Постепенно начали собираться гости. Поднялось солнце, и желтый свет, пропущенный сквозь полог, мягко освещал двор и прилегающие к нему помещения. На столах расставили разнообразные блюда, так что гости могли подходить к ним и выбирать угощение себе по вкусу, а не дожидаться перемен. Мне такой распорядок показался несколько хаотическим и даже не совсем приличным, но Экон объяснил мне, что таковы новые веяния.

— Как и твоя бородка, насколько я полагаю, они вскоре сменятся другими правилами.

Как и всегда в таких случаях, поначалу казалось, что гостей пришло совсем немного, пока они не заполнили весь сад — мужчины в тогах и женщины в многоцветных столах. Они переговаривались между собой, и все пространство наполнилось рокотом. Запах от мазей и духов смешивался с ароматом цветов и запахами жареных жаворонков и фаршированных голубей, которых приносили на подносах из кухни.

Я продвигался сквозь толпу, останавливаясь, чтобы поговорить с соседями и клиентами. Наконец я нашел Экона и отозвал его в сторонку.

— Ты пригласил их всех? — прошептал я.

— Конечно. Они все либо друзья, либо знакомые. Многие знали Метона еще маленьким.

— Но ведь ты не собираешься взять их всех на Форум, а затем вернуться на обед!

— Конечно, нет. Сейчас ведь только общий прием гостей. Они приглашены, чтобы повеселиться, поговорить друг с другом, повидать Метона, посмотреть, как он выглядит в тоге, уйти, когда захотят…

— А также поесть за чужой счет! Посмотри вон туда!

Человек с седой бородой показался мне знакомым — что-то в его внешности пробудило неприятное воспоминание — возможно, он поддерживал противоположную сторону на одном из судебных разбирательств. Он огляделся, наклонился над столиком и принялся запихивать фаршированные виноградные листья себе за пазуху, где, очевидно, у него имелось нечто вроде потайного мешка.

Экон рассмеялся.

— Это же старина Фестус! Ты же помнишь, что он пришел к нам однажды, чтобы мы дали ему совет по поводу одного затянувшегося разбирательства, а потом одна из александрийских ваз пропала навсегда.

— Нет, — нахмурился я, качая головой. — Это не Фестус.

Экон склонил голову.

— Ах, да. Ну, тогда это Рутилий — его преследовал брат, обвиняя в краже. Негодяй и не отрицал этого, он хотел, чтобы мы разнюхали что-нибудь по поводу его брата, чтобы быть в расчете.

Я покачал головой.

— Нет, это и не Рутилий, но кто-нибудь ему подобный. Ты же не мог пригласить тех негодяев на день рождения своего брата! С кем только я не связывался за все эти годы, лишь бы заработать денег на хлеб! Теперь я рад, что с этим покончено. И я рад также, что ты достаточно крепок и разумен; ты сможешь избежать силков и ловушек, раскиданных по всему большому городу.

— Ты хорошо меня обучил, папа.

— Да, если бы только я и Метона обучил хотя бы половине того…

— Метон не похож на меня, — сказал он. — Да и на тебя тоже.

— Иногда я беспокоюсь о нем, о его будущем. Он ведь еще ребенок…

— Папа, не говори так больше. Метон уже взрослый.

— Но все же… Ах, ну это уже слишком! Ты посмотри только — этот негодник принялся похищать финики! Их не достанется другим гостям. Понимаешь, ты пригласил слишком много народа — мы даже имени не можем припомнить, хотя и уверены, это этот человек нам не нравится. Поэтому не следовало предоставлять гостям обслуживать себя самим. Если бы мы все лежали за столами, а рабы подавали…

— Попробую-ка я сделать что-нибудь, — сказал Экон. — Пойду, спрошу его, какую по счету жену он убил и сколько деловых партнеров отравил в последний раз.

С этими словами он легкой походкой подошел с седобородому, и тот испуганно отпрыгнул от стола, когда рука Экона коснулась его плеча. Экон улыбнулся, что-то сказал ему и отвел подальше от еды. Прыжок, должно быть, повредил какие-то веревки, поддерживающие скрытый у него под туникой мешок, поскольку за ним по полу потянулся след из фиников и фаршированных виноградных листьев.

До моего плеча дотронулась чья-то рука. Я обернулся, и перед моим взором предстала рыжая шевелюра, веснушки вдоль изящного носа и пара светло-коричневых глаз, внимательно меня оглядывающих. В то же время меня горячо обняли и пожали руку. Это был Марк Валерий Мессала Руф.

— Гордиан! Сельская жизнь пошла тебе на пользу, ты выглядишь просто великолепно!

— А тебе идет жизнь в городе, Руф, ведь мне кажется, что ты нисколько не меняешься с годами.

— В этом году мне исполняется тридцать три года.

— Не может быть. Когда мы впервые встретились…

— Мне было приблизительно столько же, сколько сейчас Метону. Время летит, Гордиан, мир меняется.

— Но не по моему вкусу.

Впервые мы встретились много лет тому назад, в доме Цецилии Метеллы, когда Руф помогал Цицерону в защите Секста Росция. Тогда ему было всего шестнадцать лет. Не по годам развитой отпрыск известной семьи, он втайне восхищался Цицероном. Со временем это восхищение сошло на нет, но практический опыт помог ему в делах. Он был самым молодым представителем коллегии авгуров, и его поэтому часто вызывали, когда требовалось прочесть предзнаменование и объявить волю богов. Никакое важное общественное или частное дело, ни одно решение военного вопроса в Риме не обходилось без совета с авгурами. Я сам не особо верил в то, что по полету птиц и по молниям на небе можно прочесть волю Юпитера. Большинство авгуров считались ставленниками влиятельных персон, которых принуждали к тому или иному истолкованию, чтобы отменить общественные выступления или затянуть суд, но Руф, казалось, действительно верит в это таинство. Он тоже в свое время был вовлечен в скандал с весталками; к нему за помощью обратилась главная жрица, когда в их доме обнаружили Катилину. Руф обратился к Цицерону, а Цицерон позвал меня. Как я заметил раньше, иногда Рим казался мне в этом отношении провинциальным городком.

— Я рад видеть тебя, Руф. Немного найдется людей, которых я привык видеть на Форуме и которых мне недостает, — откликнулся я, и это было правдой, потому что Руф всегда отличался честностью и порядочностью, вежливым обхождением, но твердостью во взглядах, что не было заметно по его добродушной наружности. Его чувство справедливости и добропорядочности, казалось, было всегда не к месту, особенно среди самодовольной суеты Форума.

— Но что это? — воскликнул я. — На тебе тога кандидата?

Руф прикинулся, что счищает пыль со своей тоги, натертой мелом, как это принято у людей, готовящихся принять участие в выборах.

— Это потому, что меня могут выбрать претором на следующий год.

— Надеюсь, что ты одержишь победу. Риму нужны порядочные и справедливые правители.

— Посмотрим. Голосовать будут завтра, сразу после выборов консула. Обычно эти выборы проходят в разные дни, но поскольку с консулом еще ничего не ясно… представляю, каким шумным будет этот день. Цезарь тоже добивается должности претора, как и брат Цицерона, Квинт.

— Я думаю, ты до сих пор сотрудничаешь с Цицероном, — сказал я, видя по его лицу, что это не так.

— Цицерон… — Руф пожал плечами. — Ты ведь знаешь, какие цирковые номера он показывал, чтобы добиться должности консула в прошлом году. Все равно, как если бы он выдувал дым изо рта и прыгал через обруч. С годами он изменил свои взгляды практически по любому вопросу, но риторика его осталась прежней — как будто постоянство человеку придает риторика, а не его дела. Я читал предзнаменования в день его выборов — не потому, что меня попросили, а потому, что сам хотел удовлетворить свое любопытство. Знамения предсказали год, полный обманов и предательств, возможно, даже бедствий. Ах, Гордиан, вижу, с каким лицом ты смотришь на меня: ты не веришь в предсказания авгуров. Цицерон тоже не верит, он считает их орудием в руках себе подобных, годным лишь для того, чтобы дурачить народ. И он без всякого стыда прибегает к этому обману. Лицемерно отворачивается от жертв репрессий Суллы, ищущих возмездия, протестует против земельной реформы Рулла, усмиряет бунт по поводу отдельных мест в театре для всадников, а теперь еще и эта отмена выборов — ты ведь давно не был в городе?

— Я приехал только вчера вечером.

— Полнейший хаос. Представь себе только — избиратели ехали часы и даже дни, а теперь им говорят, что голосование перенесено на неопределенный срок! Возмущенные крестьяне из Этрурии разбивают лагерь на Марсовом поле, разводят костры, от которых может сгореть весь Рим, а когда к ним подъезжают преторы, то достают старые ржавые мечи времен Суллы. Этого достаточно, чтобы расхотеть стать претором. И все из-за нелепого заявления Цицерона, что Катилина собрался перебить половину Сената, если его не изберут консулом. Теперь, пытаясь доказать, будто обвинения его не беспочвенны, Цицерон настаивает на том, чтобы ходить по Форуму с этой дурацкой нагрудной пластиной…

— А это еще что такое?

— Мне обо всем этом даже вспоминать не хочется, ты и сам все увидишь на Форуме. Ах, Цицерон! В эти дни я союзник Гая Юлия Цезаря.

Я кивнул при упоминании имени молодого патриция, который незадолго до того выиграл на выборах главного понтифика вопреки всем ожиданиям. Это была должность главы государственной религии. Его щедрость при устройстве игр и банкетов завоевала сердца публики (а также, по слухам, вовлекла его в долги, несмотря на наследственное богатство). Все считали, что он умен, очарователен, скрытен, презирает оптиматов и обладает прямотой натуры, которая либо ведет человека к политическому успеху, либо ввергает его в пучину бедствий. Находились такие, которые боялись, что Цезарь станет вторым Катилиной, если в самом деле надежды и чаяния Катилины подходят к концу.

— Цицерон всех нас разочаровал, — вздохнул Руф, — тогда как Цезарь… — В его глазах зажглись искорки. Он даже улыбнулся — немного застенчиво, как мне показалось. — Чем больше я имею дел с Цезарем, тем более меня впечатляет его личность. Как понтифик он вдохновляет меня, к религии наших предков он относится с таким уважением, какое недоступно для «нового человека» вроде Цицерона. И не в меньшей степени, чем оратор, он человек действия, испытавший на себе тяготы войны и опасностей, — тебе ведь известна история, как в молодости он попал в плен к пиратам. Он относился к ним с превеликим презрением, говорил, что всех их повесит, будто бы в шутку, добился собственного выкупа, а потом проследил, чтобы пиратов поймали и распяли. Цицерон бы просто довел их до смерти своей риторикой. Цезарь на самом деле позаботился о тех, кто пострадал в годы диктатуры Суллы, встал на сторону их детей и теперь собирается добиться для них компенсации. А Цицерон тем временем долго распространялся о том, как он выступил против Суллы в деле Секста Росция, но даже и пальцем не пошевелил, чтобы помочь его жертвам, — он заявил, что их требования законны, просто сейчас не время беспокоить правительство их просьбами. Ну конечно, никогда не бывает подходящего времени! И никогда не наступит, пока оптиматы управляют государством и не желают, чтобы их беспокоили. Цицерон, храбро выступавший против диктатуры в молодости, уступил старым приятелям диктатора без малейшего протеста.

Хотя он якобы и обладает даром предвидения, на самом деле именно Цезарь предвидит будущее. Государство должно предоставлять определенные права завоеванным народам, а не просто их эксплуатировать. Можно построить порядок на крови, но согласие всегда должно сопровождать победу. Мы с Цезарем объединили свои ресурсы в этой предвыборной борьбе, но я кажусь себе слишком самонадеянным по сравнению с таким кандидатом. Он великолепен. Других слов не подберешь. Когда он говорит… — Голос Руфа затих, и он уставился в неопределенную даль.

Единственный, пожалуй, недостаток Руфа заключается в том, что он легко поддастся восхищению перед человеком, которого уважает. Так было с Цицероном, но, судя по интонации, с которой он упоминал его имя, это восхищение вместе с уважением давным-давно прошли. Теперь он увлекся Цезарем и, памятуя то, что говорили о Цезаре, начиная еще с его отношений с царем Вифинии, он имел гораздо больше возможностей найти ответное чувство в объекте своего почитания — даже если он об этом и не подозревал.

— Ах, да, мы обсуждали мою тогу кандидата, — сказал Руф. — Я как раз собирался снять ее.

— Тебе не обязательно прекращать кампанию у меня в гостях, — сказал я, решив немного поддразнить его. — Я с таким же успехом мог попросить птицу у меня в гостях снять крылья, как и политика — его тогу.

Он посмотрел на меня безучастно.

— Но мне нужно облачиться в одеяния авгуров, прежде чем мы начнем нашу прогулку.

— Так ты хочешь сказать, что сам лично будешь читать предзнаменования для Метона?

— Конечно. Потому я и здесь — в качестве авгура. Но это, конечно, не значит, что я бы и просто так не пришел к тебе. Разве Экон тебе ничего не говорил?

— Нет. Я думал, что он найдет простого авгура, вроде тех, которых приглашают на свадьбы. Я и не предполагал, что ты… и надо же — как раз накануне выборов!

— А что может быть лучше, чем с достоинством исполнить свои обязанности? Я буду выглядеть благонадежнее остальных кандидатов, бегающих за избирателями в поисках голосов, — сказал он с хитрой улыбкой.

— Руф! — рассмеялся я. — Ты представляешь собой новую разновидность политиков. Идеализм в качестве прагматизма: внимание к своим обязанностям вместо грубости и открытого подкупа голосов. Необычно, но вполне может сойти.

— Гордиан, ты безнадежный циник.

— А ты, Руф, все так же полон доблести и чистоты.

Он улыбнулся.

— Но я на самом деле должен идти переодеваться. Ах, да, у меня же для вас с Метоном сюрприз. Но мы поговорим об этом позже.

Я подозвал одного из рабов Экона, чтобы тот указал Руфу, где можно переодеться; за ним последовала маленькая свита рабов, несущих одеяния и посох авгура.

Я огляделся по сторонам — вокруг меня качалось море голов. И совсем близко, среди равномерного рокота, я услыхал знакомый женский голос, произносящий известное мне имя.

— Ах, вы, должно быть, знали моего покойного кузена, Луция Клавдия. Да, такой добродушный мужчина, с рыжими волосами, как у того человека, который только что прошел через всю комнату, но с фигурой, более походящей на мою, извините уж, что обращаю внимание. Ну так вот, мне от Луция Клавдия достался дом на Палатине, большой, просто неимоверно огромный, но он не по размерам моей скромной особе, с моими более чем скромными требованиями, хотя мне и сказали, что он может приносить мне доход, если я немного потрачусь и отремонтирую его и если найду человека, достаточно богатого, чтобы его снять. Но мои кузены хотят, чтобы он пустовал на тот случай, если все они решат приехать в Рим, но ведь тогда нужно содержать хотя бы часть рабов, а я не думаю, чтобы мои кузены были намерены кормить их… Ах, смотрите, вот наш хозяин и мой дорогой сосед. Гордиан, желаю тебе и твоему сыну всего хорошего в этот день.

— Клавдия, — воскликнул я, взяв ее протянутую руку и целуя ее прямо в щеку.

Если бы я не услышал ее голос, то с трудом бы узнал ее в толпе, поскольку вместо грубого крестьянского платья на ней сейчас была изысканная пурпурная стола и темная накидка, искусно скрывающая ее полноту. Соломенные волосы моей соседки были подкрашены хной и уложены в высокую прическу, способную коснуться балки дверного проема. Она выглядела не лениво отдыхающей, а, напротив, энергичной и полной сил. Клавдия разговаривала с нашей соседкой, маленькой, неприметной женщиной, которая дружески следила за успехами моих детей и несколько раз встречала Луция Клавдия, когда он приезжал ко мне в гости. Эту маленькую женщину, казалось, сильно смущало общество Клавдии, и она даже не обиделась, а, наоборот, вздохнула с облегчением, когда Клавдия резко повернулась ко мне и ей представилась возможность убежать.

— Гордиан, я и не ожидала такого праздничного убранства. Еда великолепная — но, как мне кажется, это не Конгрион готовил. Повар твоего сына Экона или наемный раб, я угадала? Да, я всегда могу отличить блюдо, приготовленное одним поваром, от блюда, приготовленного другим; у меня к этому способности. Как восхитителен Метон в тоге! Хотя, мне кажется, ему в ней пока неудобно — видишь, как часто она свешивается не так с левого плеча, и ему приходится поправлять ее рукой и поднимать правое плечо. Но он привыкнет, я уверена. Спасибо, что пригласил меня, ведь я не родственница тебе и даже вряд ли старая подруга. Ты можешь считать, что я представляю здесь дорогого нашего Луция, который, конечно, не пропустил бы такое празднество.

— Мы с Луцием часто сидели и попивали вино как раз в этом саду, — сказал я.

— Очаровательно, очаровательно, — проговорила Клавдия с отсутствующим взглядом. — А я могла бы и не прийти к тебе. Я сегодня собиралась в поместье, но так как дороги переполнены…

— Ты уже уезжаешь? Мне казалось, что ты собиралась провести весь квинтилий здесь, в Риме, следя за обустройством дома Луция?

— Да, так и было. Но оказалось, что я не могу решить, как мне следует поступить с этой собственностью. Я в таком недоумении, что самое лучшее, как мне кажется, — поехать обратно домой и спокойно все обдумать. Да, я понимаю, что придется пропустить выборы, но тем более, слава Юпитеру! Я ведь женщина, и мне не нужно голосовать. Кроме того, с меня уже достаточно города. Понимаешь, меня так расстраивает мысль о том, что нужно провести здесь целый месяц! В этой одежде мне как-то не по себе. Уж лучше бы на мне был мой старый мешок; к тому же я говорю и говорю и не могу остановиться…

Она неожиданно рассмеялась и глубоко вздохнула.

— Вот видишь! Если быть откровенной, с меня достаточно кузена Мания и его проницательной жены. Это твои соседи с севера, но большую часть времени они проводят в Риме. Они приезжают ко мне каждый день и уговаривают приходить к ним в гости каждый вечер, но я уже устала от них. Повар у них никудышный — для начала. И потом, их консервативные разговоры неприятны даже для меня. Представь только, какую болтовню о политике они разводят за ужином.

Клавдия понизила голос и подвинулась поближе.

— Но какое-то положительное последствие встреча с ними принесла. И это касается непосредственно тебя, Гордиан. Вот почему я до сих пор в Риме, а не по дороге в Этрурию. Гордиан, обещай, что не рассердишься, но я осмелилась сегодня привести с собой кузена Мания. Слишком самоуверенно с моей стороны, я понимаю, но мне представилась такая возможность! Я сказала самой себе: «Сделай это!» — и сделала. И мне кажется, что это к лучшему. Так вот он — Маний! Да, кузен, подойди и поприветствуй нашего хозяина. — Она позвала кого-то через мое плечо.

Обернувшись, я увидел того самого седобородого негодяя, который похищал лакомства со столов! Неудивительно, что он с первого взгляда мне не понравился; он был в здании суда вместе с Цицероном, защищавшим мое дело, но казался таким неказистым, что я не обратил на него особого внимания. Теперь я вспомнил и его самого, и его высказывания, которые передал мне помощник Конгриона: «Глупый выскочка без предков, которого только в клетку посадить и отправить обратно в Рим». Что он делает здесь, в день облачения в тогу моего сына?

Клавдия с ума сошла — зачем она его привела? Если бы я был человеком с предрассудками, как Руф, то счел бы его появление за дурное предзнаменование.

Клавдия, казалось, прочитала мои мысли. Пока Маний приближался, она сжала мне руку и прошептала на ухо:

— Гордиан, никому не на пользу вражда между нашими семействами. Маний плохо о тебе отзывался в прошлом, как и остальные мои кузены, но я провела с ним кое-какие беседы и убедила его с тобой помириться. Вот почему он здесь. И ты гостеприимный хозяин, не так ли?

Мне не оставалось выбора, в следующее мгновение передо мной стоял Маний, с кислым выражением лица и опущенными глазами.

— Так ты — Гордиан, — наконец проговорил он, взглянув на меня. — Моя кузина Клавдия твердит мне, что мы должны стать друзьями.

Это слово он постарался произнести с некоторой иронией. Я глубоко вздохнул.

— Друг — это возвышенное слово, и не следует им злоупотреблять. Я был другом вашего покойного кузена Луция, чем и горжусь. Согласно его завещанию, мы стали соседями, если и не друзьями; мне кажется, что соседям нужно жить в мире и согласии. И уж поскольку мы соседи…

— Но только в результате решения суда и из-за нелепого заблуждения Луция, — добавил Маний мрачно.

У меня забилось сердце.

— Клавдия, мне показалось, что ты сказала…

— Да, Гордиан, я и сама не понимаю, — проговорила Клавдия сквозь зубы. — Маний, когда мы утром отправились в гости, ты уверил меня…

— И я тоже согласился с тобой, Клавдия, что если и пойду сюда, то буду вести себя благопристойно и постараюсь сам убедиться, насколько семейство Гордиана достойно уважения. Ты говорила, что это «как раз такие соседи, о которых можно только мечтать». Ну, вот я и пришел, Клавдия. Я вел себя так же, как в своем доме. Но глаза мои не убедили меня, скорее наоборот: подтвердились мои худшие подозрения.

— Ах, дорогой, — пробормотала Клавдия, прикладывая палец к губам.

— Я поговорил с некоторыми гостями, — продолжал Маний. — Большинство из них — радикалы-болтуны и популисты. Таких людей можно найти где угодно, в любом уголке Рима. Не стану отрицать, что есть здесь несколько приличных гостей, из патрицианских семейств, но я не понимаю, что они делают в таком месте. Понятия о том, с кем следует и с кем не следует водиться, всецело изменились со времени моей юности. Я бы сказал, совершенно исчезли.

— Маний, прекрати, — вмешалась Клавдия.

Но Маний не остановился.

— Как я уже сказал, я со многими здесь поговорил и понял, что за семейство живет в этом доме и населяет теперь поместье Луция. В прошлом году я не проявлял особого интереса к вопросу о наших разногласиях. Мне все равно было, кто такой Гордиан, лишь бы он не зарился на наше семейное имущество. Я знал, что он из плебеев, без достойных предков, но не знал, что за семейку он себе завел. Вот уж действительно, достойные люди! Его жена вовсе не римлянка, а наполовину египтянка, наполовину еврейка, бывшая когда-то его рабыней и наложницей! Их старший сын был, возможно, римлянином по рождению, но вовсе не его сыном от этой рабыни; этот Экон — что за дурацкое, нелепое имя! — был уличным нищим, до того как его подобрали с улицы. А что касается того мальчишки, день рождения которого празднуют сегодня, то он был рабом в Байях и, возможно, греческого происхождения. Раб! А теперь только взгляните на него в тоге. В дни величия Республики, в дни наших дедов, невозможно было и подумать о таком осквернении законов! Неудивительно, что мальчишка не может как следует напялить на себя тогу!

Сначала я слушал его тираду, лишившись дара речи, затем с горящими от негодования ушами, затем сжав кулаки, едва удерживаясь, чтобы не ударить его со всей силы. В какое-то мгновение Клавдия обратила свой взор на меня и успокаивающе сжала мне локоть. Я не нуждался в ее поддержке, поскольку и сам не хотел скандала в собственном доме и не собирался портить праздник Метону. Вместо этого я продолжал стоять и негодовать втайне.

— И наконец, дочь, насколько я понял, рожденная свободной и, очевидно, от этих родителей. Римская девочка, она вырастет, выйдет замуж и принесет с собой в новый римский дом свою египетско-иудейскую кровь матери. Разве удивительно, что наша Республика на грани гибели? Кто теперь беспокоится о чистоте римской семьи? Даже Луций из рода Клавдиев «убедился», если употреблять твои слова, Клавдия, в «добропорядочности» этих вырожденцев, но он всегда отличался необычным, я бы даже сказал, ненормальным поведением. Ты и сама, Клавдия, не лишена доли этого безумства. Если ты восхищаешься таким положением дел — пожалуйста, но только не нужно убеждать в этом остальных. Я исключительно из доброй воли позволил привести меня сюда, но жестоко ошибся. Я позволил женским мягким словам пробить брешь в моей решительности и изменил своим убеждениям. Я совершенно зря потерял целый день.

Через мгновение он бы повернулся и направился к выходу, не оставляя мне иного выбора, кроме как стоять, задыхаясь от негодования, или бежать за ним на потеху всем гостям. Но иногда в подобных случаях вмешивается сама Немезида, простирая свою руку и карая самодовольных глупцов.

— Ну, ты все-таки зря времени не терял, — сказал я, еще не понимая, что именно хочу этим сказать.

Какая-то угроза поколебала самоуверенность Мания, он отступил назад, но недостаточно быстро. Уголком глаза он, должно быть, заметил движение моей руки и поднял руки для защиты, но я не собирался бить его. Вместо этого, почти бессознательно, я нацелился на то место, где исчезла его рука с украденными яствами. Я ударил по твердому мешку, скрытому в его тунике. Маний издал тревожный стон. Клавдия вскрикнула, достаточно громко, чтобы повернулись несколько окружающих нас гостей. Веревки потайного мешка оборвались, и он рухнул на пол, рассыпая содержимое. Словно из рога изобилия, оттуда вылетели медовые финики, фаршированные виноградные листья, жареные орешки и пирожные.

Тревога Клавдии моментально прошла, и она засмеялась, как и несколько женщин, стоявших возле нас, а затем засмеялись и остальные гости. Маний Клавдий покраснел, и я даже испугался, как бы он не лопнул, подобно мешку; он стоял на месте и дергался, словно хотел убежать, но не мог. Одарив меня испепеляющим взглядом, он собрался с силами и неопределенно махнул рукой, пробормотав нечленораздельное проклятье. Потом повернулся и мог бы довольно достойно пробраться к выходу, если бы не наступил на один из медовых фиников. Мой обидчик так изящно распластался на полу, как я и не смел мечтать, ударь я его рукой. Он не просто упал — он рухнул без всякой опоры, без почвы под ногами — выражаясь образно. Маний уже не старался не смотреть никому в глаза, и уши его покраснели неимоверно. Я даже представил, как у него из ноздрей идет дым.

Я так громко засмеялся, что ко мне подбежали Метон с Эконом, испугавшись за мой рассудок. Я задыхался от смеха и не мог объяснить, в чем дело. По моему лицу катились слезы, гнев и огорчение внутри меня растаяли без следа.

Когда я наконец успокоился, то заметил, что Клавдия тоже исчезла, правда, не так эффектно, как ее кузен, но также смутившись. «Бедная Клавдия, — подумал я, — все твои попытки помирить наши семьи ни к чему не привели».