Следующие дни прошли без особых происшествий — то есть без приключений вроде случая с Немо. Событий же было достаточно, ведь переезд семьи в город, пусть даже и на короткий срок, — дело, требующее долгих размышлений и сборов. Когда я думаю о том, как прославленные полководцы вроде Помпея успешно ведут свои войска по земле и по морю, распоряжаются установкой палаток, приготовлением обеда, следят за своими лошадьми, я поневоле испытываю благоговейное уважение.

Арат сказал мне, что в круг его обязанностей входило также руководить сборами своего хозяина перед отправлением в город. Поскольку Луций довольно часто путешествовал и любил роскошь, то это заявление меня поначалу впечатлило. Потом я понял, что богач Луций имел множество различных необходимых вещей и в деревне, и в городе и ему не было нужды таскать весь скарб с собой, словно черепаха. Мы же с Вифанией раздумывали, что нужно взять с собой, чтобы, с одной стороны, не стеснить Экона с его женой, а с другой, чтобы дела в поместье шли по-прежнему хорошо. Все это требовало немалых усилий.

Тем не менее я выкроил время для постройки водяной мельницы. Погода стояла как раз сухая и теплая, поток воды в речушке уменьшался с каждым днем. Поэтому легко было выкорчевывать камни из одного места и скреплять их раствором в другом, чтобы выровнять поверхность. Я беспокоился по поводу возможной нехватки воды, но, к счастью, возле подножия холма имелся колодец, вырытый в незапамятные времена, как мне поведал Арат. Он располагался в тени оливковых деревьев и был обнесен низкой каменной стеной. Сам колодец был такой глубокий, что из него едва долетало эхо, когда опускали ведро. Он не подводил даже во времена самых жестоких засух, объяснил мне Арат.

Но, занятый сборами и постройкой мельницы, я все-таки отдыхал от незваных гостей. Выборы назначили на пятый день до ид; так что консула выберут еще до того, как мы отправимся в Рим. Не ради участия в политической жизни, а просто для того, чтобы насладиться пребыванием рядом с Эконом и отметить день рождения Метона, не беспокоясь о том, над чем я не имел никакого контроля и чем решительно не хотел интересоваться. Выберут Катилину консулом или он проиграет, но его вмешательство в мою жизнь более не повторится.

Меня продолжала заботить тайна Немо, загадочные обстоятельства его смерти, ведь причины, приведшие к его появлению в моей конюшне, оставались неизвестными, но я беспокоился бы больше, если бы такие случаи продолжались и далее или если бы Вифания с Дианой оставались одни в доме. Но вместе мы будем в безопасности, насколько это возможно в таком городе, как Рим.

За день до отъезда я выбрал время, отвлекся от приготовлений и от постройки мельницы и тайком прокрался в то место, где мы похоронили Немо. Я встал у стены и пальцами провел по высеченным на ней буквам. «Кто ты? — спросил. — Как тебя угораздило умереть? Где твоя голова и как ты попал ко мне?» Я старался убедить себя, что все позади, но оставалось еще какое-то смутное чувство вины, неисполненности обязательств. Не по отношению к Цицерону, вовсе нет, а по отношению к тени Немо.

Я содрогнулся. Чтобы унять напряжение в плечах, так я решил. Или я пожал плечами, чтобы показать свое безразличие? Разве я что-нибудь должен этому Немо? А если бы я увидел его лицо, узнал бы я его? Мне это казалось маловероятным. Насколько я понимал, он не был мне ни другом, ни клиентом. Значит, я ничего ему не должен. Я снова пожал плечами, но не отвернулся, как намеревался, а продолжал стоять и смотреть на четыре буквы, которые скрывали его настоящее имя.

Случается, что люди всю жизнь живут с неразгаданной тайной, но так и не узнают ее: так легче выжить в этом мире, полном опасностей. И я тоже буду так жить, заботиться о благосостоянии, защищать членов своей семьи. Я буду поступать, как того потребуют обстоятельства, стараясь не вмешиваться не в свои дела. Так я повторял себе, убеждая себя самого, как отец убеждает сына. Зачем я вообще пришел на могилу Немо, если не отдать ему дань уважения и не пообщаться с его тенью? Я клялся другим мертвецам обнаружить причины их смерти, так, чтобы сохранилась видимость правосудия и справедливости. Я делал это потому, что боги не захотели сохранить меня в блаженном неведении и в невинности. Но я никогда ничего не обещал Немо, когда он был жив, говорил я себе, поэтому я и не связан с ним никакими обязательствами.

С трудом я заставил себя повернуться. Мне казалось, что Немо хватает меня за плечо, принуждая дать обещание. Я вырвался из его воображаемых объятий, проклиная всех, от Нумы до Немо, и направился обратно к реке.

В тот день я накричал на Арата без всякой причины, а после обеда Вифания сказала, что весь день я привередничаю, словно капризный ребенок. В постели она старалась поднять мой дух, и отчасти ей это удалось, хотя поднялось при этом кое-что другое. Ее тело успокоило меня знакомой теплотой, и тревоги покинули мое сердце. Потом моя жена вдруг разговорилась. Она говорила быстро, щебетала, словно птичка, — что было довольно странно для нее, ведь обычно она произносила слова очень медленно и с выражением. Ее, должно быть, обрадовало возвращение в город после столь долгого отсутствия. Вифания долго вспоминала храмы, которые посетит, рынки, где она будет делать покупки, вспоминала соседей, перед которыми будет хвалиться своим положением сельской матроны.

Наконец она устала. Речь ее успокоилась, голос утих. Но даже с закрытыми глазами я мог догадаться, что она улыбается. От ее радости и мне стало спокойней, так что я мирно заснул под баюкающую музыку ее речи.

В день нашего переезда стояла отличная погода, боги были в прекраснейшем настроении и решили порадовать простых смертных. Жара немного спала, и временами по Кассиановой дороге пролетал легкий ветерок. По небу ползли белые, пушистые облака, обещавшие не проливной дождь, а приятную тень. Ось повозки, в которой сидели Вифания с Дианой, не ломалась и даже не скрипела, лошади, на которых ехали мы с Метоном, нисколько не показывали свой беспокойный нрав. Я взял с собой нескольких самых смуглых и безобразных рабов — не столько для обороны, сколько для устрашения посторонних. И хотя они имели слабое представление о верховой езде, это им, как ни странно, удавалось.

Непосредственно возле Рима Кассианова дорога разветвляется. Более узкий путь петляет вокруг Ватиканского и Яникульского холмов и соединяется с Аврелиановой дорогой, ведущей к сердцу города — Форуму — через древний мост и скотный рынок. Путешествуя по Аврелиановой дороге, неизменно получаешь удовольствие. Видишь первые отблески Тибра, маленькие корабли на его поверхности, лавки и пристани вдоль берегов; слышишь цоканье копыт по мосту; потом перед тобой открывается захватывающая панорама города с храмом Юпитера в центре, на Капитолийском холме; потом путника развлекают разнообразные рынки и, наконец, суета, царящая на Форуме, в окружении храмов и судов. Ради праздничного события в жизни Метона следовало бы выбрать именно этот путь, но практические соображения взяли вверх. После полудня Аврелианова дорога страшно переполнена, и движение по ней представляет собой ряд очень редких толчков, подобных пульсу умирающего. Нас бы неминуемо зажали на мосту или среди рынка.

Вместо этого мы выбрали восточное ответвление, которое выходит на Фламиниеву дорогу возле Тибра, к северу от предместий Рима, и пересекает реку через Мильвийский мост. Поездка по этой дороге менее впечатляюща, поскольку селения постепенно переходят в город и путешественник оказывается в гуще Рима, когда он менее всего этого ожидает. Потом он проезжает мимо Марсова поля, где проводят учения, и мимо избирательных будок (опустевших и замусоренных после вчерашнего голосования, подумал я). Потом он подъезжает к Фламиниевым воротам и попадает уже в настоящий город. Эта дорога, миновав Форум с севера, сразу приведет нас к дому Экона, избавив от суеты и давки — но и от восхитительных зрелищ.

Но тем не менее, когда мы подъехали к Фламиниевой дороге, движение увеличилось, а возле Мильвийского моста нам пришлось остановиться. В толпе можно было увидеть телеги, запряженные быками, молодых людей на конях, крестьян, ведущих скот на продажу в город. Такая давка обычно бывает перед выборами, когда народ со всей Италии устремляется в город. Но ведь голосование уже должно было кончиться, да и толпа текла в двух направлениях.

До меня только сейчас донесся шум — крики людей, щелканье хлыстов, треск колес, блеяние коз и мычание быков. Толпа давила на нас с обеих сторон, и нам ничего не оставалось, как продолжать следовать вперед, подобно листьям в мутном потоке. К счастью, мы оказались в более просторном месте, где боковые водовороты оттеснили от нас назойливых соседей. Я оглянулся назад и увидел, что Вифания, утратив свою невозмутимость, что-то кричит по-египетски крестьянину, который каким-то образом обидел ее. Но тут спереди раздался другой пронзительный вопль, и я увидел, что моя лошадь едва не наступила на ребенка, который выпал из проезжающей мимо повозки. Тут же из нее выпрыгнул раб и поднял ребенка, а его хозяин высунулся и принялся орать — то ли на раба, то ли на меня. Двое всадников, которым все-таки удалось проехать вперед, оттолкнули меня и поскакали дальше. Мы доехали только до половины моста, а я уже почувствовал непреодолимое желание повернуть домой.

«Вот я и опять в городе!» — подумал я со вздохом, но ничего не сказал. Не стоит портить Метону праздничное настроение. Он бы, вероятно, и не расслышал меня из-за шума; в действительности, мой сын выглядел очень радостным, его восхищал весь этот шум, и он вовсе ни о чем не беспокоился. Когда мы въехали в самую давку, на лице его отобразилось крайнее восхищение, как будто бы он на самом деле наслаждался всеми этими криками, толчками, неприятными запахами толпы. Я обернулся и увидел, что Вифания тоже улыбается после проверки силы своих легких на незнакомом человеке. Она посадила Диану на колени и принялась хлопать в ладоши; они вместе распевали какую-то песенку и, смеясь, показывали на стадо блеющих коз.

Наконец-то эта пытка закончилась, и мы достигли противоположного берега. Толпа немного поредела, но движение не уменьшалось, и по-прежнему многие двигались в противоположном направлении. На возвышении я остановил лошадь и посмотрел вниз, на продолжение Фламиниевой дороги. По ее сторонам там и сям виднелись повозки, владельцы которых свернули в сторону, чтобы, вероятно, провести там всю ночь. Картина эта походила на то, что обычно бывает во время войны, но при этом никакой особой паники не чувствовалось. Эта суматоха, несомненно, связана с выборами, но каким именно образом?

Я огляделся по сторонам и заметил дружелюбного крестьянина, едущего верхом. Его медные волосы и круглое лицо напомнили мне моего друга Луция Сергия, хотя никогда Луций не ходил в такой дырявой и заплатанной тоге. У этого человека были такие же красные щеки и беззаботный вид, хотя вероятно, этому немало способствовал бурдюк с вином, висевший у него за плечом. Я окликнул его и подъехал.

— Гражданин, скажи мне, что все это значит?

— Что «все»?

— Толпа. Повозки вдоль дороги.

Он пожал плечами и ответил:

— Им ведь нужно где-нибудь переночевать. Я и сам проехал обратно до Вей, а теперь вернулся. В доме моего кузена не хватило места для меня и моей семьи. Так что мне ничего другого не остается, как расположиться на краю дороги, как те люди.

— Не понимаю. Люди уезжают из Рима, а зачем возвращаются?

Он взглянул на меня как-то подозрительно.

— Как, ты хочешь сказать, что только что приехал? Но ведь ты гражданин.

Для подтверждения своих слов он посмотрел на мое железное кольцо.

— Все это как-то связано с выборами консула?

— Как, разве тебе ничего не известно? Ты ничего не слышал?

Он посмотрел на меня с превосходством — ведь он мог похвастаться передо мной своей осведомленностью.

— Выборы отменили!

— Отменили?

Он с достоинством кивнул.

— Сам Цицерон. Он собрал Сенат и подговорил всех отменить выборы. Ох уж эти грязные оптиматы!

— Но почему? В чем причина?

— Причина или, скорее, повод в том, что Катилина замышляет заговор с целью перебить весь Сенат, — будто большинство из них не заслуживает того, чтобы им перерезали глотки! — так что теперь небезопасно проводить выборы. Это произошло уже несколько дней назад, ты что — только что из пещеры вылез? По всей Италии отправили гонцов — передать населению, что выборы отменяются, чтобы народ не съезжался. Ну, и большинство не поверило, считая это уловкой, чтобы отстранить нас от участия выборах. Похоже на то, будто оптиматы это все и придумали, не правда ли? Вот мы и выступили. Увидев толпу, сенаторы решили пойти на попятную и провести выборы. Но за день до того на горизонте видели молнии — на чистом небе! — а ночью было небольшое землетрясение. На следующее утро авгуры прочитали предзнаменование по внутренностям птиц и сказали, что нас ожидают ужасные последствия. Трибуны для голосования закрыли. А выборы отложены на неопределенный срок — так нам повторяют. Что же это значит, не знаю, клянусь царством мертвых! Повсюду ходят слухи — выборы будут через три дня, через пять, через десять. Ты и сам видишь, что люди то уезжают из Рима, то снова приезжают. В последний раз я слышал, что выборы состоятся послезавтра.

— Как?!

— Да-да, в тот же день, что и выборы преторов. Вот почему я возвращаюсь сегодня. Мне-то кажется, что вместо послезавтра они намерены провести их завтра — решили одурачить меня, назначив следующий день! Но эти грязные оптиматы меня не обманут. Завтра же с первыми лучами солнца я буду на Марсовом поле, вместе со всей моей трибой, а если понадобится, то и послезавтра, и через два дня. За Катилину! — добавил он резко, подняв кулак.

Некоторые люди вокруг нас услышали его выкрик, несмотря на царивший шум, и тоже закричали, подняв в воздух руки; «Катилина!» Они повторяли это имя снова и снова, пока несколько голосов не сделали из него подобие песни.

Человек улыбнулся и повернулся ко мне.

— Не все, конечно, собираются оставаться в Риме на неопределенный срок. — Улыбка его погасла. — Вот почему так много людей едут в обратном направлении. Простым людям нужно вернуться к своим делам в поместьях и хозяйствах, не правда ли? Они беспокоятся за свои семьи. Оптиматы же всегда могут уехать куда им заблагорассудится, но никогда не пропустят выборов.

Он подозрительно посмотрел на меня.

— А ты случайно не один из этих Лучших Людей?

— Мне не требуется оправдываться перед тобой, гражданин, — резко ответил я, понимая, что сержусь не на него самого, а на то, что он мне сказал.

Итак, случилось то, чего я всеми силами старался избежать — мне придется быть в Риме во время выборов консула! Боги решили позабавиться за мой счет, подумал я. Неудивительно, что на нашем пути не было никаких препятствий! Боги решили как можно скорее доставить меня в Рим — а там уж они повеселятся! Я невольно рассмеялся. Потом остановился, но, почувствовав, что от смеха мне стало лучше, продолжал хохотать. Незнакомец тоже немного посмеялся, но потом резко остановился, поднял кулак и снова прокричал:

— Катилина!

Я замолчал.

— За тот день, когда это безумство наконец закончится, — сказал я, вздыхая.

— Что это значит? — спросил мой собеседник, наклоняясь ко мне.

Я неопределенно покачал головой, придержал коня и дал незнакомцу уехать вперед.

В городе мы продвигались медленно, но уверенно. С Марсова поля подымались клубы дыма и пыли — там тысячи избирателей, живущие за пределами Рима, разбили свой лагерь; обычно же там можно было наблюдать гонки на колесницах или солдат, разыгрывающих воображаемые сражения. Вилла Публика — открытое место, где в дни выборов собирался народ и где рядом находились трибуны и кабины для голосования, — была сейчас закрыта. Перед Фламиниевыми воротами движение замедлилось, но вот мы проскочили через них и оказались в стенах старого города, в настоящем Риме.

Солнце уже садилось и посылало свои последние лучи, освещающие верхушки крыш, но жизнь по-прежнему кипела на улицах, особенно на Субуре.

Печально известная улица привела нас к самому сердцу города — не к площадям, окруженным храмами и дворцами, а к лавкам мясников, борделям, игорным притонам. Я остро воспринимал запах города — конский навоз, дым печей, сырая рыба; вонь из общественной уборной смешивалась с ароматом свежевыпеченного хлеба. Проехав только один квартал, я увидел столько лиц, сколько бы не встретил и за год жизни в деревне. Навстречу нам двигались самые разные люди — молодые, старые, сильные и тщедушные, одетые в дорогие одежды и платья или, наоборот, в жалкие лохмотья. Из дешевых комнат на верхних этажах, высовывались женщины и болтали друг с другом, делясь последними новостями. На площадях мальчишки играли в мяч, встав в круг и перекидывая его из одних рук в другие. В общественном фонтане молодая эфиопка набирала воду.

На фонтане я задержал свое внимание. Это было главное украшение близлежащего квартала — с желобом для лошадей и стоком для людей. Сток был сделан из мрамора, в виде наклонившейся дриады, выливающей воду из кувшина. Фонтан стоял еще тогда, когда я был мальчишкой. Сколько раз я прикладывался губами к этому кувшину, наполнял из него бурдюки, поил своих лошадей из этого желоба! Невозможно было представить себе ничего более будничного, но сейчас и фонтан, и все вокруг казалось мне одновременно знакомым и незнакомым. Я оставил Рим из благих побуждений, а теперь вернулся, и он напомнил мне, что всегда будет моим домом, как бы далеко я ни уехал от него.

Я оглянулся. Диана устала. Она положила головку на колени матери и крепко спала, несмотря на толчки. Вифания тихонько поглаживала ее. Она поймала мой взгляд и улыбнулась в ответ. Я понял — она тоже почувствовала, что возвращается домой, но не отмахивалась от этого ощущения, не боялась показать его мне. Я глубоко вздохнул и принял в себя запахи Субуры, стараясь в одно мгновение охватить взглядом все. Я увидел, что Метон очень странно взирает на меня, как, бывало, и я на него, когда он осматривал мир вокруг себя с нескрываемым изумлением. Такого места, как Рим, больше на земле нет.

Мы приехали в наш старый дом на Эсквилине грязные, усталые и голодные. Солнце зашло, и теперь все вокруг погрузилось в синеватую дымку. Лампы уже зажгли. Мы приехали позже, нежели ожидали, но Экон знал, что творится на дорогах, и даже удивился, что мы так быстро добрались.

— Вы, должно быть, проехали по Фламиниевой дороге, — предположил он, хлопая в ладоши, чтобы позвать рабов для распаковки наших вещей. — Говорят, что мосты на Аврелиановой дороге — просто ужас. Там якобы есть повозки, которыми правят скелеты.

— А тянут их скелеты быков?

Экон рассмеялся и кивнул.

— Именно так и шутят на Субуре.

— Шутка как раз в духе Субуры, — сказал я сухо.

Мрачный юмор был знаком мне, но в то же время оставался каким-то чужим, как и сам город, как и дом, в котором я находился. В течение многих лет этот дом принадлежал мне, а до того — моему отцу. Здесь был атрий и сад, в котором я так часто принимал посетителей и где я впервые побеседовал со своим дорогим другом Луцием Клавдием, когда он пришел ко мне после того, как нашел мертвеца, прогуливаясь по Субуре.

— За садом ухаживают, — заметил я, чувствуя небольшой комок в горле.

— Да, Менения сама следит за ним. Она любит выращивать все своими руками.

— Стены помыли. Я видел, что ты поменял черепицу на крыше и укрепил петли входной двери. Даже фонтан, кажется, действует.

Экон улыбнулся и пожал плечами.

— Я хотел приготовить все ко дню рождения Метона. А вот и Менения.

К нам подошла моя невестка и с опущенными глазами и должной скромностью поприветствовала меня как отца семейства. Многие сочли бы удачей для Экона, что он взял себе такую жену, принимая во внимание его невысокое происхождение и знатность ее древней фамилии. У нее были черные волосы и оливковая кожа, как и у Вифании, приемной матери Экона, которой, несомненно, втайне это нравилось.

Небо над садом потемнело, зажглись звезды, мерцая, словно иней в морозную ночь. Столы и ложа перенесли в сад, и рабы уже подавали плотный ужин, предназначенный для путешественников, хотя мы устали настолько сильно, что едва могли есть. Не успело небо из темно-синего стать черным, как все уже были в постели, за исключением нас с Эконом.

Раз уж мы остались одни, он задал мне несколько вопросов, касающихся Немо и Катилины. Я лениво отвечал ему, и, поняв, что тревожное предчувствие не оправдалось и все, возможно, закончилось хорошо, он перестал расспрашивать. Экон сообщил мне, что, по последним, сведениям, выборы состоятся послезавтра — иными словами, в день рождения Метона, когда мы все еще будем в Риме.

— Ну хорошо, — вздохнул я, — ничего уже не изменишь. Подумать только, Рим в день выборов! Мы вкусим все прелести большого города.

Экон провел меня в предназначенную мне комнату, где уже спала Вифания. Метон с Дианой спали в соседней. Где Экон сам собирался спать и как он умудрился найти место для наших рабов, оставалось загадкой, но я слишком устал и не хотел размышлять на эту тему. Я улегся рядом с Вифанией, которая подвинулась во сне, и сразу же заснул, как только голова моя коснулась подушки, а губы — ее ароматных волос.

Меня разбудило странное всхлипывание.

Я просыпался постепенно, как и все люди моего возраста, заснувшие от смертельной усталости. Какое-то время я совсем не понимал, где нахожусь, — странное ощущение, ведь в этой комнате я провел большую часть своей жизни. Мебель передвинули — вот в чем дело, да и кровать совсем другая.

Всхлипывание, разбудившее меня, доносилось из двери, ведущей в соседнюю комнату.

Я вспомнил о Диане. Я вспомнил, что и ей пришлось увидеть обезглавленное тело незнакомца, и тут уж окончательно проснулся, но до сих пор слабо ориентировался в пространстве. Сердце мое быстро стучало, руки и ноги двигались медленно. Я встал, Ударился локтем о стену и тут же выругался, упомянув царя Нуму.

Но плакала не Диана — голос не походил на детский. Это было и не совсем всхлипывание — скорее, ряд тихих вскриков сквозь сжатые зубы и сомкнутые губы; обычно такие звуки издают люди, страдающие от ночных кошмаров.

Я вышел в коридор. На мгновение звуки прекратились, потом снова донеслись сквозь занавеску, отделяющую проход от комнаты, где спали Метон с Дианой. Лампа, повешенная на крюк в стене, все еще светила тусклым светом — я был уверен, что ее сюда повесил предусмотрительный Экон, предвидя, что его отец проснется ночью и может споткнуться или ушибиться о стену. Я взял лампу, отдернул занавеску и вошел в крохотную комнату.

Диана сидела, опершись о стену, и протирала глаза, словно только что проснулась. Она натянула одеяло до шеи и озабоченно смотрела на Метона.

— Папа, что с ним?

Я посмотрел на сына, беспокойно ерзавшего в постели. Одеяло его свернулось в ком, руки запутались в простыне. На лбу выступил пот, а челюсти слегка дрожали. Под веками его глаза перекатывались и вращались. Он снова начал хныкать.

Однажды я видел его в таком состоянии, незадолго до того, как освободил его и усыновил.

— Папа, — снова сказала Диана слабым голоском, — а Метон не…

— С ним все в порядке, — сказал я нежно. — Он просто спит. Только вот сон у него беспокойный, но это не страшно. Не волнуйся, я о нем позабочусь. Может, ты пойдешь к маме и поспишь рядом с ней?

Это предложение ей понравилось. Диана схватила одеяло, завернулась в него, как в женскую столу, и выскочила из постели. Она остановилась передо мной, чтобы я ее поцеловал, а потом поспешила к двери.

— Ты уверен, что он в порядке, папа?

— Да, — ответил я, и Диана, все еще серьезная, но успокоенная, побежала к маме.

Я стоял над Метоном и созерцал его искаженное лицо, сомневаясь, стоит ли мне будить его. Неожиданно он вздрогнул и открыл глаза.

Беспокойно вздохнув, он попытался закрыть лицо руками, но руки его запутались в простыне. Некоторое время он скулил по-прежнему, потом перевернулся на бок и запутался в одеяле. Я отложил лампу и схватил его, чтобы унять его дрожь. Он расслабился, и мы вместе распутали его руки.

Метон дотронулся до лба и со смущением посмотрел на капли пота на ладони.

— Тебе снился кошмар? — спросил я его.

— Я был на Сицилии, — сказал он хриплым шепотом.

— Я так и думал. У тебя уже был однажды подобный сон, много лет назад.

— Правда? Но я никогда не вспоминаю о Сицилии. Я с трудом принимаю, что когда-то был там. Почему же она мне приснилась и почему именно сейчас?

Он присел и заморгал от пота, попавшего в глаза.

— Не знаю. Вытри лоб.

— Посмотри, вся подушка мокрая! Я так хочу пить…

Осмотревшись, я заметил медный кувшин и кружку, стоявшие на столике возле двери. Я налил в кружку воды и протянул Метону. Он выпил ее одним глотком.

— Ах, папа, это было просто ужасно. Крестьянин обвязал мне все руки тряпками и поставил в саду, чтобы я отпугивал ворон. Он так их связал, чтобы я не мог достать фрукты. А день стоял невыносимо жаркий, как в печке. Земля так растрескалась, что походила на кирпичную кладку. От солнца губы мои опухли и покрылись волдырями. Я спотыкался и все время ранил колени. Пот заливал мне глаза, а я даже не мог его вытереть. Мне очень хотелось пить, но оставить поле было нельзя — иначе бы крестьянин жестоко высек меня. Потом я все-таки пробрался к колодцу, но не мог поднять ведро, потому что руки у меня были связаны. А потом налетели вороны — тысячи ворон. Они пронеслись по саду словно саранча и опустошили все деревья. Я понял, что хозяин изобьет меня. Он будет бить и бить меня до самой смерти.

Метон содрогнулся. Поглощенный своим сном, он смотрел на пляшущее пламя лампы.

— А потом поле исчезло, и я оказался в Байях. Не на вилле, а на арене, которую Красс приказал выстроить, чтобы умерщвлять своих рабов. Она походила на колодец с высокими стенами, и солнце испепеляло нас сверху. Песок был скользким от крови. Толпа наклонялась над перилами и громко кричала. Лица зрителей были ужасны — перекошены от ненависти — и вдруг снова вороны! Тысячи ворон покрыли все небо. Они уселись на всем пространстве арены. Они хлопали крыльями прямо перед моим носом, стремились выклевать мне глаза, я хотел их прогнать, но не мог поднять рук. Ох, папа!

Я налил ему еще воды. Метон поднес кружку ко рту и жадно выпил.

— Это всего лишь сон, Метон.

— Но такой правдоподобный…

— Ты в Риме, а не на Сицилии и не в Байях. Ты в нашем доме, вокруг твоя семья…

— Ах, папа, неужели у меня на самом деле есть семья?

— Конечно!

— Нет. Это сон. Это не может быть правдой. Я родился рабом, и ничего изменить тут нельзя.

— Это неправда, Метон. Ты мне такой же сын, как если бы в тебе текла моя кровь. Ты свободен, как любой римлянин. Завтра тебя уже будут считать мужчиной, и после этого никогда не оглядывайся на свое прошлое. Ты понял меня?

— Но там, в моем сне, был Красс и крестьянин-сицилиец…

— Когда-то ты принадлежал им, но это было давно. Они больше не властны над тобой, и такое никогда не повторится.

Метон отвлеченно смотрел на стену, покусывая губы. По его щеке скатилась слеза. Настоящий римский отец смахнул бы ее, надавал сыну тумаков и выгнал во двор, чтобы тот простоял там всю ночь и позабыл о своих страхах. Чем суровей урок, тем действенней. Но из меня никогда не получится образцовый римский отец семейства. Я прижал своего сына покрепче к себе, давая ему возможность успокоиться. Я нежно поглаживал его, думая о том, что в последний раз в жизни обращаюсь с ним как с ребенком.

Я предложил ему оставить лампу в комнате, но он сказал, что обойдется и без нее. Я вышел наружу, задернул занавеску и принялся беспокойно прогуливаться по двору. Не так уж и много времени прошло, когда я услыхал тихий храп — сон утомил Метона и теперь ему требовался отдых.

Рядом с Вифанией лежала Диана, кровать была слишком мала для троих, так что я вернулся в сад и лег на одно из обеденных лож. Надо мной медленно вращались созвездия, я созерцал их, пока веки мои не отяжелели и пока ко мне не слетел Морфей, заключив меня в свои нежные объятия.