Я достиг Рима вскоре после полудня. Стояла удушливая жара, но в кабинете Цицерона было вполне прохладно.

— И где ты пропадал? — ворчливо осведомился он, со скрещенными руками расхаживая по комнате и внимательно поглядывая то на меня, то в атрий, где шла прополка сорняков. Тирон стоял у стола перед кипой скрученных и придавленных грузом свитков. Руф тоже был здесь; он сидел в углу и постукивал по своей нижней губе. Тирон и Руф бросали на меня сочувствующие взгляды, из чего я заключил, что я был не первым, на кого Цицерон излил сегодня свой гнев. Оставалось всего четыре дня до суда. У начинающего адвоката сдавали нервы.

— Но ты, разумеется, знал, что я был в Америи, — ответил я. — Перед отъездом я поставил в известность Тирона.

— Тебе хорошо: сбежал в Америю, а мы здесь барахтаемся в одиночку. Судя по тому, что ты сказал Тирону, ты должен был приехать еще вчера. — Он негромко рыгнул и, скривившись, схватился за живот.

— Я сказал Тирону, что уезжаю самое меньшее на день, а может, и больше. Я не думаю, чтобы тебе было особенно интересно узнать о том, что с тех пор, как мы виделись в последний раз, в мой дом вторглись вооруженные головорезы — и не исключено, что в мое отсутствие они наведывались ко мне снова. Этого я не знаю, так как еще там не был, но сразу же пришел сюда. Они угрожали моей рабыне, которой посчастливилось убежать, и убили мою кошку. Тебе это может показаться мелочью, но в цивилизованной стране, например, в Египте, ее гибель сочли бы зловещим предзнаменованием.

Тирон выглядел потрясенным, Цицерон имел вид человека, страдающего несварением желудка.

— Нападение на твой дом? Накануне твоего отъезда из Рима? Но это никак не может быть связано с работой на меня. Откуда они могли узнать…

— На это я не могу ответить, но оставленная на стене кровавая надпись совершенно недвусмысленна: МОЛЧИ ИЛИ УМРИ. ДА СВЕРШИТСЯ ВОЛЯ РИМСКОГО ПРАВОСУДИЯ.

Возможно, это хороший совет. Прежде чем покинуть Рим, я должен был кремировать кошку, найти жилье для своей рабыни и охранника, чтобы следить за моим домом. Что до моей поездки, то не сочти за труд: проскачи в Америю и обратно за два дня, а потом посмотрим, не улучшится ли твое настроение. Я так натер седалище, что едва стою, не говоря уже о том, чтобы присесть. Мои руки обожжены солнцем, а внутренности болят так, как будто меня схватил какой-нибудь титан и швырнул, точно пару игральных костей.

Челюсть Цицерона окаменела и затряслась, губы поджались. Казалось, он снова возьмется меня честить.

Я поднял руку, дав ему знак помолчать:

— Но нет, Цицерон, не спеши благодарить меня за все мои труды, предпринятые ради тебя. Во-первых, давай спокойно посидим, пока раб не принесет нам выпить чего-нибудь прохладительного и обед, рассчитанный на человека с железным желудком, который не ел с рассвета. Выслушай рассказ о том, что я разузнал, пока ходил с Тироном, и что выяснил в Америи. Вот тогда можешь меня благодарить.

Что он с превеликой охотой и сделал, после того как я закончил свое повествование. От несварения не осталось и следа, и Цицерон даже нарушил свой режим, чтобы выпить вместе с нами чашу вина. Я затронул прискорбную тему моих расходов и нашел его как нельзя более сговорчивым. Он не только согласился возместить дополнительные траты, понесенные в связи с тем, что Веспа задержалась в Америи дольше предусмотренного срока, но и вызвался заплатить за вооруженного телохранителя, который будет охранять мой дом до окончания процесса.

— Найми гладиатора у кого сочтешь нужным, — сказал он. — Отнеси расходы на мой счет.

Когда я извлек ходатайство граждан Америи, просивших Суллу пересмотреть проскрибирование старого Росция, я уже готов был поверить, что он назовет меня своим наследником.

Рассказывая свою повесть, я внимательно наблюдал за лицом Руфа. В конце концов Сулла был его зятем. Руф уверял, что не питает к диктатору иных чувств, кроме презрения, и в любом случае рассказ Тита Мегара затрагивал не Суллу, но Хрисогона — его вольноотпущенника и представителя. И все же я боялся, что он сочтет себя задетым. На какое-то мгновение я задался вопросом, а не Руф ли выдал меня врагам Секста Росция, послав Маллия Главкию напасть на мой дом, но в его карих глазах не было ни капли коварства, и трудно было поверить, что эти лукавые брови и веснушчатый нос принадлежат предателю. (Александрийцы советуют остерегаться рыжих женщин, но доверять рыжеволосым мужчинам.) И действительно, когда повествование коснулось Суллы, выставив его в неприглядном свете, Руф, казалось, весь светился тихой радостью.

Когда я покончил со своим рассказом и Цицерон приступил к обдумыванию своей стратегии, Руф горячо вызвался нам помочь. Цицерон хотел было послать его на Форум, но я предложил, чтобы Руф вместо этого пошел со мной, отложив выполнение юридических поручений на потом. Теперь, когда я открыл правду, я хотел предъявить ее Сексту Росцию, чтобы посмотреть, не удастся ли мне пробить его скорлупу, и приличия ради я предпочитал нагрянуть к Цецилии Метелле не одиночкой-следователем, но смиренным посетителем в обществе дорогого ей юного друга.

Тирон заканчивал составление краткого отчета о моем расследовании. Едва я упомянул о визите к Цецилии, как он насторожился. Он закусил губу и наморщил лоб, пытаясь выдумать какую-нибудь основательную причину для того, чтобы пойти с нами. Конечно же он думал о юной Росции. Пока мы с Руфом готовились уходить, он становился все более и более взволнованным, но ничего не говорил.

— И еще, Цицерон, — сказал я наконец. — Ты не мог бы обойтись на время без Тирона, то есть если он не нужен тебе для работы, связанной с процессом. Я буду тебе очень признателен, если ты пошлешь его с нами. — Я видел, как просветлело лицо Тирона.

— Но я думал, что он поможет мне разобраться с твоим отчетом. Я также хотел бы, чтобы он записал некоторые мои замечания и наблюдения.

— Да, хорошо, я только подумал… Я имею в виду, что мне необходимо обсудить некоторые подробности моих бесед, которые я вел на днях в присутствии Тирона, особенно детали допроса в Лебедином Доме. Провалы в памяти, которые нужно заполнить, такая вот штука. Конечно, это может и подождать, но дней осталось не так много. Между прочим, я подозреваю, что мне он понадобится, чтобы записать кое-что новое со слов самого Росция.

— Очень хорошо, — сказал Цицерон. — Я уверен, что большую часть дня прекрасно справлюсь без него.

В приподнятых чувствах от предвкушения ошеломительного успеха на рострах он зашел настолько далеко, что наполнил себе еще чашу вина и потянулся за коркой хлеба.

Тирон едва не плакал от счастья.

Я солгал Цицерону; у меня не было вопросов к Тирону. Всю дорогу, пока мы шли через Форум и поднимались по Палатинскому холму к дому Цецилии, я беседовал с Руфом. Встревоженный Тирон волочился сзади с остекленевшим взглядом.

При первой встрече с Руфом я почти не обратил на него внимания. Его достоинства меркли в присутствии окружающих. Знатность? Но Цецилия Метелла внушала к себе куда большее почтение, лучше свыкшись со своей властью и сознательно пользуясь ею. Ученость? Тут его затмевал Цицерон. Что до юношеской привлекательности, то в этом он не мог соперничать с Тироном. Беседуя наконец с ним один на один, я сразу же оказался под впечатлением его сдержанности, манер и сообразительности. По-видимому, взявшись за дело Росция, Цицерон изо дня в день использовал Руфа на Форуме, поручая ему подавать необходимые бумаги и улаживать юридические тонкости от своего имени. Пока мы пробирались через Форум, он раскланивался или обменивался парой слов со знакомыми: почтительно — со старшими аристократами, менее официально — со сверстниками или представителями низших сословий. Несмотря на то что он еще не носил мужской тоги, он был явно знаком с важными людьми и успел заслужить их уважение.

Известность на Форуме определяется многолюдностью и внушительностью твоей свиты. Легендарный Красс важно расхаживает в окружении телохранителей, рабов, секретарей, сикофантов, предсказателей и гладиаторов. Все-таки мы живем в республике, и огромная толпа, теснящаяся вокруг политика, не может не привлекать внимания. На открытом Форуме твой авторитет часто зависит не столько от качества, сколько от количества сторонников; говорят, некоторые кандидаты на государственные должности покупают свои свиты оптом, и находятся римляне, живущие на жалкие крохи, которые они зарабатывают, сопровождая влиятельных особ во время их прогулок по Риму. Посреди Форума я вдруг понял, что на меня с Тироном — при всей нашей непохожести — взирают как на свиту Руфа. Эта догадка заставила меня рассмеяться.

Руф как будто прочитал мои мысли.

— Мой зять, — начал он, и, судя по его тону, он говорил не о ком ином, как о Сулле, — в последнее время завел привычку расхаживать по Форуму в одиночку, не имея с собой даже телохранителя. По его словам, таким образом он готовится уйти на покой, вернуться к жизни частного человека.

— Разумно ли это?

— Полагаю, он настолько велик, что не нуждается в свите, чтобы произвести впечатление на других. Столь блестящ, что его спутников просто не заметят — их затмит ослепительный свет Суллы. Так свечи меркнут перед солнцем.

— И если свечу можно задуть шутя, никто не погасит солнце.

Руф кивнул.

— Которое, таким образом, не нуждается в телохранителях. Похоже, так думает Сулла. Он называет себя Суллой — Возлюбленным Фортуны, словно он женат на богине. Он считает, что его хранят боги, и кто станет спорить с этим?

Руф сделал первый шаг, продемонстрировав готовность к откровенному разговору о своем зяте.

— Ты ведь недолюбливаешь Суллу, не так ли? — спросил я.

— Я очень его уважаю. Он, по-моему, действительно великий человек. Но мне трудно находиться с ним в одной комнате. Не могу себе представить, что в нем находит Валерия, хотя она и впрямь его любит. Как она хочет иметь от него ребенка! Бывая у нас, она говорит об этом без умолку со всеми женщинами в доме. Быть возлюбленной Возлюбленного Фортуны — думаю, она получит то, что хочет.

— Выходит, ты хорошо его знаешь.

— Не лучше, чем полагается знать младшему брату его жены.

— И ты знаком с его окружением?

— Ты хочешь спросить меня о Хрисогоне?

— Да.

— Все, что о них рассказывают, — правда. Конечно, теперь между ними ничего нет, только дружба. Говорят, что в плотских делах Сулла отличается крайним непостоянством, но в то же время и верностью, ведь он никогда не бросает своих возлюбленных; своим привязанностям он не изменяет. Сулла постоянен и во вражде и в дружбе. Что до Хрисогона, то ты все поймешь, как только его увидишь. Это правда, вначале он был просто рабом, но иногда боги любят вложить душу льва в тело ягненка.

— Хрисогон — жестокий ягненок?

— Больше не ягненок. Сулла обстриг его шерстку, с этим не поспоришь, но на ее месте выросла грива из чистого золота. Хрисогону она идет. Он очень богат, очень могуществен и совершенно безжалостен. И прекрасен, как Бог. Уж в этом-то Сулла разбирается.

— Твои слова звучат так, как будто ты уважаешь любимца Суллы еще меньше, чем самого Суллу.

— Я и не говорил, что мне не нравится Сулла. Все не так просто. Это трудно выразить словами. Он великий человек. Он подлещивается ко мне, пусть это и не подобает человеку, женатому на моей сестре. — Когда Руф искоса посмотрел на меня, он выглядел старше своих шестнадцати лет. — По-моему, ты думал, что, Цецилия шутит или немного не в себе, когда она предлагала мне очаровать Суллу ради Секста Росция. — Он поморщил нос и проворчал: — С Суллой? Невообразимо.

Мы прошли мимо группы сенаторов. Некоторые из них, узнав Руфа, приостановили разговор. Они принялись расспрашивать Руфа о его занятиях и заметили, что прослышали от его брата Гортензия о каком-то деле перед рострами, к которому он причастен. С людьми своего класса Руф выказал себя образцом прекрасных манер: он был одновременно ласков и угодлив, скромен и в то же время самоуверен, как все римляне; однако я видел, что какая-то его часть оставалась отчужденной и холодной, словно он был критичным наблюдателем своей искусственной благопристойности. Я начал понимать, почему Цицерон был так рад покровительствовать ему, и задался вопросом, а не у Руфа ли учился Цицерон, как возвыситься над своей деревенской безвестностью и подражать непринужденной самоуверенности молодого аристократа, родившегося в одной из самых знатных римских семей.

Сенаторы перешли на другое место, и Руф продолжил, как будто мы и не прерывались:

— Кстати, я приглашен завтра вечером на вечеринку в особняке Хрисогона на Палатине. Это неподалеку от дома Цецилии. Там будет Сулла и его ближайшее окружение, не считая Валерии. Как раз сегодня утром я получил записку от Суллы. Он решительно настаивает на том, чтобы я пришел. «Скоро ты наденешь мужскую тогу, — пишет он. — Самое время приступить к твоему мужскому воспитанию. Что может быть лучше, чем общество лучших людей Рима». Подумай только, он имеет в виду своих приятелей с подмостков — всех этих актеров, комедиантов и акробатов. И, конечно, рабов, которым он пожаловал гражданство, чтобы они заняли место тех, кого он обезглавил. Родители уговаривают меня пойти. По словам Гортензия, я буду дураком, если не отвечу на приглашение. Даже Валерия считает, что я должен быть там.

— Я тоже, — тихо сказал я, набрав побольше дыхания перед восхождением на Палатин.

— И всю ночь отбиваться от заигрываний Суллы? Для этого мне следовало бы быть акробатом, актером и комедиантом в одном лице.

— Сделай это ради Секста Росция и его дела. Сделай это для Цицерона.

При упоминании Цицерона его лицо посерьезнело:

— Что ты имеешь в виду?

— Мне нужно получить доступ к рабам Хрисогона. Мне нужно пробраться внутрь, чтобы посмотреть, кем из рабов Секста Росция он по-прежнему владеет. При возможности я хочу их расспросить. Будет лучше, если в доме у меня будет друг. Думаешь, то, что вечеринка совпала с нашей потребностью, — случайность? Нам улыбнулись боги.

— Надеюсь, Фортуна, а не Венера.

Я рассмеялся, хотя это и стоило мне драгоценного дыхания, и продолжил тяжелое восхождение на холм.

— Так это правда? — спросил я, пристально вглядываясь в глаза Секста Росция и пытаясь заставить его моргнуть раньше меня. — Каждое слово в рассказе Тита Мегара? Но если это так, то почему ты не рассказал нам обо всем сразу?

Мы сидели в той же душной, запущенной комнате, в которой встречались прежде. На этот раз Цецилия Метелла, вкратце ознакомленная с моим рассказом, пришла вместе с нами. Мысль о том, что ее дорогой Секст был проскрибирован как враг Суллы, была, по ее словам, нелепа, непристойна. Ей не терпелось узнать, что скажет об этом его сын. Руф сидел рядом с ней, а одна из рабынь стояла в углу и бесшумно обмахивала Цецилию веером из павлиньих перьев на длинной ручке, точно ее хозяйка была супругой фараона. Тирон стоял по правую руку от меня с табличкой и стило в руках, беспокойно переминаясь с ноги на ногу.

Секст не мигая смотрел на меня. Его взгляд расслаблял не меньше, чем жара. Если он что-либо и скрывал, то делал это очень хорошо. Большинство людей, которым необходимо измыслить ложь или увертку, отведут глаза в сторону, чтобы не встречаться с пристальным взглядом собеседника. Секст Росций смотрел мне прямо в глаза, и лицо его при этом ничего не выражало. Наконец я моргнул. Кажется, он усмехнулся, но, возможно, мне это только почудилось. Я начинал думать, что он и в самом деле безумен.

— Да, — наконец вымолвил он. — Правда. Все до последнего слова.

Цецилия горестно усмехнулась. Руф погладил ее морщинистую руку.

— Тогда почему ты ничего не рассказал Цицерону? Ты что-нибудь рассказал Гортензию, когда он был твоим адвокатом?

— Нет.

— Но как ты мог надеяться на их защиту, если не хотел поделиться с ними тем, что знаешь?

— Ни того, ни другого я не просил браться за мое дело. Это все она. — Он бесцеремонно показал на Цецилию Метеллу.

— Ты говоришь, что не хочешь адвоката? — вспылил Руф. — Но у тебя не будет ни шанса, если ты будешь в одиночку противостоять на рострах такому обвинителю, как Гай Эруций.

— А какие шансы у меня сейчас? Даже если я как-нибудь ускользну от них на суде, они отыщут меня потом и поступят со мной так же, как с отцом.

— Не обязательно, — втолковывал ему Руф. — Они ничего тебе не сделают, если на суде Цицерон разоблачит обман Капитона и Магна.

— А для этого он будет вынужден притянуть к этому делу Хрисогона, не так ли? Не поборешься с собакой — не наберешься блох, и уж тогда хозяин спустит на тебя всю свою свору. Пес может огрызнуться, и хозяину совсем ни к чему, чтобы его позорил на людях какой-нибудь выскочка-адвокат. Даже если этот ваш Цицеронишка и выиграет дело, он кончит тем, что его голову насадят на кол. Не рассказывайте мне, что в Риме найдется адвокат, который дерзнет плюнуть в лицо Сулле. А если такой и найдется, то он слишком глуп, чтобы заниматься моим делом.

Руф и Тирон не скрывали своего раздражения. Как посмел Росций сказать такое о Цицероне, их Цицероне?! Страхи Росция ничего для них не значили; их вера в Цицерона была абсолютной.

Но я боялся, что Секст Росций прав. Опасность, связанная с его делом, была именно такой, как он ее описал. Кто-то уже покушался на мою жизнь (об этом факте я намеренно не упомянул под кровом Цецилии). Если они не покушались на Цицерона, то лишь потому, что на тот момент в расследовании он отставал от меня на один шаг и имел куда более мощные связи, чем я.

И все же в словах Росция была какая-то неискренность. Да, защищать его — опасно, и идти до конца — значит навлечь на себя гнев влиятельнейших особ. Но какое могло быть ему до этого дело, если единственное, что ему оставалось в случае поражения, — жуткая казнь. Сражаясь за себя, вооружив нас правдой, которая могла бы доказать его невиновность и вину его обвинителей, он мог приобрести все: жизнь, безопасность, быть может, даже отмену проскрипции в отношении его отца и возвращение отцовского имущества. Неужели он настолько отчаялся, что вконец парализован? Можно ли потерять присутствие духа настолько, чтобы желать поражения и смерти?

— Секст Росций, — сказал я, — помоги мне разобраться. Ты узнал о смерти отца вскоре после того, как это случилось. Его тело вернулось в Аме-рию, и ты приступил к погребальным обрядам. Затем пришли солдаты, чтобы объявить о том, что он был проскрибирован, что его смерть была не убийством, а законной казнью, что его имущество перешло к государству. Тебя силой выгнали из дома, и ты остановился у друзей в городке. В Риме прошел аукцион; Капитон и, по всей видимости, Хрисогон скупают все имущество. Знал ли ты тогда, кто убил твоего отца?

— Нет.

— Но, конечно, подозревал.

— Да.

— Очень хорошо. Устроившись, Капитон милостиво приглашает тебя пожить у него, позволив твоей семье занять лачугу рядом с виллой. Как ты перенес это унижение?

— Что мне было делать? Закон есть закон. Тит Мегар и городской совет уехали, чтобы ходатайствовать обо мне перед самим Суллой. Мне оставалось только ждать.

— Но в конце концов Капитон выгнал тебя насовсем. Почему?

— Думаю, потому, что я ему надоел. Может быть, он начал чувствовать свою вину.

— Но к тому времени у тебя не могло оставаться сомнений относительно причастности Капитона к убийству твоего отца. Ты ему угрожал?

Он смотрел в сторону.

— До кулаков дело не доходило, но спорили мы ожесточенно. Я говорил ему, что глупо так удобно устраиваться в большом доме, что ему не позволят его удержать. А он говорил мне, что я жалкий нищий и должен целовать ему ноги за оказанное мне благодеяние. — Он стиснул подлокотники, и костяшки его пальцев побелели. В приступе ярости он заскрежетал зубами. — Он сказал, что я умру прежде, чем верну себе землю. Он сказал, что мне еще повезло, раз я до сих пор жив. Он вышвырнул меня из дома — так это, по крайней мере, выглядит, но на самом деле я убежал, спасая свою жизнь. Даже в доме Тита я не был в безопасности; я чувствовал, как они следят за домом после наступления темноты, точно ночные тати, дожидающиеся своего часа. Поэтому я и приехал в Рим. Но даже здесь на улице я не чувствую себя в безопасности. Только в этой комнате мне ничто не угрожает. А они не оставляют меня в покое даже здесь! Я никогда не думал, что дойдет до этого, что они притянут меня к суду и зашьют в мешок. Или ты не видишь, что вся сила на их стороне? Кто знает, какую ложь преподнесет этот Эруций? Слово Эруция против слова Цицерона. На чью сторону, как ты думаешь, встанут судьи, чтобы не оскорбить диктатора? Вы ничего не сможете сделать! — Вдруг он разрыдался.

Цецилия Метелла сделала такое лицо, как будто проглотила что-то отвратительное. Без слов она встала со своего кресла и подошла к двери. Рабыня с павлиньим опахалом последовала за ней. Руф вскочил, но я сделал ему знак остаться.

Росций сидел, обхватив лицо ладонями.

— Ты странный человек, — наконец сказал я. — Ты несчастен, но тебя не хочется жалеть. Тебе предстоит ужасная смерть, на твоем месте любой другой придумал бы любую ложь, лишь бы спастись, а ты отказываешься рассказать правду, которая только и может тебя спасти. Теперь, когда правда открылась, ты соглашаешься с ней; у тебя нет причины лгать, и все же… Ты заставляешь меня усомниться в моем чутье, Секст Росций. Я в замешательстве, как охотничий пес, который в заячьей норе чует лисицу.

Он медленно поднял голову. Его лицо было перекошено ненавистью и недоверием, а в глазах затаился страх.

Я покачал головой.

— Разговор с тобой меня утомляет. У меня от тебя болит голова. Надеюсь только, что голова Цицерона будет покрепче. — Мы поднялись, чтобы уходить. Я обернулся. — Было кое-что еще. Так, пустяк. Молодая проститутка по имени Елена. Ты знаешь, кого я имею в виду?

— Да. Конечно. Некоторое время она жила в доме после того, как он достался Капитону.

— И как она туда попала?

Он задумался. Наконец, всхлипывания прекратились.

— По-моему, Магн и Главкия разыскали ее в городе. Думаю, что отец купил ее какое-то время назад, но оставил под присмотром прежнего хозяина. После аукционов Магн заявил на нее права как на свою собственность.

— Я слышал, она ждала ребенка.

Он помолчал.

— Да, ты прав.

— От кого?

— Кто знает? Она ведь была шлюха.

— Конечно. И что с ней стало?

— Откуда мне знать?

— Я имею в виду, что с ней стало после родов?

— Откуда мне знать? — повторил он рассерженно. — Как бы ты поступил со шлюхой и только что родившимся рабом, если бы был таким человеком, как Капитон? Скорее всего, они давным-давно проданы на невольничьем рынке.

— Нет, — сказал я. — По меньшей мере один из них мертв, похоронен рядом с могилой твоего отца в Америи.

Я внимательно изучал его лицо, стоя в проходе, и ждал, но он не ответил.

Мы молча вернулись на половину Цецилии. Уголком глаза я видел, что Тирон отстает; его тревога все росла по мере того, как мы приближались к выходу. Я был слишком поглощен раздумьями о Сексте Росции, чтобы обращать внимание еще и на Тирона, но когда мы наконец вступили на половину Цецилии, я начал подыскивать какой-нибудь шаткий предлог, чтобы он мог свободно отправиться на поиски девушки.

Но Тирон меня опередил. Он резко остановился и обшарил себя руками с видом человека, который что-то потерял.

— Клянусь Геркулесом, — сказал он. — Я забыл стило и табличку. Я их мигом принесу, если только они были при мне, когда ты расспрашивал Росция. А иначе получится, что я забыл их в другом месте, — добавил он, ухватившись за догадку, способную продлить его отсутствие.

— Они были при тебе, — в голосе Руфа звучала враждебная нотка. — Я помню, что видел их у тебя в руках.

Я покачал головой.

— Я в этом не уверен. В любом случае, тебе лучше вернуться и поискать. Не торопись. Руфу все равно уже нечего делать на Форуме — слишком поздно. К тому же сейчас слишком жарко, чтобы лететь сломя голову в дом к Цицерону. Думаю, что хозяйка позволит нам с Руфом некоторое время переждать у нее в саду; там мы хотя бы сможем отдохнуть от этого зноя.

Присоединиться к нам Цецилия не смогла. Евнух Ахавзар объяснил, что беседа с Секстом Росцием вконец ее изнурила. Хотя хозяйка и была не расположена к приему гостей, она предоставила в наше распоряжение своих слуг, которые сновали по перистилю и переставляли мебель с солнца в тень, подносили холодные напитки, изо всех сил стараясь нам угодить. Руф выглядел апатичным и взвинченным. Я снова заговорил с ним о пирушке, которая должна была состояться следующим вечером в доме Хрисогона.

— Если тебе совсем не улыбается туда идти, — сказал я, — тогда не ходи. Я только подумал, что ты мог бы провести меня в дом, может быть, через вход для рабов. Я хотел бы выяснить некоторые детали, которые, боюсь, никак иначе мне не открыть. Но, конечно, я не имею права просить тебя об этом…

— Нет, нет, — пробормотал он, как будто я застал его грезящим наяву. — Я пойду. Я покажу тебе его дом прежде, чем мы спустимся с Палатина; это неподалеку. Только если ради Цицерона, как ты говорил.

Он подозвал одного из слуг и заказал еще вина. Мне казалось, что выпил он уже достаточно. Когда чашу принесли, он осушил ее залпом и потребовал еще. Я прокашлялся и помрачнел.

— Руф, вспомни хорошее изречение: все в меру. По крайней мере, так сказал бы Цицерон.

— Цицерон, — произнес он, словно проклятие, а потом произнес это имя еще раз, словно что-то смешное. Он встал с табуретки и, обложившись подушками, лег на диван. По саду пробежал легкий ветерок; зашуршали высохшие листья папируса, завздыхал аканф. Руф сомкнул глаза, и смягчившиеся черты его лица напомнили мне, что, несмотря на знатность и мужские манеры, он всего лишь ребенок, все еще одетый в детскую тогу с длинными, скромными рукавами, которая в этот момент надета и на Росции, если только Тирон ее еще не снял.

— Как ты думаешь, чем они сейчас занимаются? — неожиданно спросил Руф, открывая глаза, чтобы застать меня врасплох.

Я притворился смущенным и покачал головой.

— Ты знаешь, о ком я говорю, — вздохнул Руф. — Тирон ужасно долго ищет свое стило, ты не находишь? Свой стиль! — Он рассмеялся своим словам как удачной шутке. Но смешок вышел горьким.

— Так ты знаешь? — сказал я.

— Конечно, знаю. Впервые это произошло, когда он пришел сюда с Цицероном. С тех пор это случается каждый раз. Я начинал уже думать, что ты не заметил. Ну и сыщик, изумлялся я, не заметить такой очевидной вещи. Просто смешно, насколько очевидной.

В его голосе звучали ревность и раздражение. Я сочувственно кивнул. В конце концов, Росция — очень привлекательная девушка. Я немного и сам ревновал ее к Тирону.

Я понизил голос, пытаясь говорить мягко, но не покровительственно.

— Он всего лишь раб, и в его жизни так мало радостей.

— Вот именно! — сказал Руф. — Какой-то раб умеет найти наслаждение, а для меня это невозможно. Хрисогон тоже был рабом, и он получил то, что хотел; точно так же Сулла получал, что хотел, от Хрисогона, от Валерии, от всех остальных своих любовниц, наложниц и жен. Иногда мне кажется, что весь мир состоит из людей, которые находят друг друга, тогда как я везде посторонний. И в целом мире я не нужен никому, кроме Суллы. Да это шутка богов! — он покачал головой, но не улыбнулся. — Сулла меня хочет и не может получить; я хочу человека, который даже и не знает о моем существовании. Как это ужасно, когда в целом свете тебе нужен только один, а твоя страсть остается неразделенной! Случалось ли тебе любить безответно, Гордиан?

— Конечно. С кем этого не бывает?

Раб принес новую чашу вина. Руф сделал глоток, потом поставил чашу на стол и засмотрелся на нее. Мне казалось, что Росция, едва ли стоит таких мучений, но ведь мне было далеко не шестнадцать.

— Ведь это до того очевидно! — пробормотал он. — И долго еще они намерены этим заниматься?

— Цецилия знает? — спросил я. — А Секст Росций?

— О наших голубках? Уверен, что нет. Цецилия живет, как в тумане, и кто знает, что творится в голове Секста? По-моему, если бы он узнал, что его дочь крутит шашни с чужим рабом, — даже он счел бы себя обязанным разыграть возмущение.

Я помолчал, не желая слишком быстро засыпать его вопросами. Я думал о Тироне и об опасности, которой он себя подвергает. Руф был юн, разочарован и знатен, а Тирон — всего лишь раб, творящий неслыханное в доме аристократки. Одним словом Руф мог навсегда поломать его жизнь.

— А что Цицерон — он знает?

Руф посмотрел мне прямо в глаза. Выражение его лица было таким странным, что я не мог понять, в чем дело.

— Знает ли Цицерон? — прошептал он. Потом приступ миновал. Юноша выглядел очень усталым. — Ты имеешь в виду, о Тироне и Росции. Нет, конечно, не знает. На такие вещи он никогда не обращает внимания. Подобные страсти укрываются от его взгляда.

В полном отчаянии Руф откинулся на подушки.

— Я понимаю, — сказал я. — Ты мне вряд ли поверишь, но я понимаю. Росция, вне всяких сомнений, прелестная девушка, но подумай сам. У тебя нет благовидного способа открыто за ней ухаживать.

— Росция? — Он выглядел ошеломленным, потом глаза его округлились. — Но при чем же здесь Росция?

— Понимаю, — сказал я, ничего не понимая. — Так значит, это Тирон предмет твоей… — Внезапно я запнулся, столкнувшись с целым рядом новых затруднений.

И тут мне открылась истина. В одно мгновение я все понял — не из его слов и даже не по выражению его лица; только сейчас я припомнил его интонацию, отчетливо врезавшуюся в мою память: так иногда ниспосылаются озарения, которые застают нас врасплох и на первый взгляд кажутся необъяснимыми.

Как нелепо, думал я, и как трогательно: кого не взволнует вся серьезность его страдания. Человеческие законы стремятся к равновесию, но законы любви — чистая прихоть. Мне казалось, что Цицерон — степенный, нервный, мучающийся дурным пищеварением Цицерон — последний человек в Риме, который способен разделить страсть Руфа; юноша не мог выбрать для своего увлечения предмет более безнадежный. Несомненно, такой молодой, такой пылкий Руф, с головой погрузившийся в греческие идеалы в кружке Цицерона, видел себя Алкивиадом, а своего старшего друга Сократом. Неудивительно, что его так разъярила мысль о наслаждении, которое испытывают в это мгновение Тирон и Росция, в то время как он пылает затаенной страстью, не давая выхода своей кипучей юной силе.

В замешательстве я откинулся на спинку стула; да и что я мог бы ему посоветовать? Я хлопнул в ладоши и приказал невольнице принести нам еще вина.