Дом Хрисогона был большим, но не таким растянутым, как особняк Цецилии; однако без помощи Ауфилии мы с Тироном в поисках лестницы для рабов повернули куда-то не туда. После неудачной попытки вернуться к началу пути мы оказались в узкой галерее, которая выходила на пустой балкон, нависший над дверью в кладовую.

Откуда-то изнутри дома до нас доносились переливы неестественно высокого мужского голоса. Или то была женщина с поразительно низким голосом? Я притянул Тирона к внутренней стене, и звуки стали громче. Казалось, они исходят из-за толстого гобелена. Я приложил ухо к похотливому Приапу, окруженному не менее похотливыми лесными нимфами, и мог почти разобрать слова.

— Тихо, Тирон, — прошептал я, жестом веля ему приподнять и закатать нижний край гобелена, под которым обнажилась узкая горизонтальная щель в каменной стене.

Прорезь была достаточно широкой, чтобы мы вдвоем могли стать рядом и рассмотреть внизу Хрисогона и его общество. Высокая зала, где шла вечеринка, плавно поднималась от мраморного пола до купольной крыши. Отверстие, в которое мы заглянули, уходило вниз под острым углом, так что никакие кромки не препятствовали нашему взгляду, — то был простой и бесхитростный глазок.

Как и все остальное в доме Хрисогона, пиршество было роскошным и претенциозным. Каждый из четырех столиков был окружен девятью ложами; столы располагались вокруг незаполненного пространства в середине комнаты. Ни Цицерону, ни даже Цецилии Метелле никогда не взбрело бы в голову принимать более восьми посетителей сразу: не многие неписаные законы римской благовоспитанности соблюдаются строже, чем этот, — хозяин должен принимать за своим столом ровно столько посетителей, со сколькими он может без напряжения поддерживать общий разговор. Хрисогон собрал вчетверо больше гостей за своими четырьмя столами, которые были заставлены всевозможными лакомствами: оливками и яйцами с рыбной начинкой, лапшой, приправленной первыми нежными побегами аспарагуса, смоквами и персиками в желтом сиропе, небольшими подносами с дичью. Теплый воздух был пропитан смешанными ароматами. В животе у меня заурчало.

Большинство гостей составляли мужчины; несколько женщин были не в счет: по их сладострастному облику легко было догадаться, что это не жены и не любовницы, а куртизанки. Юноши были изящны и миловидны как на подбор; мужчины постарше имели праздный, тщательно ухоженный вид людей очень богатых и самодовольных. Я рассматривал их лица, готовый отпрянуть от окна, пока не сообразил, что вряд ли кто-либо из присутствующих посмотрит вверх. Все глаза были обращены на певца, стоявшего в центре комнаты; изредка пирующие украдкой бросали беглые взгляды на Суллу и на молодого человека, который ерзал и грыз ногти, сидя за самым неприметным столиком.

Певец был одет в ниспадающее пурпурное платье, расшитое красными и черными нитями. Волны и завитки черных волос, местами тронутых сединой, образовывали прическу столь замысловатую, что она выглядела почти комично. Когда он повернулся в нашу сторону, я сразу узнал накрашенное лицо, подведенные мелом и умброй морщинистые глаза и одутловатые щеки знаменитого исполнителя женских ролей Метробия. До этого я видел его несколько раз — не на публике и не в театре, но всегда мельком, на улице и однажды у Гортензия, когда великий юрист удостоил меня позволения переступить порог его дома. Давным-давно, в молодости Сулла был влюблен в Метробия; тогда великий диктатор был никому не известным бедняком, а Метробий (так говорят) — красивым и обворожительным актером. Несмотря на разрушительное действие времени и все превратности Фортуны, Сулла никогда его не забывал. И действительно, после пяти браков, дюжины романов и бессчетных интрижек привязанность Суллы к Метробию с годами не ослабела.

Когда-то Метробий был изящен и хорош собой; не исключено, что в старые времена он был также и превосходным певцом. Ему хватило такта ограничить свои выступления узким кругом ближайших друзей и свести свой репертуар к исполнению шутливых песенок и пародий. И все же, несмотря на хриплый голос и неверные ноты, в его вычурной манерности, в искусных движениях рук и бровей было что-то такое, что заставляло смотреть на него не отрываясь. Его выступление было чем-то средним между пением и декламацией; подобно исполнителю стихов, он читал нараспев под аккомпанемент лиры. Когда всплывала военная тема, к лире присоединялся барабан. Метробий делал вид, что принимает каждое слово с величайшей серьезностью, что только усиливало комический эффект. Он, должно быть, начал выступать еще до нашего появления, потому что молодой поэт, он же честолюбивый подхалим, перу которого якобы принадлежал исполняемый Метробием пеан, пребывал в явном и мучительном замешательстве.

Слушатели завизжали от хохота. Сулла презрительно покачал головой и скорчил свирепую мину. На соседнем ложе Хрисогон так и млел от восторга. Сидевший за тем же столом Гортензий шептал что-то на ухо молодому танцовщику Сорексу, тогда как Руф явно томился от скуки и отвращения. Незадачливый поэт в дальнем конце комнаты был бледнее рыбьего брюха.

С каждым следующим стихом песня становилась все более похабной, и толпа смеялась все смелее. Вскоре захохотал в голос и сам Сулла. Тем временем поэт кусал губы и корчился; лицо его меняло цвет, как уголек на ветру, бледнея при каждой непристойности и алея при каждом искаженном слове. Под конец он уразумел соль шутки и поначалу облегченно вздохнул: в конце концов никто не посмеет его упрекнуть в издевке, да и Суллу все это позабавило. Он попытался робко улыбнуться, но потом надулся, по всей видимости, оскорбленный тем, что его патриотическое творение превратили в посмешище. Другие молодые люди за тем же столом, так и не развеселив поэта, повернулись к нему спиной и захохотали еще громче. Римляне любят сильных мужчин, умеющих посмеяться над собой, и презирают слабаков, не способных на это.

Песня продолжалась.

Неправда, что Луций Корнелий Сулла не имел в детстве родного угла. Не думаю также, чтобы он ходил босиком, однако во всех рассказах о его происхождении подчеркивается, что ранние годы он провел в нужде.

Много поколений назад патрицианский род Корнелиев пользовался известным влиянием и престижем. Один из них, некий Руфин, был консулом в те незапамятные времена, когда эта должность действительно свидетельствовала о порядочности и характере ее обладателя. Его карьера завершилась скандалом: только вообразите себе те праведные дни, когда гражданину запрещалось иметь более десяти фунтов серебряной посуды! Руфина изгнали из сената. Род пришел в упадок и угасал в безвестности.

Пока не появился Сулла. Его собственное детство было омрачено бедностью. Отец его умер молодым, не оставив ему ни гроша, и свои первые годы Сулла провел в доходных домах в окружении вдов и вольноотпущенников. Враги уверяли, что обретение власти и богатства человеком столь жалкого происхождения — несомненный знак испорченности и порочности. Друзья и сам Сулла любили рассуждать о тайне того, что они называли его доброй судьбой, как будто некая божественная воля, а не собственное упорство и характер, привела его к стольким триумфам и такому кровопролитию.

В юности ничто не предвещало его грядущего величия. Образование он получил самое беспорядочное. Он вращался среди людей театра — акробатов, шутов, костюмеров, поэтов, плясунов, актеров, певцов. Одним из первых его любовников, но далеко не единственным, был Метробий. И именно среди бродячего театрального люда он впервые заслужил пожизненную репутацию распутника.

Говорят, в молодости Сулла отличался красотой. То был ширококостный коренастый юноша с квадратной челюстью, нежным станом и мускулистыми плечами. Он выделялся в толпе своими золотистыми волосами. По воспоминаниям современников, его проницательные бледно-голубые глаза уже тогда были совершенно замечательными: их взгляд приковывал и смущал тех, кто не отводил от него глаза; он совершал жесточайшие преступления, а они светились невинным озорством, предавался наслаждениям — а в глазах мерцала свирепость и угроза.

Одной из первых его побед стала богатая вдова Никопола. Ее милости были доступны всякому молодому человеку, кто их пожелает; говорили, что она решила отдавать свое тело всем, но сердце — никому. По единодушному мнению, Сулла полюбил ее искренне и глубоко. Поначалу она насмехалась над своим преданным поклонником, но в конце концов его настойчивость и обаяние сломили ее упорство, и пятидесятилетняя матрона влюбилась в молодого человека, которому не было и двадцати пяти. Умирая от лихорадки, она завещала все свое состояние Сулле. Так началось его счастье.

Еще одно наследство досталось ему от мачехи, второй жены его отца, которая, овдовев, унаследовала значительную сумму от своих родственников. Она умерла, оставив Суллу своим единственным наследником, и тем самым обеспечила ему изрядное состояние.

Раскрыв тайны плотской страсти и богатства, Сулла решил избрать политическое поприще и вступил на военную службу. Марий только что удостоился первого из своих семи консулатов. Сулла был избран на должность квестора и сделался протеже великого популиста. Сражаясь в Африке с Югуртой, Сулла проявил себя отчаянным храбрецом, но не брезговал ни шпионажем, ни дипломатией своевременных уловок. Уклончивые и запутанные подробности тех событий изложены в его «Записках», первые книги которых уже циркулируют по Риму в ворованных списках. Побежденный Югурта был доставлен в столицу, нагим закован в цепи и вскоре умер в своей камере, наполовину обезумев от пыток и унижения. Руководителем той кампании был Марий, но именно Сулла, рискуя жизнью, уговорил нумидийского царя предать своего обреченного зятя. Мария вознаградили триумфальным шествием, но многие шептались, что в действительности эту почесть заслужил Сулла.

Похвалы молодому квестору раздражали старого популиста, и хотя Марий по-прежнему пользовался услугами Суллы, повышая его в ранге после каждого нового похода, вскоре зависть старика вынудила Суллу искать себе других покровителей. Приняв под свое начало войска консула Катула, Сулла покорил варварские альпийские племена. Когда ранние зимние ветры приперли легионы, не имевшие достаточных припасов, к подножию гор, Сулла мастерски изменил маршрут и доставил свежий провиант не только своему войску, но и войску Мария, который просто побагровел от негодования. Такие-то уколы мелочной ревности и положили начало длительному, изматывающему соперничеству Суллы и Мария, которое впоследствии причинило Риму столько бед и несчастий.

Сулла отправился на Восток, и Фортуна привела его к новым победам в Каппадокии. С дипломатической миссией он дерзнул добраться до самого Евфрата и стал первым должностным лицом, вступившим в дружеские переговоры с Парфянским царством, которое владеет всем остальным миром. Его обаяние (или слепая надменность) ослепило парфянского посла, согласившегося сесть ниже Суллы, подобно просителю перед лицом римского владыки. Впоследствии парфянский царь казнил посла: потеряв лицо, он потерял и голову — эту шутку не уставал повторять Сулла.

Ни один могущественный правитель не может обойтись без предзнаменований своего будущего величия, сопутствующих его легенде; при рождении Александра с неба сыплются звезды, Геркулес душит в колыбели змей, при появлении на свет Ромула и Рема над землей сражаются орлы. Именно встреча с парфянами положила на жизненный путь Суллы печать легендарности. Правда то или выдумка — никто, кроме Суллы, теперь не может сказать это наверняка, — но предание гласит, что входивший в парфянскую свиту ученый халдей внимательно изучил лицо Суллы и постиг его характер, используя принципы науки, неизвестной Западу. Вероятно, он выискивал слабости, о которых смог бы донести своим парфянским господам, но вместо этого мудрец в изумлении опустил руки. Сулла, никогда не отличавшийся ложной скромностью, дословно передает реакцию старого халдея в своих «Записках»: «Может ли человек быть столь великим и в то же время не величайшим из всех живущих? Я потрясен — но не его величием, а тем, что даже теперь он воздерживается занять подобающее ему место среди граждан, коих он во всем превосходит».

Когда Сулла вернулся в Рим, Марий не был рад его видеть.

Яблоко раздора подкинул царь дружественной Нумидии, прислав в Рим статую, увековечившую память об окончании африканской войны и падении Югурты. Распростертые крылья Победы осеняли фигуру царя, который передавал скованного Югурту лучшему своему другу — Сулле. Марий изображен не был. Разъяренный от ревности старик едва не лишился рассудка при мысли о том, что Сулла украл его славу, и угрожал уничтожить статую собственными руками, если сенат не постановит убрать ее с Капитолия. Риторическая буря с обеих сторон не унималась до тех пор, пока разрыв не стал необратимым. Вспышка насилия казалась неминуемой, но в этот момент грянула союзническая война между Римом и его италийскими подданными, и все личные распри были перенесены на будущее.

Земля Италии еще никогда не была свидетельницей войны столь ожесточенной; никогда прежде не выпадало на ее долю столько потрясений и страданий. Но в конце концов стороны пришли к компромиссу, непримиримые повстанцы были беспощадно уничтожены, и Рим устоял, хотя не всем римским политикам война пошла на пользу. Марию было далеко за шестьдесят; его полководческие дарования угасли, здоровье ослабло, и на войне он ничем себя не проявил. Сулла, бывший тогда в расцвете лет и на гребне успеха, всюду и везде поспевал, зарабатывая себе славу героя, спасителя, разрушителя, добиваясь благосклонности легионов и накапливая политический авторитет.

Когда все было кончено, Сулла был впервые избран консулом в почтенном пятидесятилетнем возрасте. Рим был подобен больному, корчащемуся в предсмертных судорогах: едва пережив один мучительный спазм, он готовился стать добычей следующего.

Популистское движение марианцев достигло апогея. Правой рукой Мария стал радикальный трибун и демагог Сульпиций; избранный народным представителем, он направил все свои усилия на подрыв власти и престижа аристократической верхушки. При Сульпиции римское гражданство продавалось на Форуме бывшим рабам и чужеземцам — поступок нечестивый и неслыханный, повергший старинную знать в оторопь. Лелея далеко идущие замыслы, Сульпиций собрал личное войско из трех тысяч бойцов (все они принадлежали к сословию всадников) — честолюбивых и безжалостных юношей, готовых на все. Из них он набрал шестьсот отборных телохранителей, постоянно рыскавших вокруг Форума. Сульпиций называл их своим антисенатом.

Тем временем Митридат опустошал восточные владения Рима — в том числе и Грецию. Отвоевать их сенат поручил Сулле, который заслужил это назначение всей своей предыдущей службой и имел на него все права, будучи консулом. Командование походом должно было принести баснословную прибыль; для того чтобы собрать неслыханные богатства с помощью податей, налогов и открытого грабежа, нет ничего лучше победоносной восточной кампании. Кроме того, командующий походом получал огромную власть; в прежние дни римские армии хранили верность сенату, но ныне они следуют за своими предводителями. Сульпициев антисенат решил, что поход должен возглавить Марий. На Форуме вспыхнули беспорядки. Сенат был вынужден передать командование от Суллы Марию, и Сулла едва спасся от гибели на улице.

Сулла бежал из Рима, чтобы обратиться к войску напрямую. Когда простые воины услышали о случившемся, они поддержали Суллу и забросали камнями назначенных Марием военачальников. Сторонники Мария в Риме ответили тем, что атаковали приверженцев Суллы и разграбили их имущество. Народ в панике метался с одной стороны на другую, перебегая из Рима в сулланский лагерь, а из лагеря — в Рим. Сенат полностью подчинился требованиям Мария и Судьпиция. Сулла повел легионы на столицу.

Немыслимое сбылось. В Рим вторглись римляне.

Предыдущей ночью Сулла видел сон. Рядом с ним стояла Беллона, чей культ был занесен в Рим с Востока, древние храмы которого Сулла лично посещал в Каппадокии. Вручив ему перуны, богиня перечислила его врагов: она называла имена, и в туманной дымке появлялись их крохотные фигурки, словно бы увиденные с вершины горы. Богиня велела ему поразить врагов. Он метнул перуны, и враги были сметены. Как свидетельствуют «Записки», пробудившись, Сулла почувствовал, что исполнился сил и веры в себя.

Кому, скажите на милость, могут сниться такие сны? Безумцу? Гению? Или просто одному из сынов Рима, на котором лежит благословение Фортуны — силы, ниспославшей ободряющую весть об успехе и руководящей всей его судьбой?

Перед рассветом, когда войско построилось, в жертву был принесен ягненок. В чадящем свете факела прорицатель Постумий изучал внутренности жертвы. Вдруг он сорвался с места и бросился перед Суллой ниц, подставляя руки для оков. Он умолял Суллу связать его и казнить, если его видения ложны, — настолько он был уверен в триумфе Суллы. Так гласит легенда. В людях, подобных Сулле, есть что-то такое, что заставляет пресмыкаться перед ним мудрецов и предсказателей.

Тридцатипятитысячное войско Суллы пошло на приступ с востока. На Эсквилинском холме до сих пор можно видеть почерневшие рубцы того наступления. Были проломлены стены. Безоружное население, стоя на крышах, бомбардировало нападающих черепицей и булыжниками. Сулла первым схватил факел и поднес его к дому, где собрались сопротивлявшиеся. Лучники обстреливали крыши зажигательными стрелами. Целые семьи сгорали заживо; другие потеряли кров и все свое имущество. Пламя не различало правых и виноватых, друзей и врагов — всех ожидала одна и та же участь.

Мария оттеснили к храму Земли. Здесь его радикальный популизм достиг своего зенита: в награду за поддержку он обещал свободу римским рабам. То ли рабы оказались провидцами, то ли слава Мария окончательно закатилась, но на его призыв откликнулись лишь трое. Марий и его сторонники ускользнули из города и разбежались кто куда. Повелитель антисената трибун Сульпиций был предан одним из своих рабов и казнен. Сначала Сулла вознаградил изменника, пожаловав ему свободу, а потом казнил его как свободного, сбросив с Тарпейской скалы.

Мои мысли, парившие где-то далеко на крыльях Метробиевой песни, внезапно вернулись к настоящему. Эхо доносило снизу голос Метробия, читавшего нараспев с резким греческим акцентом:

Присутствующие затаили дыхание. Некоторые нервно захихикали. Золотая улыбка сошла с уст Хрисогона. Лицо Суллы было непроницаемым. Руф не скрывал своего отвращения. Гортензий только что положил что-то в рот и оглядывал комнату, не зная, позволительно ли в такой миг сглотнуть. Обесчещенному поэту было дурно: он побелел и покрылся потом, как будто одно из яств пришлось ему не по вкусу и его вот-вот стошнит.

Лира смолкла, и Метробий надолго замер. Раздался звон натянутой струны.

— Что ж, — произнес он лукаво, — пожалуй, это не Софокл и даже не Аристофан, но мне это нравится.

Напряжение спало. Комната огласилась громким смехом; даже Руф улыбнулся. Гортензий наконец сглотнул и потянулся за кубком. Молодой поэт, шатаясь, поднялся со своего ложа и выскочил из комнаты, держась за живот.

Лирник коснулся струн, и Метробий сделал глубокий вдох. Пение возобновилось.

Сулла вернул себе консульские полномочия. Марий был объявлен вне закона. Изгнав врагов, умиротворив сенат и уняв народ, Сулла отправился в Грецию завоевывать славу и гнать Митридата. Позднее недруги порицали его за то, что молниеносный восточный поход был самой дорогостоящей военной экспедицией в истории Рима.

Особенно дорого она обошлась грекам. В прошлом все великие римляне — покорители Греции и Македонии — отдавали дань почтения местным святилищам и храмам, одаряя их золотыми и серебряными приношениями — если и не в знак уважения к современным грекам и македонянам, то по крайней мере в память Александра и Перикла. Сулла обошелся с храмами совсем иначе — он их разграбил. В Эпидавре со статуй была снята позолота. Священные приношения из Олимпии были переплавлены в деньги. Сулла написал хранителям Дельфийского оракула и потребовал выдать ему храмовые сокровища, утверждая, что в его руках они будут в большей безопасности от превратностей войны и что, если ему случится их истратить, то он непременно все вернет. Посланец Суллы Кафис прибыл в Дельфы, проник внутрь святилища, услышал напев невидимой флейты и разрыдался. В письме к Сулле Кафис просил его пересмотреть свое решение. Сулла отписал ему, что звук лиры — несомненный знак не гнева, но одобрения Аполлона. Громадная серебряная бочка была распилена на куски и вывезена на телеге. Ценности меньших размеров были унесены в мешках. Оракул смолк. Этого эллины не забудут и через сто поколений.

Греки, особенно афиняне, приветствовали Митридата, радуясь возможности стряхнуть римское иго. Сулла их покарал. Если бы греки могли произвести нового Еврипида — поэта агонии и ужаса, он нашел бы свою тему во всепожирающем стремлении Суллы покорить Афины, вот только Суллу не постигла кара за спесь: в его жизни были только неотступные ласки Фортуны — настойчивые, как морские волны. Осада была жестокой и упорной. Вынужденное голодать население поддерживало свой боевой дух, сочиняя похабные песенки про Суллу. Тиран Аристион измывался над римлянами с городских стен, осыпая оскорблениями Суллу и его четвертую жену Метеллу и сопровождая свои тирады обширным и запутанным словарем непристойных жестов, многие из которых были увидены римлянами впервые; впрочем, римляне быстро освоились с новизной, и теперь эти жесты вошли в моду среди уличных шаек и праздной городской молодежи. Многим из них присвоены шутливые названия, по большей части обыгрывающие тему изнасилования Суллой Афины к досаде его законной супруги.

После того как воины взошли на стены и открылись городские ворота, разыгралась ужасная бойня. Говорят, что огороженная рыночная площадь была буквально по локоть залита кровью. Когда ярость улеглась, Сулла положил конец грабежам и взошел на Акрополь, чтобы сказать несколько хвалебных слов о древних афинянах и произнести свою знаменитую фразу: «Я прощаю немногих ради многих, живых ради мертвых»; эти слова нередко цитируют то в подтверждение его глубокой мудрости, то как образчик его весьма сухого остроумия.

Между тем в Риме закипала и булькала гражданская война, словно стены города представляли собой обод одного большого котла. Италийские союзники роптали на медленную раздачу гражданских прав, обещанных в конце союзнической войны; консерваторы из сената роптали на то, что привилегии гражданства катастрофически выхолащиваются; изгнанник Марий переезжал из Италии в Африку и обратно, как Улисс, преследуемый гарпиями. Антисулланский консул Цинна — еще один радикальный демагог — призвал Мария в Рим и объявил вне закона самого Суллу. Посреди беспорядков и кровопролития Марий в седьмой раз был избран консулом лишь для того, чтобы умереть семнадцать дней спустя.

Оттеснив Митридата назад в Понт, Сулла без проволочек провозгласил, что восточный поход завершился полной победой, и со всех ног поспешил в Италию. Здесь легенды и «Записки» рассказывают о новых встречах с льстивыми предсказателями, о новых возвышенных снах, но к чему повторяться? Богиня Беллона снабдила его новыми перунами, а Сулла вручил их своим верным военачальникам — в первую очередь Помпею и Крассу, которые метали их в Италии и Африке, обращая врагов Суллы в пепел. С лица Фортуны не сходила улыбка. При Сигнии Сулла сразился с войском Мария, сына Мария. Двадцать тысяч марианцев были убиты, восемь тысяч взяты в плен; Сулла потерял всего двадцать три воина.

Вторая осада Рима оказалась куда менее легкой. Сулла и Красс приближались с севера, Помпей с юга. Левое крыло, которым командовал Сулла, было уничтожено, а сам он едва успел уклониться от вражеского копья; позднее он приписывал свое спасение золотой статуэтке Аполлона, которую он похитил из Дельфов и в сражениях всегда носил при себе, часто поднося ее к губам, бормоча молитвы и нашептывая слова обожания, точно любовник. Молва о гибели Суллы распространилась с обеих сторон и даже заразила войско Помпея отчаянием. Наконец после наступления темноты Сулла получил известие о том, что отряд Красса разгромил врага.

Оказавшись в Риме, Сулла велел окружить остатки оборонявшегося войска — шесть тысяч обезоруженных самнитов и луканцев — и загнать их, словно скот, в Большой Цирк. Тем временем он открыл заседание сената; как только были произнесены первые слова его речи, в Цирке началась резня. Вопли жертв были слышны по всему городу; шум, оглашавший здание сената, напоминал вой мертвецов. Сенаторы онемели от ужаса. Сулла продолжал говорить чеканным ровным голосом, как будто ничего необычного не происходило. Присутствующие встревожились, закружили по залу и начали перешептываться, пока Сулла не топнул на них ногой.

— Не обращайте внимания на шум снаружи, — сказал он сенаторам. — По моему приказу там вразумляют нескольких негодяев.

С согласия сената Сулла провозгласил себя диктатором, пойдя тем самым на конституционный захват власти, который вот уже более ста лет никто не осмеливался предпринять. Став диктатором, Сулла подавил всяческое недовольство и вознаградил своих верных военачальников. Он был освобожден от ответственности перед законом за все свои прошлые действия. Он перекроил законодательство, чтобы урезать чрезмерную власть народных трибунов и масс и восстановить привилегии знати. Когда истек первоначальный, предусмотренный законами год диктатуры, сенат — на беспрецедентных и юридически небезупречных основаниях — продлил диктаторские полномочия Суллы до тех пор, пока не будут завершены необходимые труды по спасению государства.

Некоторое время Сулла правил справедливо, и город вздохнул с облечением, как будто наконец наступила весна после долгой, лютой зимы. Но Сулла не был удовлетворен почти полным своим триумфом. Быть может, некий предсказатель предостерег его об опасности. Быть может, во сне Беллона вложила ему в руки новые перуны.

Начало проскрипциям положил «список восьмидесяти». На следующий день появился второй список, в который оказалось внесено более двухсот имен. На третий день был вывешен еще один перечень, снова включавший в себя более двухсот имен.

Сулла был, как всегда, остроумен. На четвертый день он произнес публичную речь, оправдывая убийства. Когда его спросили, не появится ли еще и четвертый список, он сослался на то, что в старости память начала ему изменять: «До сих пор мы назвали имена всех врагов государства, которых я смог упомнить. Когда я припомню новых врагов, мы назовем новые имена». В итоге счет списков пошел на тысячи.

Сын некоего вольноотпущенника был обвинен в укрывательстве одного из первых восьмидесяти. Карой за помощь проскрибированному была смерть. На пути к Тарпейской скале несчастный проходил на улице мимо Суллы и напомнил ему, что когда-то они жили в одном доме. «Разве ты не помнишь? — спросил осужденный. — Я жил на верхнем этаже и платил две тысячи сестерциев. Ты жил в комнатах подо мной и платил три тысячи». По ухмылке на его лице трудно было судить, шутит он или нет. На этот раз Сулла не улыбнулся; возможно, ему не хотелось вспоминать о своем низком происхождении. «Тогда ты оценишь Тарпейскую скалу, — ответил он. — Плата за наем не взимается, а вид с нее открывается незабываемый». И с этими словами он проследовал дальше, не слыша более криков обреченного о пощаде.

Некоторые шутники уверяли, что люди попадают в списки лишь потому, что государство и друзья государства желают поживиться их имуществом. «Ты еще не слышал? — спрашивали острословы. — Такого-то сгубил его большой особняк на Палатине, такого-то — его сады, а такого-то — постройка новой паровой бани».

Рассказывали, что некий Квинт Аврелий спустился на Форум и обнаружил в списках свое имя. Проходивший мимо приятель пригласил его на обед. «Не могу, — отвечал Квинт. — У меня нет времени. За мной гонится мое альбанское поместье». Завернув за угол, он успел пройти не больше двадцати шагов, как его настиг убийца и перерезал ему горло.

Но в конце концов проскрипции завершились. Помпей отправился в Африку добивать последних врагов своего господина. Красс занялся спекуляциями недвижимостью. Молодые популяры, такие, как Цезарь, разбежались во все стороны света. Сулла развелся со своей возлюбленной Метеллой (над чьими грудями издевались афиняне) на том благочестивом основании, что ее смертельный недуг угрожает осквернить его дом; вскоре после этого за диктатором начала увиваться молодая разведенная красавица Валерия (да, да, сестра Руфа); на гладиаторском турнире она вытащила висящую нитку из тоги великого человека, чтобы причаститься его счастья, попалась ему на глаза и стала его невестой. Под зашатавшийся престиж знати была подложена солома и потрескавшаяся штукатурка, и по городу распространились слухи о том, что новобрачный Сулла в любой момент готов сложить диктаторские полномочия и назначить свободные консульские выборы.

Внизу, в пиршественном зале Хрисогона, обставленном трофеями союзнической войны, гражданской войны и проскрипций, Метробий стоял с высоко поднятой головой и стиснутыми пальцами. Он сделал глубокий вдох. Песня близилась к завершению; уже были изложены уничтожающие сатирические подробности взлетов ее героя. Даже униженный поэт, разгрузивший свой желудок от мучившей его снеди и прокравшийся обратно на свое ложе, наконец присоединился к пронзительному смеху остальных.

Тирон обернулся ко мне, качая головой.

— Я совершенно не понимаю этих людей, — шепнул он. — Что это за вечеринка?

Я задавал себе тот же вопрос.

— Думаю, слухи могут оказаться правдивыми. По-моему, наш почтенный диктатор и спаситель республики подумывает о предстоящем уходе на покой. Его уходу наверняка будут сопутствовать торжественные праздники и церемонии, хвалебные гимны, речи о прошлых победах, официальное обнародование его «Записок». Все будет очень чопорным и формальным, по-римски благопристойным. Но здесь, среди своих, Сулла предпочитает выпивать и потешаться над всем этим. Какой странный человек! Но подожди, песня еще не кончена.

Метробий хлопал глазами, с девичьей застенчивостью складывал руки, изображая скромную деву. Он открыл свой накрашенный рот, чтобы пропеть:

Смех был оглушительным. Сам Сулла подался вперед, хлопнув ладонью по столу и едва не упав с ложа. Хрисогон улыбался и выглядел весьма самодовольно, не оставляя сомнения в авторстве этих строк. Гортензий игриво метнул стебель спаржи в направлении Метробия; снаряд пролетел над головой актера и поразил поэта прямо в лоб. Руф отодвинулся от Сорекса, который улыбался и пытался что-то шепнуть ему на ухо. Лицо его было невесело.

Песня была прервана грохотом опрокидываемого стола. Руф вскочил на ноги; лицо его раскраснелось. Гортензий успокоительным жестом коснулся его ноги, но Руф судорожно отскочил в сторону.

— Может быть, для тебя, Гортензий, Валерия всего лишь двоюродная сестра, но она моя плоть и кровь, — закричал он, — и я не собираюсь выслушивать эту мерзость. И она твоя жена! — сказал он, внезапно остановившись перед почетным ложем и сердито взглянув на Суллу. — Как ты терпишь эти оскорбления?

Комната стихла. Сулла долго не отвечал и оставался неподвижен: он сидел, облокотившись на руку и вытянув ноги. Он смотрел в пустоту и только шевелил челюстью, словно его мучила зубная боль. Наконец он опустил ноги на пол и сел прямо, уставившись на Руфа взглядом, который был одновременно сардоническим, печальным и радостным.

— Ты очень гордый молодой человек, — произнес он. — Очень гордый и очень красивый, как и твоя сестра. — Он потянулся за кубком и отхлебнул вина. — Но в отличие от Валерии ты, по всей видимости, лишен чувства юмора. И если Гортензий — твой двоюродный брат, то это, быть может, объясняет, почему ты наделен только половиной его здравомыслия и его хороших манер. — Он сделал еще один глоток и вздохнул. — Когда я был в твоем возрасте, мне тоже многое в мире не нравилось. Вместо того чтобы жаловаться, я задался целью его изменить и сделал это. Если песня тебя раздражает, не гневайся. Напиши лучшую.

Руф смотрел на него, опустив руки по швам, сжав кулаки. Я представлял себе, какие оскорбления роятся сейчас в его голове, и мысленно молился богам, чтобы он держал рот на замке. Он открыл было рот и собирался заговорить, затем обвел комнату гневным взглядом и гордо зашагал прочь.

Сулла откинулся на подушки; хотя последнее слово осталось за ним, он выглядел разочарованным. Повисло неловкое молчание, которое прервал своей остротой несостоявшийся поэт:

— Вот юноша, который загубил свою карьеру.

Это замечание звучало предельно глупо: оно исходило от ничтожества и метило в молодого Мессалу, приходившегося свояком диктатору. Молчание сделалось еще более неловким и нарушалось только редкими вздохами да сдавленным кашлем Гортензия.

Казалось, что хозяина это не смутило. Хрисогон улыбнулся своей золотой усмешкой и тепло поглядел на Метробия:

— Думаю, это еще не все: лучший стих наверняка припасен напоследок.

— В самом деле! — Со сверкающими глазами Сулла поднялся на ноги, немного пошатываясь от выпитого. — Какой подарок вы поднесли мне сегодня вечером! Даже молодой недотрога Руф, который так глупо петушился… Но какая огненная копна волос, какой пылкий темперамент! Он ничуть не похож на сестру. Какая ночь! Благодаря вам я вспомнил все, хотел я того или нет; вспомнил и хорошее, и плохое. Но не было ничего лучше старых добрых дней, когда я был молод и не имел ничего, кроме надежды, веры в богов и любви моих друзей. Даже тогда я был чувствительным дураком!

С этими словами он обхватил ладонями лицо Метробия и взасос поцеловал его в губы; при этом зрелище все самопроизвольно зааплодировали. Когда Сулла прервал поцелуй, я увидел слезы на его щеках. Он улыбнулся и нетвердой походкой отступил назад; потом упал на ложе и жестом велел музыканту продолжать игру.

Пение возобновилось, но ни Тирону, ни мне так и не привелось услышать ее окончание. Вместо этого мы как один повернули головы, отвлеченные звуком, который не спутаешь ни с чем другим: резким скрежетом стального клинка, извлекаемого из ножен.

Хрисогон послал своих людей проверить, что там творится наверху, или же мы слишком долго торчали на одном месте. Громадная фигура вынырнула из темного прохода, и, прихрамывая, вступила в озеро лунного света, проникавшего с балкона. Непослушные волосы гиганта были подобны свечению голубого пламени, а его взгляд оледенил мою кровь. В левой руке он держал нож с лезвием в мужской локоть длиной: быть может, именно этим ножом он наносил удары по Сексту Росцию.

Мгновение спустя к Магну присоединился его подручный — белокурый гигант Маллий Главкия. Шрам, оставленный на его лице когтями Баст, в бледном свете казался выпуклым и безобразным. Он держал свой кинжал под тем же углом, что и его хозяин: лезвие смотрело вверх и вперед, словно он собрался вспарывать брюхо животного.

— Что вы тут делаете? — спросил Магн, вращая пальцами нож, лезвие которого сверкало в лунном свете. Голос его был выше, чем я ожидал. Его деревенская латынь была приправлена скрипучим носовым акцентом уличных головорезов.

Я посмотрел в их глаза; ни тот, ни другой не имели ни малейшего представления о том, кто я такой. Главкия был послан ко мне домой, чтобы запугать или убить меня, действуя, вне всяких сомнений, по приказу Магна, но они ни разу не видели меня в лицо, если не считать того вечера, когда на дороге к дому Капитона им навстречу выехал незнакомый всадник. Я осторожно достал руку из-под туники, намереваясь нащупать свой нож, но вместо этого снял с пальца железное кольцо. Я воздел руки к небу.

— Прошу вас, простите нас, — сказал я, удивляясь тому, как мало усилий требуется для того, чтобы твой голос зазвучал по-рабски кротко и смиренно перед лицом двух гигантов со стальными клинками в руках. — Мы рабы молодого Марка Валерия Мессалы Руфа. Нас послали наверх, чтобы привести его, пока не началось представление. Мы заблудились — так глупо получилось!

— И поэтому вы шпионите за хозяином дома и его гостями? — прошипел Магн. Он и Главкия разделились и приближались с двух сторон: так войско заходит в атаку с флангов.

— Мы задержались здесь только для того, чтобы посмотреть вниз с балкона и подышать свежим воздухом, — пожал я плечами, держа руки на виду и изо всех сил стараясь казаться жалким и смущенным. Я взглянул на Тирона и увидел, что он отменно мне подыгрывает. А может, он был просто до смерти напуган. — Мы услышали пение, отыскали маленькое окошко — конечно, глупо и самонадеянно с нашей стороны, и я уверен, что молодой хозяин позаботится нас выпороть за подобную дерзость. Дело просто в том, что не часто выпадает случай посмотреть сверху на собрание столь блестящих мужей.

Магн сцапал меня за плечо и вытащил на освещенный лунным светом балкон. Главкия толкнул на меня Тирона с такой силой, что я ударился спиной о кирпичную балконную стенку, доходившую мне до груди, и вынужден был схватиться за ее край, чтобы удержаться на ногах. Я посмотрел через плечо. Зияющая бездна упиралась в заросший травой бугор, на который лунный свет бросал тени кипарисов. Снизу балкон совсем не казался таким высоким.

Магн дернул меня за волосы и приставил лезвие ножа к нежной коже под моим подбородком, заставив меня обернуться и посмотреть ему в лицо.

— Я тебя уже видел, — прошептал он. — Главкия, взгляни сюда! Откуда мы знаем этого пса?

Белокурый гигант внимательно изучал меня, надув губы и наморщив лоб. Сбитый с толку, он покачал головой.

— Не знаю, — проворчал он. Потом его лицо засветилось. — Америя, — сказал он. — Помнишь, Магн? Как раз на днях, на дороге у самого дома Капитона. Помнишь одинокого всадника, который скакал нам навстречу?

Магн зарычал на меня:

— Кто ты? Что ты здесь делаешь?

Лезвие давило все сильнее, пока я не почувствовал, как лопается кожа. Мне почудилось, что с ножа капает моя кровь. «Кто я, не ваше дело, хотел я сказать. Зато я знаю вас — вас обоих. Ты хладнокровно убил двоюродного брата и присвоил его имущество. А вдвоем вы ворвались ко мне домой и оставили кровавую надпись на стене. Если бы вам повезло, вы убили бы и Бетесду. Но для начала вы, наверное, ее бы изнасиловали».

Я резко дернул коленом и заехал Магну прямо в промежность. Он опустился на корточки. Я знал, что все равно обречен: рядом с ним стоял Главкия с занесенным ножом. Я напрягся и приготовился получить удар в сердце, я даже услышал саднящий звук разрывающейся плоти.

Однако меня никто не тронул, а Главкия присел на колени, выронив нож и схватившись за голову. Над ним стоял Тирон с окровавленным кирпичом в руке.

— Вынул из стены, — объяснил он, изумленно глядя на дело рук своих.

Ни одному из нас не пришло в голову потянуться за ножом Главкии; это сделал Магн. Он схватился за него, отступил на несколько шагов, потом обернулся и начал приближаться, сжимая в обеих руках по кинжалу и храпя, словно Критский бык.

Я перемахнул через балконную ограду, прежде чем успел что-либо сообразить, как будто тело мое бросилось вперед, оставив голову позади. Я падал во мрак, но не один. Сбоку и немного выше меня сквозь пустоту летело еще одно тело — Тирон. Чуть ниже стремительно, как отгоревшая комета, на землю падал обломок кирпича, кувыркавшийся в воздухе и испачканный кровью, которая отливала пурпуром в голубом лунном свете. Над балконом свешивалось разъяренное лицо Магна, обрамленное двумя вертикально поставленными кинжалами; стремительно уменьшаясь, лицо пропало в вышине.