ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
— Папа, тебя хочет видеть какой-то человек, — сказала Диана, запыхавшись от бега.
Я отложил свиток.
— Диана, сколько раз можно повторять, чтобы ты не открывала дверь — для этого у нас есть специальный раб. Здесь, в городе…
— А почему нельзя?
Я вздохнул. Происшествие с Конгрионом нисколько не напугало ее. Я зевнул, вытянул руки и посмотрел на статую Минервы в глубине сада. Сделанная из бронзы, она была раскрашена так реалистично, что, казалось, вот-вот задышит. Она была единственной женщиной в доме, которая не спорила и не возражала мне. Луций, должно быть, заплатил за нее огромнейшую сумму.
— Я, папа, узнала его. Он говорит, что он наш сосед.
— О Юпитер, надеюсь, не бывший сосед по поместью.
Я представил себе, как перед нашей дверью стоит один из Клавдиев, и встревожился. Я поднялся и пересек сад. Диана бежала за мной.
У двери оказался не один, а целых два человека с многочисленной свитой рабов. Тот, кого Диана узнала, был Марк Целий. Я мысленно посчитал месяцы — прошел почти год, как он появился в моем поместье и напомнил о долге Цицерону. Я не понял, как Диана могла узнать его, ведь теперь он был гладко выбрит и подстрижен совершенно обычно; этим летом никто уже не следовал прошлогодней моде.
За ним стоял сам Цицерон. С тех пор, как я видел его в последний раз на Форуме, он немного потолстел.
— Видишь, — сказала Диана, указывая на Целия, — я знаю его.
— Граждане, извините, что у меня такая невоспитанная дочь.
— Ерунда, — сказал Цицерон. — Никто еще не встречал меня настолько любезно и добродушно. Можно войти, Гордиан?
Они проследовали за мной в сад, а рабы остались снаружи. Я приказал принести бутыль с вином и чаши; гости пили и хвалили мои апартаменты. Цицерон заметил статую Минервы. Я знал, что у него в доме имеются дорогие статуи богов, но моя была ценнее, насколько я понял. Я мысленно улыбнулся.
— Замечательный у тебя дом, — сказал Цицерон.
— Просто великолепный, — отозвался Целий.
— Спасибо.
— Итак, ты оставил поместье, — сказал Цицерон. — И это после того, как я немалыми усилиями помог тебе добиться его.
— Твоя работа не пропала зря. Поместье обратилось этим домом, как гусеница становится бабочкой.
— Когда-нибудь объяснишь поподробней. Ну а пока добро пожаловать снова в город. Теперь мы соседи. Мой дом находится совсем неподалеку.
— Да, я знаю. Со своей верхней террасы я могу видеть его на Капитолийском холме.
— Я тоже теперь твой сосед, — вступил в разговор Марк Целий. — Я как раз снял небольшой дом за углом. Плата просто невероятная, но в последнее время у меня появились деньги.
— В самом деле? — спросил я, решив, что неудобно задавать вопрос, откуда.
— Прекрасный сад, — сказал Цицерон. — И еще более прекрасная статуя. Если только ты когда-нибудь задумаешь расстаться с нею, то обратись ко мне…
— Я пока не собираюсь се продавать. Все в этом доме когда-то принадлежало моему лучшему другу.
— Понимаю. — Он глотнул вина. — Но мы пришли не только для того, чтобы посмотреть на твое жилище, Гордиан. Я хочу попросить тебя об одном маленьком одолжении.
— Неужели? — спросил я, чувствуя холодок, несмотря на жаркое солнце.
— Да. — Он выглядел слегка усталым. — Но сначала я спрошу, так ли хороши здешние частные удобства, как и общественные?
— Иди вниз по коридору, — сказал я.
Цицерон извинился и вышел.
Целий наклонился ко мне.
— Диспепсия, расстройство желудка, — пояснил он. — Сейчас стало хуже, чем в прошлом году. Знаешь, иногда я сомневаюсь, удастся ли ему иной раз закончить речь перед Сенатом.
— Спасибо за ценные сведения, Марк Целий.
Он рассмеялся.
— На самом деле его желудок поправился с тех пор, как Сенат принял то постановление весной.
— Какое постановление?
— Согласно которому прощаются все, приговорившие заговорщиков к смерти.
— Ах, да, меня в то время не было в городе. Но сын мне писал об этом: «Всем членам Сената, магистратам, свидетелям, осведомителям и другим, вовлеченным в нарушение закона, согласно чему казнили Публия Лентула, Гая Корнелия Кетега и других, Сенат римский дарует защиту от преследования». Другими словами, Сенат спас их.
— Да, и это очень хорошо для Цицерона. А иначе его бы привлекли к суду за убийство.
— А почему бы и нет? Казнь была совершенно незаконной.
— Пожалуйста, не говори этого, когда Цицерон вернется! Или, по крайней мере, пока я не уйду.
— Ты уходишь, так рано?
— Не могу оставаться. У меня назначена встреча на улице Ткачей — хочу купить себе ковры для нового жилища. У этого торговца редкостные цвета, как раз под цвет глаз одной вдовы, с которой я надеюсь сойтись поближе.
— У тебя всегда был изысканный вкус, Марк Целий…
— Спасибо.
— Что меня всегда интересовало, кому же ты служишь. Ты знал обоих очень хорошо, когда же ты решил перейти на сторону Цицерона и оставить Катилину?
— Гордиан! У тебя у самого нет вкуса, если задаешь такой вопрос.
— Потому что он ставит под сомнение твой юношеский идеализм?
— Нет, потому что он ставит под сомнение наличие у меня здравого смысла. Зачем мне выбирать того, кто заведомо проиграет? Да, я знаю, что ты думаешь о Катилине и Цицероне. Иногда целесообразность перевешивает над вкусом. — Он глотнул вина. Посмотрев в ту сторону, куда ушел Цицерон, он наклонился и сказал тихим голосом: — Но если хочешь узнать правду… настоящую правду…
— А не ложную…
— Да, да. На самом деле в прошлом году я уже не служил ни Катилине, ни Цицерону, хотя оба считали меня своим человеком.
— Никому из них? Кому же тогда?
— Моему старому учителю, Крассу.
Увидев недоверие на моем лице, Марк Целий пожал плечами.
— Понимаешь, ему же надо было наблюдать за обоими, знать, как они к нему относятся; и я хорошо справлялся с работой. Ты думаешь, только один Цицерон наводнил город своими шпионами? Да Красс и платит лучше.
— Насколько я понимаю, они все тебе платили за услуги. Мне кажется, ты и сам иногда не понимаешь, на чьей ты стороне. Так ты говоришь, Красс?
Он улыбнулся.
— Я сказал тебе как человеку, в порядочности которого я уверен. Ты болтать не будешь. Да ведь ты и не знаешь, верить мне или нет.
— Мне кажется, ты сам себе не веришь.
Он подался назад со смущенным видом.
— Мне кажется, тебе лучше жить в городе, Гордиан. Ты отдыхаешь, выглядишь бодрее, чем в провинции.
Через мгновение к нам присоединился Цицерон. Целий встал и попрощался с нами обоими.
— Уже уходишь? — спросил Цицерон.
— У него дело — подобрать ковер под цвет глаз, — объяснил я.
Цицерон улыбнулся, чтобы скрыть недоумение, и Целий ушел.
— Итак, как я уже говорил, у меня к тебе небольшая просьба.
— Не знал, что я до сих пор что-то должен тебе.
— Гордиан, оглянись! — сказал он, указывая на сад с колоннами, статуями и фонтаном. — Ты мне сам дал понять…
— Поверь мне, Цицерон, я заслужил этот дом, каждый его камушек! — проговорил я с такой страстностью, что он придержал свою риторику.
— Хорошо, но сначала выслушай меня.
— Хорошо, но мне кажется, если кто-то и должен просить об одолжении, так это я. Называй это компенсацией, если хочешь. Несколько месяцев тому назад, когда я еще жил в поместье, мне был нанесен ущерб людьми из Рима. Они искали Катилину в моем доме. Кто их послал ко мне? Кто приказал им обыскать мой дом и напугать мою семью? Если бы они нашли его, то убили бы на месте, в этом я не сомневаюсь.
Цицерон нахмурился. Либо я раздосадовал его, либо у него опять неполадки с желудком.
— Ладно, ладно, Гордиан, будем считать, что и я тебе должен. Ведь ужасно сознавать, что Отец Отечества в должниках у тебя? Но ты же доверяешь мне. Так ты выслушаешь меня или нет?
Я поставил чашу на стол и скрестил руки.
Цицерон улыбнулся.
— Очень простая вещь, поверь. Понимаешь, ведь официально никто из армии Катилины не остался в живых после Пистории…
— Я тоже слыхал об этом, — сказал я, вспомнив лязг оружия. — Все они погибли, сражаясь.
— Да, все они были римлянами и оставались ими до самой смерти, как ни жестоко они заблуждались. Но до моего сведения дошло, что, по крайней мере, двое осталось — отец и сын.
— Неужели? И как ты об этом узнал?
— У меня ведь повсюду осведомители, не забывай об этом. И мне кое-что нужно от этих уцелевших.
— Не отмщения, я надеюсь. И так уже было достаточно казней и судов после гибели Катилины. Мне казалось, что всех врагов государства уже наказали.
— Нет. От них мне нужно, чтобы они вспомнили речь Катилины.
— Его речь?
— Ту, что он произносил перед сражением. Ведь он должен был ее произнести, как всякий римский полководец.
— Возможно. А почему она тебя интересует?
— Чтобы завершить мои записи в качестве консула. У меня есть записи всех речей за предыдущий год — мои выступления против Катилины, обсуждения в Сенате — Тирон постарался. Есть копии писем, согласно которым обвинили заговорщиков, записи речи помощника Антония перед битвой…
— У него, кстати, что-то было не в порядке…
— Кишки у него были не в порядке, — сказал он сочувствующим тоном человека, страдающего от хронической диспепсии. — Но ни у кого нет речи Катилины перед его последней битвой. Забудь слово «одолжение», я заплачу серебром тому, кто поведает ее мне.
— Тебе она нужна для написания воспоминаний?
— Почему бы и нет? Заговор Катилины был одним из наиболее значительных событий за всю историю Республики. А что до моей роли, так некоторые даже говорят, что иногда я достигал такой власти, что приближался к образу царя-философа, каким он описан у Платона. Они, конечно, преувеличивают, но…
— Пожалуйста, Цицерон… — Теперь у меня заболел живот.
— Мне нужна речь Катилины, нужна для потомства. На твоих условиях. Ты можешь сам записать ее на досуге, можешь продиктовать Тирону.
— И он тут же запишет ее своей скорописью?
— Да, если будешь говорить достаточно быстро.
Я поморщился при мысли о том, что речь Катилины попадет в руки его преследователя. А с другой стороны, разве можно дать бесследно исчезнуть его словам? Что еще из его наследства переживет века? Статуи его никогда не будут воздвигнуты, историки его не прославят, сына он не оставил. Через несколько лет останутся одни лишь слухи и злословия.
Оставалась, конечно, еще водяная мельница. Ее задумал Луций Клавдий, а Катилина разрешил трудную загадку. Это памятник им обоим. Перед тем как отдать поместье Клавдии, я хотел сжечь ее, чтобы она не переходила в недостойные руки. Я даже раздал рабам факелы и молотки, но, только увидев, как крутится колесо, сразу отказался от этой мысли. Пусть она стоит памятником всем нам, кто ее строил.
Цицерон кашлянул и перенес меня опять в мой городской дом.
— Даже если я и присутствовал в Пистории, — сказал я, — и даже если я слыхал его речь, неужели ты думаешь, что я запомнил ее слово в слово?
— Да, я уверен, Гордиан. У тебя превосходная память на подобные вещи. Таковы твои способности и таланты — ты можешь запоминать все детали, особенно слова. Я же помню, как ты слово в слово цитировал высказывания, сделанные за много лет до того.
— Твоя правда, Цицерон. Знаешь, что я вспомнил, когда увидел тебя у своего порога? Слова, произнесенные давно умершим человеком. Это было более чем восемнадцать лет назад, в твоем старом доме на Капитолийском холме, ночью после суда над Секстом Росцием. Помнишь? Мы прибыли в твой дом, ты, я и Тирон, увидели снаружи охранников и рабов Суллы и нашли самого диктатора внутри, он ожидал нас в твоей библиотеке.
Цицерон задержал дыхание, словно это воспоминание до сих пор беспокоило его.
— Ну да, конечно, я помню ту ночь. Мне показалось, что сейчас нас казнят и выставят головы на шестах.
— Я тоже так подумал. Но для укушенного чудовища, каким тогда был Сулла, он оказался довольно миролюбивым и приветливым. Хотя он не льстил нам, отнюдь. Меня он назвал собакой, выкапывающей кости, и сказал, что у меня на морде вечно будет грязь и червяки.
— Он и вправду так сказал? Я едва помню.
— О Тироне он сказал, что тот не так уж и прелестно выглядит, чтобы ты позволял ему всякие вольности, и предложил вместо того его выпороть.
— Похоже на слова самого Суллы.
— А помнишь, что он сказал про тебя?
Он напрягся.
— Не помню точно, что ты имеешь в виду.
— «Глупый храбрец, или безумный честолюбец, или то и другое», — сказал он. Умный молодой человек и замечательный оратор, как раз такой, какого он бы предпочел видеть в своих рядах, но он понимал, что ты никогда не пойдешь на это, потому что твоя голова забита республиканскими добродетелями и презрением к тирании. А потом он сказал — я попробую дословно привести его слова: «У тебя ложные представления о благочестии и о своей природе. Я-то старая лиса и чую в этой комнате еще одну лису. Вот что я тебе скажу, Цицерон: дорога, которую ты выбрал, ведет только к одному — к тому месту, где я сейчас нахожусь. Может, ты и не зайдешь настолько далеко, но никуда уже больше не свернешь. Посмотри на Луция Суллу и увидишь свое отражение».
Цицерон наградил меня леденящим взглядом.
— Таких слов я не припомню.
— Нет? Тогда, возможно, ты и не поверишь, когда я вспомню речь Катилины.
Он немного растаял.
— Так что же ты делал в лагере Катилины?
— Искал заблудившегося ягненка, который оказался львенком. Но разве ты ничего не знаешь от своих осведомителей?
— Многое от них ускользает, например мысли. Ах, Гордиан, знать бы, что ты поддашься на уговоры Катилины, не посылал бы я к тебе Марка Целия. Мне казалось, ты сразу его раскусил. Вместо того, мне кажется, он развратил тебя. Не в буквальном смысле, конечно, надеюсь. — Он рассмеялся.
Я посмотрел на статую Минервы. Ее молчание успокаивало меня; не поддаваться гневу — это уже мудрость.
— Ты не сожалеешь о чем-нибудь за время своего консульства, Цицерон?
— Ни о чем не сожалею.
— И даже о том прецеденте, который ты создал для хрупкой и ветхой Республики? Ни о том, что ты мог бы освободиться от влияния оптиматов и постараться изменить ход вещей?
Он потряс головой и снисходительно улыбнулся.
— Перемены — враги цивилизации, Гордиан. Зачем к ним стремиться, если власть и так в руках достойнейших? То, что ты называешь прогрессом, может быть лишь упадком и разрушением.
— Но Цицерон, ты же Новый Человек! Ты родом из низкой семьи, а стал консулом. Ты должен желать перемен.
— Чтобы быть откровенным, нужно вводить в круг Лучших Людей новых членов, а некоторые из них, как Катилина, должны падать в грязь. Таково равновесие, задуманное богами…
— Богами! Как ты можешь быть атеистом и провозглашать себя орудием Юпитера?
— Это же метафора, Гордиан, — сказал Цицерон терпеливо, словно прощал меня, неразумного ребенка, за то, что я все понимаю буквально.
Я вздохнул и снова посмотрел на Минерву, мое терпение начинало истощаться.
— Мне кажется, я должен сейчас побыть один, Цицерон.
— Конечно. Надеюсь, что я найду выход. — Он встал, но не повернулся. Он ожидающе смотрел на меня.
— Хорошо, — сказал я. — Присылай Тирона завтра утром. Я по памяти произнесу речь Катилины, если вспомню.
Цицерон кивнул, слегка улыбнулся и повернулся, чтобы уйти.
— Возможно, Тирон лучше тебя помнит слова Суллы, — добавил я и заметил, как плечи Цицерона слегка шевельнулись.