельством того, что она жила на белом свете, является отпечаток маленькой ладони на Воротах сати Рунг-Махала. Сарджи, Гобинд и Манилал умерли, и Дагобаз тоже… Все они – часть прошлого, и, хотя Аш никогда не забудет их, лучше постараться пореже думать о них, пока не пройдет достаточно времени, чтобы он мог предаваться воспоминаниям спокойно и без боли.

Аш глубоко вздохнул, взял Анджули за руки и мягко спросил:

– Почему ты не рассказала мне все это раньше, ларла?

– Это было невозможно… У меня так мучительно болела душа, что я не выдержала бы никаких новых переживаний. Я хотела лишь покоя и не находила в себе сил отвечать на вопросы и рассказывать свою страшную историю. Я так долго любила Шушилу и думала, что она… тоже любит меня. Даже думая, что ненавижу сестру, я не могла забыть, сколь много она значила для меня прежде, какой ласковой и нежной была в детстве. А потом… потом я увидела, как она идет к погребальному костру, и поняла, что произойдет, когда она осознает, что совершила непоправимый шаг и пути к спасению нет… И я не могла допустить, чтобы она умерла столь ужасной смертью. Не могла! Однако, если бы я ушла из чаттри по первому твоему слову, возможно, все остальные не погибли бы. Они умерли по моей вине, и я не могла вынести этой мысли – или звука собственного голоса, рассказывающего о событиях, в которые даже сейчас мне верится с трудом. Я хотела выбросить все это из головы, забыть и притвориться, будто ничего этого не было. Но воспоминания не отпускали.

– Они отпустят сейчас, сердце мое, – сказал Аш, заключая Анджули в объятия. – О любимая, я так боялся! Жутко боялся. Ты себе не представляешь! Все это время я думал, что ты скорбишь о ней и что ты поняла: я не в силах заменить ее, поскольку она забрала всю твою любовь и для меня ничего не осталось. Я думал, что потерял тебя…

Голос у него прервался, и внезапно Анджули крепко обняла его за шею и, задыхаясь, прокричала:

– Нет, нет, нет… ты ошибался: я всегда любила тебя… всегда, всегда. Больше всех на свете…

А потом хлынули слезы.

Но на сей раз Аш знал, что это целительные слезы, вымывающие ужас, горечь и чувство вины из ее израненной души, ослабляющие чудовищное напряжение, в тисках которого она находилась так долго. Когда слезы наконец иссякли, он поцеловал Анджули, и вскоре они вышли вместе в прохладную, сверкающую звездами тьму и по крайней мере на ту ночь забыли о прошлом и будущем, обо всех и вся, всецело поглощенные друг другом.