— Так они занимались этим прямо там, в доме той богачки, прямо под носом у его хозяина? Вот это да!

— Нет, Бетесда, прямо у меня под носом.

Я отставил кубок и посмотрел в небо. Городское зарево затмевало мелкие звезды, но яркие большие созвездия отчетливо мерцали в теплом вечернем воздухе. Далеко на западе неясно вырисовывалась гряда грозовых облаков, напоминавших стражу, выставленную устроившимся на ночлег войском. Я откинулся на ложе, закрыл глаза и вслушался в тишину сада, во все его укромные звуки: тихое потрескивание факела, стрекотание сверчка у пруда, громкое урчание Баст, трущейся о ножку стола. Я слышал нежный звон тарелок и легкие шаги Бетесды, удаляющейся в дом. Кошка последовала за ней, урчание на мгновение стало громче, а затем растворилось в тишине.

Бетесда возвратилась. Я слышал шуршание ее платья, затем ощутил ее присутствие, когда она присоединилась ко мне на ложе. Моя голова погрузилась во что-то мягкое, затем ее ласковые руки подняли меня и уложили лицом на колени. Еще один груз плюхнулся в изножье кровати. Горячая шерсть потерлась о мои босые ноги: я не услышал, а скорее почувствовал громкое довольное урчание кошки, вдоволь полакомившейся из моей тарелки.

— Еда не понравилась тебе, хозяин? Ты почти ничего не ел. — Бетесда нежно прикоснулась к моим вискам.

— Все было очень вкусно, — солгал я. — У меня нет аппетита из-за жары. И еще из-за всех сегодняшних хождений.

— Тебе не следует так много ходить в такую жару. Пусть эта богачка наймет для тебя носилки.

Я пожал плечами. Бетесда погладила мою шею и горло. Я поймал ее руку и коснулся ее пальцев губами.

— Такие мягкие и гладкие. Ты так много работаешь, Бетесда, — я корю тебя за леность, но я не такой дурак, чтобы самому в это верить, — и все же ты следишь за своими ладонями: они у тебя нежные, как у весталки.

— Мать меня кое-чему научила. В Египте даже последняя нищенка умеет ухаживать за своим телом и оставаться красавицей. Совсем не так, как эти римлянки, — даже с закрытыми глазами я видел, что на ее лице было написано презрение и высокомерие. — Они накладывают мази и краску на лица так, будто покрывают строительным раствором кирпичи.

— Римлянам недостает вкуса, — согласился я. — И изящества. Особенно женщинам. Римляне слишком разбогатели, чересчур быстро. Это грубый и пошлый народ, который владеет миром. Когда-то у них были хотя бы приличные манеры. Думаю, что некоторые римляне еще не совсем их утратили.

— Такие, как ты?

Я рассмеялся:

— Нет, не такие. У меня нет ни манер, ни денег. Все, что я имею — это женщина, кошка и дом, и я едва могу их содержать. Я имел в виду Цицерона.

— В твоем описании он совершенно заурядный.

— Да, Бетесда, Цицерону нечем тебя заинтересовать.

— Но мальчик…

— Нет, Бетесда, Руф Мессала слишком молод даже на твой вкус и к тому же слишком богат.

— Я говорила о рабе, который приходил тебя звать к своему хозяину. О том, которого ты видел с девушкой. Как он выглядел без одежды?

Я пожал плечами:

— Я почти его не видел. По крайней мере, не те части его тела, которые могли бы тебя заинтересовать.

— А может быть, ты не знаешь, какие части могут меня заинтересовать.

— Может, и нет.

Лежа с закрытыми глазами, я снова увидел, как они вжимаются в стену, неистово движутся навстречу друг другу, содрогаются, повинуясь ритму, исключающему их из всего остального мира. Рука Бетесды скользнула мне под тунику и нежно погладила мою грудь.

— Что было потом? Не говори, что их схватили, или мне будет очень грустно.

— Нет, их не схватили.

— Ты дал понять мальчику, что видел их?

— Нет. Я пошел по коридору и застал Цицерона и Руфа в саду вместе с Цецилией Метеллой. Все трое выглядели очень мрачно. Мы немного поговорили. Вскоре пришел Тирон. На его лице было написано подобающее случаю смущение. Цицерон ничего не сказал, и никто ни о чем не догадался.

— Разумеется, нет. Они думают, что знают так много, а он должен знать так мало, ведь он всего лишь раб. Ты бы очень удивился, если бы узнал, чем могут заниматься рабы, не попадаясь хозяевам.

Прядь ее волос упала мне на щеку. Я потерся о нее лицом, вдыхая запахи хны и трав:

— Я очень бы удивился, Бетесда?

— Нет. Не ты. Тебя ничто не удивляет.

— Это потому, что я по природе подозрителен. Благодарение богам за это.

Баст громко урчала у моих ног. Я упирался плечом в бедро Бетесды.

— Ты так устал, — сказала она нежно. — Хочешь, я спою?

— Да, Бетесда, спой что-нибудь тихое и успокаивающее. Спой что-нибудь на языке, которого я не понимаю.

Ее чистый, глубокий голос был подобен неподвижной воде. Я никогда не слышал эту песню прежде, и хотя я не понимал в ней ни слова, я знал, что это колыбельная. Наверно, эту песню когда-то пела ее мать. Я задремал на ее коленях и отстраненно следил за картинами вселяющего ужас насилия, встающими у меня перед глазами. Картины были неестественно живыми, но какими-то смутными, как будто я разглядывал их сквозь толстый осколок цветного стекла. Я видел пьяных гладиаторов, и бальзамировщиков, и утреннюю резню на улице, и раскрасневшееся от возбуждения лицо Тирона. Я видел проулок и старика, которого избивают подкараулившие его разбойники. Я видел нагого человека, связанного и бичуемого, которого забрасывают экскрементами, зашивают в мешок вместе с животными и живьем сбрасывают в Тибр.

В какой-то момент колыбельная прекратилась и сменилась другой песней на чужом языке, песней, не раз слышанной мной прежде. То был один из тех напевов, которые Бетесда пела, чтобы распалить меня, и пока он звучал, я ощущал, как двигается ее тело, пока она снимает с себя платье, и чувствовал острый мускусный запах ее тела. Она стянула тунику с моих бедер, точь-в-точь как дочь Секста Росция стянула тунику с бедер Тирона. Я не открыл глаз, даже когда она наклонилась и поглотила меня, даже когда я поднял и перевернул ее, погрузившись в нее сверху. Я ласкал тело Бетесды, но перед моими закрытыми глазами стояла нагая девушка, на коже которой блестело семя раба.

Мы долго лежали вместе без движения, наши тела были соединены жарой и потом, как если бы плоть могла таять и растворяться. Убежавшая было Баст вернулась и улеглась, урча, у наших сплетенных ног. Я слышал раскат грома и думал, что он мне только снится, пока теплые дождевые капли, залетевшие из сада, не забарабанили по моей коже. Факел зашипел и погас. Снова раздался удар грома, и Бетесда съежилась и прижалась ко мне, что-то бормоча на своем тайном языке. Прямые и частые струи дождя стучали по черепице и мостовой. Затяжной, размеренный дождь, достаточно мощный, чтобы промыть самые затхлые стоки и улицы Рима, очистительный ливень, какие, по словам поэтов и жрецов, ниспосылаются богами, чтобы смыть грехи сыновей и отцов.