Этим вечером мы поужинали в узком кругу, каждый выбрал на кухне что ему понравилось из остатков праздничного обеда. Стоявшая жара повергла всех в состояние праздности. Рабы очень вяло исполняли поручения, а Вифания не старалась их особо порицать. Даже солнце, казалось, обленилось, и дольше обычного задержалось над горизонтом. Небо стало густо-синим. Метон ушел в одну из комнат, чтобы побыть наедине с самим собой. Диана прислонилась к матери и спала. Экон с Мененией удалились в другую комнату, в заднем конце дома, чтобы предаться удовольствиям, которые доступны молодоженам в такой душный и жаркий летний вечер. Я один остался в саду и размышлял.

На небе уже появилась первая пригоршня звезд, когда ко мне подошел Билбон и сообщил, что у входа ждет посетитель.

— Он пришел к Экону? — спросил я, подумав, что посетителю придется подождать.

— Нет, он пришел к вам, хозяин. Но мне не нравится, как он выглядит.

— Почему, Билбон?

— Слишком много охраны — это раз, один на каждый палец руки, по крайней мере, — и к тому же они держат огромные кинжалы без ножен!

Сердце мое забилось быстрее. О Юпитер, в чем же я провинился, почему меня нельзя оставить в покое?

— И кто этот посетитель?

— Я не знаю. Он не сказал своего имени, да и охрана слишком плотно окружает его, чтобы я его смог рассмотреть. Хотя у него на тоге пурпурная полоса.

— Да? — переспросил я, надув губы.

— Он и сам вооружен. По крайней мере, я заметил у него на груди пластину…

— Да, понятно, Билбон, мне кажется, лучше не заставлять его ждать. Попроси только, чтобы охранники остались за дверью. Ему нечего бояться в моем доме.

Билбон удалился. Через несколько мгновений в сад зашел Марк Туллий Цицерон.

— Гордиан! — Он наградил меня таким теплым взглядом, как будто я был его старым другом или, по крайней мере, нерешившимся избирателем. — Я так давно видел тебя в последний раз!

— Не так уж давно. Вчера только, по дороге в Аркс.

— Ну, это не считается. Я слишком занят и озабочен, я не мог как следует поприветствовать тебя и тогда, по дороге, и после того, как все закончилось.

— Что — «все»?

— Ты понимаешь, что я имею в виду.

— Разве?

— Гордиан! — сказал он с легким упреком. — Как и всегда, общаться с тобой трудно.

— Что тебе нужно от меня, Цицерон?

— Твоя краткость тебе не изменяет.

— Я не оратор, как ты. Мне приходится всегда говорить то, что у меня на уме.

— Ах, Гордиан! Ты, должно быть, все еще не преодолел усталость от поездки. Ты чувствуешь себя не на месте без привычных взгляду полей и пасущихся быков. Я знаю, что суматоха Форума действует на человека не лучшим образом, а тем более накануне выборов. Но выборы прошли достаточно спокойно — не так ли? И удачно, к тому же.

— Для тех, кто победил.

— Сегодня победил Рим. Если бы обстоятельства сложились по-иному, то проиграли бы все, включая и тебя.

— Возле Виллы Публики сегодня было очень много народа, думающего иначе.

— Да, и даже сейчас в некоторых частях города неспокойно; вы поступили мудро, рано вернувшись домой и закрыв ставни. Приспешники Катилины ожидают любого предлога, чтобы перейти к насилию и грабежу.

— Возможно, они охвачены разочарованием.

— Но ты ведь не сочувствуешь этому смутьяну, Гордиан? Ты, такой умный, а теперь еще и состоятельный? Я был рад помочь тебе отстоять свои законные права. Боги и Луций Клавдий захотели, чтобы ты преуспел в этом мире, и я счастлив, что и я оказался небесполезен. Большинство людей гораздо больше ожидают заслуженного. Но, в конце концов, дожидаются.

— Действительно?

— Возьмем для примера моего брата Квинта. Сегодня его избрали претором, так что он пошел по моим стопам!

— А что с Руфом?

— Он тоже избран, можно его поздравить! — Улыбка Цицерона казалась вполне искренней, он мог себе позволить немного благосклонности.

— А Гай Юлий Цезарь?

Цицерон не улыбался.

— Его тоже избрали претором. Ну, никто, конечно, не скажет, что он этого не заслуживает, хотя… Ему довольно долго придется выплачивать долги. Но ты ведь сам там присутствовал. Мне показалось, что я заметил тебя в толпе.

— Мы ушли рано. Мой сын Метон хотел посмотреть на голосование. А потом он насмотрелся, и ему стало неинтересно.

— Ах, обязанности отца! Моему сыну всего два года, но он уже такой оратор! Его легкие сильнее моих!

— Сомневаюсь, Цицерон. Но скажи мне, зачем ты сюда пришел? Не думай только, что я не рад, что меня посетил римский консул или что мне выпала честь предоставить площадку перед моим домом в качестве места расположения его охраны… я, конечно, польщен. Но ведь ты сказал, что на улицах беспорядки. Конечно, опасность…

— Ведь ты, Гордиан, должен знать, что я не боюсь опасностей. Разве в самом начале своего пути я не бросил вызов Сулле? Ты сам был свидетелем моего противостояния тирании. И ты полагаешь, что всякий сброд помешает мне исполнять обязанности консула? Никогда!

— Да, но ведь что-то все-таки заставляет тебя носить доспехи и окружать себя телохранителями.

— Доспехи придают уверенности. А что касается моих охранников, то все они очень достойные молодые люди, из сословия всадников. Они следуют за мной повсюду, потому что любят меня, как любят Рим. Да, существует опасность. Она всегда угрожает человеку, когда тот стоит за правое дело, ты ведь понимаешь. Но настоящий римлянин не смеет отклоняться от выбранного пути, и его не отвратят с правильной дороги ни сброд с палками и камнями, ни заговорщики с факелами и кинжалами.

— Да, но мне все-таки кажется, что не стоило подчеркивать наши разногласия, отстраняться от встреч друг с другом. Мне Марк Целий все рассказал. А то, что ты пришел ко мне сегодня вечером, — не значит ли это, что наступил конец нашей выдуманной неприязни?

— Не совсем…

— Но ведь кризис, если он вообще когда-то был, миновал.

— Некоторые силы все еще угрожают государству…

— Однако с Катилиной покончено.

— Ты ошибаешься, Гордиан. С врагом Рима не покончено. Пока.

В глазах Цицерона стал заметен пророческий блеск.

— Что в лесу страшней вепря, Гордиан?

— Пожалуйста, не задавай загадок, как Катилина!

— Раненый вепрь. Сегодня Катилину ранили, но не уничтожили. Его возможности гораздо сильней, нежели тебе кажется. Ты прав, денег ему больше не достать. Но ведь у него есть стальные клинки.

— Цицерон, не проси меня еще об одном одолжении, — сказал я устало.

— Почему бы и нет? Разве ты не доволен поместьем, которое я помог тебе приобрести?

— Цицерон, я премного тебе благодарен.

— Я говорю не о благодарности, Гордиан. Я взываю не к твоему чувству долга, но к чувству самосохранения. Если Катилину не остановить, то пострадаешь и ты, как и многие землевладельцы.

— Цицерон… — Я покачал головой.

— И ты любишь свою семью, не правда ли? Подумай о них и о своем будущем.

— Об этом я как раз и думаю! — Я постарался сдержаться и понизил голос: — Я устал от того, что им угрожает опасность. И я устал от того, что меня все время запугивают, угрожают мне…

— Угроза исходит от Катилины.

— В самом ли деле?

Цицерон нахмурился, поняв, что пока он говорил об абстрактной опасности, я имел в виду нечто более конкретное.

— Что ты имеешь в виду?

— Мертвое тело в моей конюшне, которое появилось, когда я помедлил с ответом Катилине. Тело без головы.

— Ах да, тело без головы. Целий сказал мне, что ты вчера сообщил ему об этом случае и что он ничего не знает, но так же ничего не знаю и я. Кажется, как будто именно Катилина придумал все это…

— Но если ответственный за этот случай — Катилина, а Целий выступает как его сторонник, то почему и Целий ничего не знал?

— Потому что, как я полагаю… — Цицерон нахмурился.

— Возможно, Целий знал об этом, но тебе не сказал. Тогда как же ты можешь доверять ему? А если ты не можешь довериться ему, то как могу я?

Цицерон долго думал, перед тем как ответить.

— Гордиан, мне понятна твоя озабоченность…

— А возможно, Катилина не доверяет Целию. Может ли так быть? Вдруг он не смог обмануть Катилину, который догадался, что тот — твой шпион, а вовсе не его? Тогда Катилина подозревает, что я тоже твой агент. А от этого мне только страшнее за свою семью.

— Все это похоже на то, как если бы человек тонул в море. Но невозможно удержаться на плаву, если ничего не предпринимать! Опусти руки — и ты утонешь! Государство — это плот, и я им управляю, мне доверили руль. Катилина хочет поджечь плот, и если его не остановить, то все мы обречены. Я должен делать все возможное, чтобы удержать народ на плаву. Но мне необходима твоя помощь, я протягиваю тебе руку, чтобы вытащить из воды.

— Какая чудесная метафора! Такая живая риторика…

— Гордиан! Ты испытываешь мое терпение!

Я-таки рассердил его. Я мог и дальше продолжать смеяться над его воображаемыми страхами, над напыщенным поведением, и он бы только улыбался, но он не мог вынести насмешки над своим красноречием.

— Нравится тебе или нет, понимаешь ты или нет всю важность положения, но ты выполнишь то, о чем я тебя попрошу. Катилина — слишком насущная угроза для меня, чтобы меня смутило твое безразличие.

— Неужели он такой порочный? Мне показалось, он скорее склонен к мечтательности, нежели к бунту.

— Гордиан, не будь таким простаком! — Неожиданно улыбка вновь вернулась на его уста. — Ах, я понимаю, в чем дело. Тебе нравится Катилина. Но он всем нравится, случалось такое, только потом все мы жалели об этом. Спроси тень убитого им зятя или тень убитого им сына, семьи тех несчастных, кого он соблазнил. Перед тем как разрушить жизнь своим жертвам, Катилина всегда заботится, чтобы они полюбили его.

Гордиан, я понимаю, что ты считаешь своего давнего приятеля Цицерона, излишне тщеславным и чересчур напыщенным. У тебя трезвый взгляд, когда дело касается лицемерия — это твой дар — и я признаюсь, что ценю себя чуть больше, чем заслуживаю. Ты умеешь проникать взором сквозь людское тщеславие. И как же ты проглядел Катилину? Неужели его притворство столь велико, что его не сразу охватишь одним взглядом? Он обольстил тебя, Гордиан?

— Какую ерунду ты говоришь, Цицерон.

— Человек, стоящий у моря, не может различить капли воды, так и ты не можешь различить всю цепь уверток и недомолвок Катилины.

— В одном ты безусловно прав — я подобен человеку, стоящему у моря.

Он замолчал и внимательно осмотрел меня. Когда он опустил глаза, жировая складка придавилась подбородком, а глаза, казалось, наполовину скрылись в щеках. Я вспомнил о том, как он выглядел, когда я в первый раз встретил его. Тогда тощая шея, казалось, едва держала голову с широкими бровями. По мере роста его честолюбия его тело тоже росло.

— Ах, ну да, я понимаю, как он воздействовал на тебя, Гордиан. Катилина неплохо разбирается в людских сердцах. Он видит скрытые помыслы и желания и ловко пользуется своим умением. Скажи, ведь это правда? Он понял, что нужно немного подольститься к тебе — похвалить поместье, семью. Он якобы разделил с тобой твои нестандартные мысли, понял, что ты испытываешь сострадание к обездоленным, симпатизируешь несчастным. И вот он поведал тебе, что его цель — дать надежду угнетенным массам Рима. Он поругал оптиматов, пожаловался на их нечестность. Но не забывай — Катилина и сам был бы оптиматом, если бы не потерял все свои деньги, не запятнал своего имени, этим самым потеряв уважение любого достойного человека в Сенате. И вот, польстив тебе своими замечаниями, подогрев разговором о политике, он поведал тебе некий секрет, чтобы показать, как он тебе доверяет и какие вы теперь с ним друзья.

Я вспомнил, как Катилина рассказал мне про Фабию, и почувствовал себя немного неловко.

— Катилина скажет тебе все то, что ты хочешь от него услыхать. Катилина станет твоим доверенным лицом. Катилина тебе по-новому откроет глаза на мир. Признаюсь: Катилина умеет очаровывать. Мне тоже раньше так казалось, пока я не увидел его в истинном свете. Ну, а во мне — увы — вовсе нет никакого очарования. Разве мне это неизвестно? Сегодня ты хорошо показал мне свое гостеприимство, Гордиан. Я для тебя слишком беспокойный и навязчивый; тебе хочется, чтобы я поскорее ушел. Я надоел тебе. Во мне нет очарования, и тут уж ничего не поделаешь. Вот почему мне приходится полагаться на риторику, на искусство убеждать — слишком грубые орудия для такого человека, как Катилина, которому стоит только улыбнуться, показать свое красивое лицо — и половина дела сделана. По сравнению с ним я выгляжу чересчур резким и грубым. Но подумай, Гордиан! Что толку во внешнем очаровании, если под ним скрывается неприглядная истина? Вот я сказал «неприглядная истина», и ты поморщил нос. Катилина же улыбается, говорит тебе откровенную ложь, и ты находишь его занимательным. Гордиан, тебе лучше знать!

Что может быть хуже для человека моего возраста, как не начать сомневаться в собственной способности к суждениям? Неужели Катилина заколдовал меня, усыпил мою бдительность? Или же Цицерон воспользовался своим магическим искусством, хорошо понимая, какого рода аргументы собьют меня с толку?

— Тебе понятны мои слова, Гордиан? Ты слышишь в моем голосе откровенную озабоченность? Неужели ты откажешься и дальше играть роль добродушного хозяина для Катилины, если и ему самому так хочется? Сделай это ради Рима. Ради своих детей.

Я ничего не ответил. Цицерон вздохнул и ссутулился. Играет ли он, или в самом деле устал? И почему я — с моей способностью видеть невидимое — не могу сказать ничего определенного?

— Подумай, Гордиан. Когда ты вернешься в свое прекрасное спокойное поместье, вспомни, что Рим по-прежнему находится на этом месте, что ему по-прежнему угрожает опасность. И если в Риме произойдет что-то ужасное, то это распространится и на провинцию.

Цицерон опустил глаза, от чего складка на шее стала более толстой. Он ждал, но мне нечего было ответить ему.

— Я с тобой уже не свижусь наедине — пока не минует кризис. Как и раньше, моим посланником будет Марк Целий. Рискованно было приходить к тебе в этот вечер, но мои агенты сказали, что у Катилины без того сегодня много дел, и я надеялся, что смогу поговорить с тобой как мужчина с мужчиной. — Он отвернулся. Тихо прошелестели складки его тоги. — Я ухожу. Мне еще во многих местах требуется побывать перед тем, как я усну. Конечно, на улицах беспокойно, но это меня не остановит. Я в долгу перед Римом. Хочу, чтобы и ты это понял.

С этими словами он ушел.

Я сел на скамейку возле фонтана. Небо потемнело, звезды сверкали ярко. Поднималась луна, бросая серебряный свет на черепичную крышу портика.

— Можешь выходить, Метон, — сказал я.

Он вышел из-за полога двери, ведущего в его комнату, и вступил в тень от портика.

— Вифания знает?

— Нет. Я слышал, как она время от времени похрапывала за стеной.

Он вступил в лунный свет. На нем была только набедренная повязка. Мне подумалось, что он уже в таком возрасте, когда не следует ходить по дому почти раздетым.

— Хорошо, Экон и Менения либо спят, либо слишком заняты, чтобы слушать, что происходит в доме. Только ты да я знаем о Цицероне.

— А как ты догадался, что и я слушаю? Я старался, чтобы полог не шевелился.

— Да, но твой большой палец было слишком хорошо видно. В некоторых обстоятельствах подобная небрежность может обернуться даже смертью.

— Как ты думаешь, а Цицерон заметил?

Я рассмеялся.

— Не думаю. Иначе бы он позвал охранников, и не успел бы я и слова сказать, как в тебе оказалось бы очень много кинжалов.

Метон сначала встревожился, затем скептически улыбнулся.

— Ну хорошо, что ты думаешь о нашем досточтимом консуле?

Он немного замялся.

— Мне кажется, что Цицерон… болтун.

Я улыбнулся.

— И мне так кажется, только это не значит, что он обязательно врет.

— И, значит, ты сделаешь так, как он хочет?

Я так долго не отвечал, что Метону пришлось переспросить:

— Да, папа?

— Если бы я только знал.