На поле боя, в сельской местности, там, где нет постоянного места для совершения обряда, авгуры разбивают священную палатку перед тем, как приступить к своим обязанностям. Над Римом, в Арксе, для этого есть специальное место — полукруглый утес с вымощенной площадкой, называемой Авгуракул, открытый всем ветрам. На нем всегда стоит палатка, поддерживаемая здесь коллегией авгуров. Как и их одежды, ее украшают пучки шафрана и полосы пурпурного цвета. Это такая маленькая палатка, что туда можно пройти только нагнувшись, хотя я никогда не видел, чтобы кто-нибудь туда входил.

Зачем она здесь? Я не знаю, особенно принимая во внимание, что обряд следует проводить на открытом воздухе, обозревая небо. Возможно, она осталась от древних времен, когда авгуры обязательно должны были предварять сражения своим обрядом и сообщать полководцу о результатах. Возможно, потому, что авгуры гадают не только по полету птиц и по движению четвероногих, но и по молниям, искусство чтения которых пришло к нам из Этрурии. А где молнии, там легко может пойти и дождь, вот для чего палатка.

Для чего бы она ни служила, мы собрались перед ней. Руф взял свой жезл из слоновой кости и обозначил им район неба, по которому он будет проводить гадание, словно прорубив невидимое окно, сквозь которое я видел Марсово поле, широкую полосу Тибра и поля.

Авгуры делят птиц на два типа: на тех, чьи крики предвещают будущее, — вороны, совы, дятлы — и тех, кто передает нам свое предсказание полетом, — грифы, ястребы и орлы, любимые птицы Юпитера. В военные экспедиции, где нужно быстро узнать волю богов, а дикой птицы может не оказаться под рукой, берут с собой цыплят и кур в специальных клетках. Потом дверцы их отворяют и перед ними сыплют зерно. Если куры клюют с аппетитом, то готовься к удаче, особенно если они роняют крошки на землю. Отказ от пищи предвещает поражение. Что касается молний, то, насколько я помню, молния слева — к добру, справа — к несчастью. Или наоборот?

Находятся такие люди, которые считают это занятие сплошным фарсом, как Цицерон, и даже пишут об этом в письмах и высказывают свое мнение в разговорах. Есть политики, подобно Цезарю, которые считают авгуров полезным инструментом и не порицают их, наравне с выборами, налогами, судами. И, наконец, есть такие, как Руф, убежденные в том, что через многообразие природных феноменов проявляется божественная воля. Они верят в свою способность предсказывать будущее на основе этих явлений.

Я стоял под палящим солнцем и постепенно склонялся к мысли, что было бы лучше, если бы в той палатке сейчас находились куры в клетке — все прошло бы значительно быстрее. Еще хотелось, чтобы на мне была широкополая шляпа. Казалось, все птицы в Риме разом задремали. На небе не было ни единого облачка.

Гадание авгуров длится настолько долго, насколько это необходимо. У богов нет снисходительности к молодым и очаровательным авгурам. У них и без того полно дел, они не заботятся, чтобы мимо нас побыстрее пролетел ястреб. Первая добродетель благочестивых — терпение.

Мысли мои постепенно стали отклоняться. Глаза устремились к восточному пределу Аркса. Если бы я стоял на нем, то увидел бы Форум. На нем, должно быть, все еще толпятся люди, но они уже затихли. Идет заседание в Сенате, и римский народ ожидает постановления своих предводителей. Возможно, именно в этот момент выступает Цицерон. Цезарь и Красс вставляют свои замечания, если нужно, а также и Катон, извечный моралист, и Клодий, вечный смутьян, и забытый всеми консул Антоний. Там присутствует и Катилина, который должен отклонить от себя обвинения и убедить сенаторов провести выборы. А вдруг его на самом деле изберут консулом? Сможет ли он тогда провести свою радикальную программу? Поддержат ли его Цезарь и Красс — и до какой степени? Ожидает ли страну спокойствие? Или раздоры? Гражданская война? И кому тогда в итоге достанется власть — Крассу, Цезарю, Помпею… Катилине?

— Вон там! — воскликнул Экон позади меня почти шепотом. Он заметил в воздухе нечто крылатое.

Я потряс головой, стараясь избавиться от сонливости и собраться с мыслями, моргнул и уставился в черную точку, висевшую над городом. К несчастью, она немного покружилась и устремилась вниз, так и не приблизившись на необходимое расстояние. Это еще не предзнаменование. Все вокруг меня разочарованно вздохнули. Руф стоял возле самого обрыва, спиной к нам, и я не мог видеть его лица. Но плечи его были подняты, лицо уверенно устремлено в небо. Он верил в свое искусство, и у него хватало терпения дожидаться ответа богов.

Не следовало мне сегодня так много есть. Цицерон прав, в обед человеку нужно съедать как можно меньше пищи. Но ведь у Цицерона больной желудок. Мой же не причинял мне боли, а всего лишь был неприятно переполнен, на меня наваливалась дремота. Мне едва удавалось не закрывать глаза…

Последствия последней гражданской войны были ужасными. Победил Сулла, а с ним и наиболее реакционно настроенная партия. Законы ужесточились. Самые богатые могли влиять на законодательство, выборы и суды. Сулла сделал все возможное, чтобы подавить сопротивление в верхних классах общества. Спустя поколение в государстве наблюдался больший хаос, чем до того. Многие постановления Суллы отменили, и популистское движение набрало силу, но наследство Суллы оставалось — в дискриминации детей его жертв и в сельскохозяйственной политике. Ветераны, которым он роздал земли, разорились и встали на сторону Катилины. Повсюду наблюдалось недовольство, даже среди тех, кто всегда был богат и знатен и будет таковым, что бы ни произошло. Они верили, что их благосостояние — это дар богов, но и Цицерон многое им даровал — сладкий голос, который усыплял взволнованные массы…

Что было хуже всего — так это головы, подумал я. Головы врагов Суллы, выставленные на шестах вдоль Форума на всеобщее обозрение. Любители наживы отрезали их и приносили Сулле в обмен на денежное вознаграждение. А тела им были ни к чему. Что стало с безголовыми телами? Неожиданно, как и в тот день, когда ко мне подбежала Диана, перед моим взором предстало безголовое тело Немо, с запекшейся на шее кровью. Потрясение оказалось настолько сильным, что я невольно содрогнулся и глубоко вздохнул.

— Да. Наконец! — прошептал Экон в мое ухо, положив мне руку на плечо. — Вон там, со стороны реки.

Я заморгал от того, что небо было слишком ярким. Белые камни сверкали у моих ног, а солнце, казалось, наполнило все небо. В его середине была видна приближающаяся точка, постепенно превращавшаяся в тело с длинными, распростертыми крыльями.

— Ястреб, — прошептал Экон.

— Нет, — возразил Муммий. — Орел.

Птица покружила над Марсовым полем и стала приближаться. Скорость ее была поразительна, никакая лошадь не смогла бы так скакать по земле. Через мгновение она приземлилась настолько близко от Руфа, что он бы смог коснуться ее, если бы захотел. Мы в изумлении уставились на орла, и он оглянулся. Я никогда еще так близко орлов не видал. Неожиданно он расправил крылья и взмыл в небо, прямо к солнцу.

Я зажмурил ослепленные глаза. Руф повернулся к нам с благоговейным выражением на лице.

— Предсказание, — пробормотал я. — Насколько оно было удачным?

— Удачным? — Он нахмурился насмешливо и улыбнулся. — Да лучшего просто быть не может!

Если бы город не был взволнован выборами и слухами о Катилине, то это предзнаменование стало бы достоянием всеобщей гласности. Если бы это случилось в ленивый летний день, когда ничего важного на Форуме не происходит, то слух о птице Юпитера, опустившейся на Авгуракул, распространился бы по всем площадям и тавернам — подумать только, орел явился какому-то мальчишке, да еще бывшему некогда рабом, в день его совершеннолетия! Суеверные находили бы в этом предзнаменовании знак божественного благословения или, наоборот, недовольства. Но в день всеобщего хаоса этот случай остался незамеченным, и о нем никто не узнал, кроме тех, кто при нем присутствовал.

По пути обратно Марк Муммий разволновался.

— Орел, военная птица! Она предсказывает ему великую будущность в армии!

Я заметил, как Метон улыбается этим словам, и пожелал, чтобы Муммий замолчал.

Я повернулся к Руфу, который переоделся в тогу кандидата.

— Это так и есть, Руф?

— Не обязательно.

Метон услыхал эти слова, и его улыбка погасла, чему я порадовался. Я хотел, чтобы у него даже мыслей не было о военных триумфах. Не для того я спас мальчика из рабства, чтобы он погиб по прихоти какого-нибудь полководца.

Руф замедлил шаг и предложил остальным идти впереди него. Между тем он дотронулся до моей руки, давая знак остаться с ним позади. На его лице застыло неоднозначное выражение. Первоначальное возбуждение сменилось неопределенностью.

— Это серьезное предзнаменование, Гордиан. Никогда со мной такого не случалось, да я и не слыхал о подобных случаях с авгурами.

— Но ведь это добрый знак? — спросил я с надеждой. — Так тебе казалось в тот момент, когда птица опустилась на землю.

— Да, но тогда я просто почувствовал религиозное благоговение. А такое чувство может ослепить человека, даже авгура. Все знамения величественны, поскольку исходят от богов, но нужно помнить, что боги не всегда замышляют дела, добрые для людей.

— Руф, о чем ты говоришь?

— Я желал бы даже, чтобы знамение было менее величественным. Просто полет сокола или крик ворона…

— Но орел Юпитера — это же, несомненно, к добру…

— Такой сильный знак в таких скромных обстоятельствах — вот что меня беспокоит. Он кажется мне не к месту. Мы живем в такое время, когда маленьких людей вовлекают в значительные события — иногда они и сами возвеличиваются благодаря своей удаче, но чаще всего события ломают их. Метон такой добродушный, такой простой — что значит для него подобное знамение? Оно беспокоит меня.

— Ах, Руф, — забывшись, я едва не бросил насмешку прямо в лицо, но для этого я слишком уважал его. Одновременно я почувствовал симпатию к тем неверующим вроде Цицерона, которые в частных беседах смеются над благочестивыми. Или я просто старался подавить в себе волнение?

— Вдруг предзнаменование предназначалось не нам? Возможно, оно касается Катилины или Цицерона. Может быть, орла послали консулам, а он запоздал на час! Иногда даже боги ошибаются — если верить поэтам.

— Но ты ведь не слыхал, чтобы так говорили авгуры или жрецы, — сказал Руф достаточно серьезно.

Мы продолжали спускаться. Послышался шум Форума. Впереди нас Муммий, одной рукой обняв Метона за плечи, возбужденно размахивал другой.

Когда римляне идут в наступление с развевающимися флагами, то их всегда возглавляют орлы на штандартах. Помпей носит нагрудную пластину с изображением орла, распростершего крылья, — как будто эта птица помогла отвоевать ему царство Митридата. Помню, когда я еще был молодым лейтенантом при Крассе и мы воевали с Суллой, то авгуры видели трех орлов, кружащих над Римом…

Метон, казалось, был полностью поглощен этими рассказами.

Я даже испытал некоторое облегчение, когда мы подошли к подножию холма и Муммий оставил нас, сообщив, что надеется успеть в Сенат до окончания заседания. Он не высказывал слов прощания, но сильно пожал руку Метону и Экону, обнял их и удалился боевой походкой в сопровождении Аполлония.

Настало время рассеяться нашей свите; я поблагодарил друзей и доброжелателей и отпустил их. Для возвращения к женщинам достаточно отца и брата.

Но у Руфа были другие намерения.

— Помнишь, я сказал, что у меня для Метона приготовлен сюрприз?

Он, казалось, отбросил все сомнения и хитро улыбался, настолько хитро, насколько позволял его характер.

— Я собираюсь взять вас вместе с собой в Сенат!

— Что? — Сердце мое сжалось.

— Чтобы послушать прения сенаторов? — спросил Метон, которого новости интересовали не в меньшей степени, чем рассказы про войну.

Мне это пришло в голову как раз тогда, когда Экон попросил меня быть авгуром на торжестве. Конечно, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, Сенат сегодня — не слишком воодушевляющее зрелище, но поскольку представилась возможность… Зал полон, и на это стоит посмотреть. Мы, конечно, немного опоздали, но все равно…

— Но, Руф, на заседаниях дозволяется присутствовать только сыновьям и внукам сенаторов.

— Не обязательно, там всегда много зевак.

— Но не из породы Гордианов. Их не допустят даже в здание Сената.

— Если вы будете со мной, то допустят, — сказал он уверенно. Патриции всегда уверены в том, что говорят.

— Ах, Руф, это такая честь, но, боюсь, мы должны отказаться.

Метон посмотрел на меня так, как будто я выкинул один из его подарков прямо в Тибр.

— Но почему, папа? — спросил Экон.

— Потому что… ну, потому что вы почувствуете себя неловко в таком месте.

Метон нахмурился. За него ответил Руф:

— Мы будем стоять в тени. Никто нас даже и не заметит.

— Но, Руф, мы и так уже помешали тебе, попросив совершить для нас обряд.

— А вы и сейчас меня задерживаете, тратя время на ненужные споры. Гордиан, в этот день и час Метон стал римским гражданином. Трудно придумать лучший способ отпраздновать такое событие, чем показать ему сердце Республики. Как ты можешь отказывать своему сыну в уроке гражданства? Признаюсь, что и сам я немного сомневался до тех пор, пока орел не приземлился в Авгуракуле. И теперь я уверен, что поступаю правильно. Поспешим, а то сенаторы разойдутся и выбегут на площадь разглагольствовать перед избирателями!

Он повернулся и устремился в толпу. Метон посмотрел на меня одновременно и по-детски умоляюще, и по-взрослому нетерпеливо. Экон смотрел на меня с сочувствием — он-то знал, как мне не хочется вовлекать себя и свою семью в море политики. В то же время я не смел отказать Руфу в его великолепном подарке Метону и лишить мальчика возможности увидеть сенаторов собственными глазами. Я хотел было оставить своих сыновей с Руфом и вернуться к женщинам, но тогда я бы не услыхал, как сам Катилина задает свою загадку.

Широкая лестница привела нас к портику Сената, где огромные колонны обрамляли вход. Вдоль него толпились слуги сенаторов, среди них я увидел и мощных охранников Цицерона. Воины, охраняющие непосредственно Сенат, стояли по бокам двери, которая, согласно закону, была чуть-чуть приоткрыта, чтобы от глаз богов не скрывалось происходящее внутри. И снова я засомневался, что мне удастся проникнуть в такое место, но лишь потому, что мне казалось, будто у Сената только один вход. Руф знал гораздо больше моего.

Рядом со зданием Сената пристроилось менее впечатляющее здание, где располагались различные государственные службы. Я никогда не был внутри и вообще его не замечал. Его деревянные двери были распахнуты настежь в столь жаркий день, и никто не задержал нас при входе.

Внутри здания шел коридор по всей его длине, от которого вбок отходили комнатки. Они были сплошь заставлены шкафами со свитками и письменными столами. Несколько служащих дремали над документами, словно пастухи, лениво пасущие скот в жаркий день. Они нас даже не заметили.

Лестница в центре здания вела на второй этаж, а затем на третий. Руф провел нас сквозь вереницу узких, пыльных комнат. До меня стали доноситься отзвуки громких голосов, ораторские тона речи, время от времени прерываемые шумом — недовольством или смехом собравшихся. Звуки становились все громче и громче, пока, наконец, мы не подошли к полуоткрытой двери. Руф приложил палец к губам, хотя никто из нас и слова не сказал с тех пор, как мы последовали за ним; затем он вошел в дверь, жестом приказав нам сделать то же самое.

Сенат — не древнее здание, а, наоборот, относительно новое. Его заново отстроили во времена Суллы. И внутреннее убранство отражало безупречный вкус диктатора — стены из цветного мрамора, колонны с изящной лепкой, потолок с причудливым орнаментом. От главного входа собравшихся отделял вестибюль. Большой зал представлял собой прямоугольное помещение, вечером или во время непогоды освещаемое огромными лампами, свисавшими с потолка, а ясным днем — солнцем, проникавшим сквозь высокие окна под потолком, прикрытые бронзовыми решетками. Вдоль длинных стен и полукругом напротив короткой стены, противоположной вестибюлю, располагались скамьи в три ряда, образуя огромную букву U. Мы вошли в дверь рядом с ее левым верхним концом, оставив вестибюль слева. В этом незаметном месте стояли писцы и посыльные — человек десять — они внимательно наблюдали за сенаторами и ждали, когда их позовут для исполнения поручений. Некоторые из них, заметив посторонних, окинули нас подозрительными взглядами, но, увидев Руфа, отвернулись и больше не обращали никакого внимания.

В центре зала стоял Цицерон, окруженный сенаторами, как гладиатор в цирке. Метон мог бы поучиться у него искусству ношения тоги, поскольку тот говорил словно всем телом, поворачивал шею, жестикулировал одной рукой, другую прижав к груди. Он не был тем неискушенным оратором, каким я знал его прежде. Теперь даже не обязательно было слышать его, чтобы оценить мастерство.

Сейчас он произносил не монолог, но скорее спорил с одним сенатором, сидящим среди остальных. Я не видел его и постарался вытянуть шею, но когда тот заговорил, то сразу по голосу узнал Катилину.

При перестройке Сената Сулла заботился не только о внешнем и внутреннем убранстве, но и об акустических достоинствах здания, поскольку был любителем греческого театра, где слышен даже малейший шепот актера. И поэтому каждое слово Цицерона и Катилины было настолько отчетливо, словно мы находились между ними.

— Катилина, Катилина! — кричал Цицерон как будто обиженным голосом. — Я не прошу отменить выборы, чтобы помешать тебе быть избранным, если такова воля народа. Я не хочу препятствовать свободному волеизъявлению римских граждан! Но поскольку я все еще облечен некоторой властью, то хочу сделать все возможное, чтобы охранить людей от несчастий и бедствий. Это также относится к членам этого досточтимого собрания. И если принять во внимание сложившуюся ситуацию, то завтра будут не выборы, а кровавая бойня!

При этих словах аудитория зашумела. Благодаря превосходной акустике я мог различать в этом шуме голоса одобрения и порицания.

— Цицерон так поглощен мыслью о завтрашнем кровопролитии, — сказал Катилина, — только потому, что боится, как бы это не оказалась его собственная кровь.

— И ты станешь отрицать, что у меня есть причины этого опасаться? — сказал Цицерон. Он всем телом выразил красноречивую иронию. — Я уже спрашивал, что ты можешь сказать о тех донесениях, согласно которым ты вознамерился восстать против консулов…

— И я полностью их опроверг и снова спрашиваю тебя: что это за донесения и кто их тебе принес?

— Это тебе здесь задают вопросы, Катилина!

— Я не на судебном разбирательстве!

— Ты хочешь сказать, что формально тебе не предъявили обвинений в преступлении. Но это только потому, что ты его еще не совершил.

В зале снова зашумели.

Цицерон повысил голос:

— И только благодаря бдительности твоей предполагаемой жертвы!

Он скрестил руки и подался назад, заворачиваясь в тогу как в добродетель. Потом схватил верх одеяния и обнажил сверкающую нагрудную пластину.

Это вызвало еще больший шум. Несколько сенаторов, возможно союзники Катилины, вскочили со своих мест, некоторые из них смеялись, другие потрясали кулаками и выкрикивали ругательства. Вместо того чтобы удалиться, Цицерон шагнул вперед и постарался получше показать им пластину. Такая наглость вызвала многочисленные крики в зале.

— Они еще хуже, чем толпа на Форуме, — прошептал я Руфу.

— Никогда не видел такого беспорядка, — ответил он. — Даже во время самых жарких дискуссий сохраняется видимость правил и взаимной вежливости. Сегодня же, как мне кажется, дело едва не доходит до открытого столкновения.

Цицерон постарался, чтобы его голос не заглушали сторонники Катилины. Сила его легких изумляла.

— Отрицаешь ли ты, что составил заговор с целью убить членов этого досточтимого собрания?

— Где твои улики? — крикнул Катилина в ответ, и голос его едва был слышен среди криков его же собственных сторонников.

— Отрицаешь ли ты, что собирался убить законно избранного консула Республики в следующий же день после выборов?

— И опять же — где улики?

— Признаешь ли ты, Луций Сергий Катилина, что твоей целью является подрыв устоев государства, перемена формы правления, какими бы незаконными средствами это ни достигалось?

Катилина что-то ответил, но его голос потонул во всеобщем шуме, и тут у Цицерона было преимущество перед ним. Катилина наконец-то попытался успокоить своих приверженцев и заставил их вернуться на свои места, а сам остался стоять.

— Я заявляю, что обвинения нашего уважаемого консула нелепы! Он так волнуется за Республику, словно мать, не позволяющая уже взрослому ребенку уходить далеко от дома. Разве Республика настолько слаба, что честные выборы могут разрушить ее? Неужели он сам настолько незаменимый деятель, что без него Республика ослепнет и лишится руководства? Ах да, Цицерон видит то, чего другим так и не удается заметить, но я спрашиваю вас — хорошо это или плохо?

Раздалось несколько смешков. Напряжение понемногу спадало.

— Несмотря на то, что там думает про себя этот человек, не его консульством началась история Республики, и не с ним она закончится.

Раздалось еще больше смешков и даже несколько одобрительных криков.

Катилина горько улыбнулся.

— Не я мешаю людям высказывать свою волю, Цицерон, а ты!

Тут послышались крики и свист с противоположной стороны.

— Да, да, кто еще, как не Цицерон, настаивает на отмене выборов? И почему? Неужели потому, что опасается за собственную жизнь? Абсурд! Если кому-то необходимо убить нашего уважаемого консула, то зачем ждать дня выборов?

— Чтобы посеять хаос, — ответил Цицерон. — Запугать избирателей, оттолкнуть честных людей от участия в голосовании.

— Еще раз повторю, что это абсурд. Мы и так уже оттолкнули многих избирателей, приехавших в Рим ради голосования, тем, что отменили выборы по совету нашего консула. Прошу вас, не откладывайте более выборов!

— Выборы отменили из-за дурных предзнаменований, — сказал Цицерон. — Произошло землетрясение, и в небе полыхали молнии… — В это мгновение послышались разрозненные замечания скептиков и шипение благочестивых людей.

— Ты, Цицерон, сменил предмет обсуждения и ушел от главной темы! Итак, время первой отсрочки прошло. Теперь знамения благоприятствуют. У тебя нет причин и далее переносить день выборов.

При этих словах некоторые из сенаторов, до тех пор молчавшие, пробормотали слова согласия и степенно кивнули.

— Ну хватит, Цицерон, ты достаточно наговорился, — сказал один из самых старших сенаторов.

Его слова подхватили множество других. Цицерон отступил назад и оценивающе осмотрел ряды, словно определяя, на чьей стороне сила. Он выглядел неудовлетворенным, но, поскольку крики с требованием не затягивать дискуссию все росли, он отошел и показал на Гая Антония, который принялся читать прошение с просьбой перенести выборы и вынести порицание Катилине за попытки «разрушить государство». Тем, кто за это предложение, было предложено перейти на левую сторожу зала, тем, кто против, — остаться с Катилиной на противоположной стороне.

В этот момент Руф нас покинул, чтобы присоединиться к тем, кто против этого предложения. Я заметил, что Марк Муммий находится в группе Цезаря, Красса и его сторонников. Когда установился порядок, оказалось, что предложение Цицерона отклонили и выборы состоятся. Гай Антоний объявил результат и распустил собрание.

Зал наполнился рокотом голосов, среди которых особо выделялся громкий голос Цицерона:

— Завтра мы увидим, кто был прав. Нелегкие я предвижу времена для Республики!

— Что же за глаза такие у тебя, Цицерон, что ты видишь многое, недоступное нашим взорам? — отозвался Катилина.

Многие сенаторы замолчали, чтобы послушать разговор двух соперников. Они, возможно, и не устали еще от этого спора, но с меня было уже достаточно. Я махнул рукой Экону и Метону, чтобы мы как можно быстрее вышли и нас не застали здесь слоняющимися без Руфа. Мы выскользнули в ту же полуоткрытую дверь, в какую и вошли.

— А знаешь, что я вижу, Цицерон? Знаешь, что представляется моему внутреннему взору, когда я размышляю о Республике? Я вижу два тела…

Я неожиданно насторожился и остановился послушать. Метон удивленно посмотрел на меня, но по глазам Экона я понял, что тот догадался, в чем дело.

Голос Катилины слабо доносился до нас, как из сновидения.

— Я вижу два тела, одно худое и изможденное, но с великой головой, другое безглавое, но крепкое и сильное. Тщедушное ведет безголовое как животное на цепи. Так скажите, что произойдет ужасного, если я стану головой здорового тела? Тогда все станет по-другому.

В надлежащем контексте смысл загадки стал ясен. У меня дыхание захватило от его смелости. Убедив всех провести-таки выборы, он посмеялся не только над Цицероном, но и над Сенатом. Ведь что иное символизировало тщедушное тело с огромной головой, как не Сенат? А крепкое и здоровое тело символизировало народные массы, чьим лидером намеревался стать Катилина на пути к достижению собственных целей.

Экон тоже понял.

— Должно быть, он сошел с ума, — сказал он.

— Или очень уверен в своих силах, — откликнулся я.

— Или то и другое вместе, — степенно подытожил Метон.