Прежде, пока я бывал в отъезде, Бетесда легко переносила одиночество. Год назад такой проблемы не возникло бы вовсе. Тогда я держал в доме двух сильных молодых рабов. За исключением тех редких случаев, когда я нуждался в свите или телохранителях и брал их с собой, они оставались с Бетесдой: один сопровождал ее, когда она выходила по делам, другой следил за хозяйством в ее отсутствие, и оба они помогали ей и охраняли ее дома. Более того, они позволяли ей чувствовать себя начальницей; по ночам я с трудом удерживался от смеха, когда она перечисляла их проступки и возмущалась пересудами, которые, как она воображала, они ведут у нее за спиной.

Но рабы — это постоянная статья расходов и весьма дорогой товар, особенно для тех, кто едва может их содержать. Случайное предложение от одного заказчика в минуту нужды и слабости стало поводом продать их обоих. В последний год Бетесда управлялась с домом сама и до сего дня — без происшествий. Моя глупость едва не обернулась для нас полной катастрофой.

Я не мог оставить ее одну. Но если я найму для нее телохранителя, будет ли она в большей безопасности? Разумеется, убийцы могут вернуться; будет ли достаточно одного, двух, трех телохранителей, если те решатся на резню? Я могу найти место, где она останется меня поджидать, но тогда дом будет брошен на произвол судьбы. Оставшись с носом, эти молодчики могут попросту сжечь все, чем я владею.

Я проснулся задолго до первых утренних петухов, все обдумывая эту дилемму. Единственное, что приходило мне в голову при взгляде на освещенный свечами потолок, — это отказаться от дела. Я не поеду в Америю. Чуть свет я спущусь в Субуру и пошлю гонца к Цицерону с сообщением о том, что я отказываюсь от его поручения и прошу со мной расплатиться. Затем я на весь день закроюсь в доме с Бетесдой, буду заниматься с ней любовью, расхаживать по саду и сетовать на жару; а каждому непрошеному гостю, который постучится в мою дверь, я просто скажу:

— Да, да, смерти я предпочитаю молчание! Пусть свершится воля римского правосудия! А теперь уходите!

Где-то на склоне холма живет петух, который кричит намного раньше остальных; я подозреваю, что он принадлежит той деревенщине, которая выбрасывает свои испражнения за стену: деревенский петух, с деревенскими повадками, непохожий на более ленивых и важных римских птиц. После того, как он прокричит, до рассвета останется около двух часов. Я решил, что тогда-то я и встану, чтобы сделать окончательный выбор.

Когда мир спит, природа времени изменяется. Мгновения сгущаются, истончаются, словно кусок тонкого сыра. Время становится неравномерным, ускользающим, нечетким. Тому, кто страдает бессонницей, ночь кажется нескончаемой и все же слишком короткой. Я долго лежал, всматриваясь в зыбкие тени над головой, не в силах уснуть и не в силах додумать ни одну из тех мыслей, что порхали в моей голове, дожидаясь крика петуха, пока мне не начало казаться, что петух проспал. Наконец в теплом, неподвижном воздухе прозвучало его отчетливое и пронзительное «кукареку».

Я вскочил, с дрожью осознав, что действительно заснул или был близок к этому. В замешательстве я подумал, не приснился ли мне петушиный крик. Затем я услышал его вновь.

При свете множества свечей я поменял на себе тунику и ополоснул лицо. Бетесда наконец успокоилась: я видел, как она свернулась на соломенной подстилке близ колоннады в дальнем конце сада; окруженная кольцом свечей, она наконец уснула. Она выбрала самый дальний уголок от того места, у которого погибла Баст.

Я пересек сад, ступая как можно тише, чтобы не разбудить Бетесду. Она свернулась на боку, крепко обхватив себя руками. Мускулы на ее лице разгладились и смягчились. Блестящая прядка иссиня-черных волос разметалась у нее на щеке. В сиянии свечей она походила на ребенка больше, чем когда-либо прежде. Частица меня жаждала обвить ее руками и перенести на постель, сжимать ее в жарких и крепких объятиях, соприкасаясь телами и видя сны, пока нас не разбудит утреннее солнце. Забыть обо всей отвратительной кутерьме, в которую вовлек меня Цицерон, повернуться к ней спиной. Глядя на Бетесду, я ощутил такой прилив нежности, что мой взгляд затуманился слезами. Очертания ее лица утратили четкость, сияние свечей расплылось в блестящее марево. Говорят, что одно дело — объединить судьбы, вступив в брак со свободной женщиной. Нечто совсем другое — владеть женщиной как рабыней, и я часто задавался вопросом, какой удел горше, а какой — слаще.

Петух прокричал вновь, и на этот раз издалека ему вторил другой. В это мгновение я принял решение.

Я склонился над Бетесдой и как можно осторожнее ее разбудил. Несмотря на это, она вздрогнула и какое-то мгновение вглядывалась в меня, как будто видела меня впервые. Я почувствовал, как меня кольнуло сомнение, и отвернулся, зная, что, стоит ей увидеть мои колебания, страхи ее только усилятся, и этому не будет конца. Я сказал ей, чтобы она оделась, причесалась и прихватила с собой кусок хлеба, если она голодна; как только она будет готова, мы немного прогуляемся.

Я быстро отошел в сторону и принялся гасить свечи. Дом погрузился во мрак. Вскоре Бетесда вынырнула из своей комнаты и сказала, что она готова. В ее голосе слышалась тревога, но не было ни тени недоверия или упрека. Я помолился про себя о том, чтобы мой выбор оказался правильным, и задумался о том, к кому же обращена моя молитва.

На дорожке, ведущей к подножию холма, лежали густые, черные тени. В свете моего факела камни под ногами приобрели вид чего-то невсамделишного: они отбрасывали смазанные, смутные тени, а их края казались предательски острыми. Идти без света было бы, пожалуй, даже безопаснее. Бетесда споткнулась и стиснула мою руку. Она пристально оглядывалась по сторонам, не в силах посмотреть себе под ноги, страшась затаившейся в темноте угрозы.

На полпути вниз мы вступили в длинный желоб тумана, который тек и пенился водоворотами, точно река, стиснутая берегами; туман был настолько плотным, что свет факела был не способен проникнуть сквозь него, окутывая нас коконом молочной белизны. Как и в той жуткой жаре, которая душила Рим, в обступившем нас тумане было что-то странное. Он не приносил ни облегчения, ни свежести; его теплая глыба была влажной на ощупь там, куда проникали струи охлажденного воздуха. Он пожирал свет и поглощал звук. Шлифованные, шатающиеся камни у нас под ногами казались окутанными влажной пеленой и бесконечно далекими. Даже сверчки перестали стрекотать, и на какое-то мгновение стихли петухи.

Бетесда дрожала рядом со мной, но втайне я был даже рад туману. Если он продлится до восхода, мне, возможно, удастся выехать из города незаметно даже для тех, кого наняли следить за мной.

Когда мы пришли, хозяин конюшни еще спал, но раб согласился его разбудить. Поначалу мой знакомец выглядел раздраженным; я пришел на час раньше, чем ожидалось, и в любом случае раб мог подготовить мой отъезд, не тревожа хозяина. Но когда я объяснил ему, чего я хочу, и предложил свои условия, он тут же пробудился и преисполнился добродушия.

По меньшей мере два следующих дня Бетесда поживет у него. Я предупредил его о том, что не следует давать ей слишком много работы, потому что она привыкла к особому режиму дня и не приучена к тяжелому труду. (Последнее не соответствовало действительности, но мне вовсе не хотелось, чтобы он до предела нагрузил ее работой.) Если он поручит ей какое-нибудь размеренное занятие, например, шитье, она с лихвой отработает свое содержание.

Кроме того, я хотел нанять у него двух дюжих рабов для присмотра за моим домом. Он настаивал на том, что может предоставить только одного. Я был настроен скептически, пока он не поднял этого парня с постели. Я никогда не видел юноши более уродливого или более крупного. Откуда он родом, я не имел ни малейшего представления. Он отзывался на необычное имя Скальд. Лицо его было грубым и красным; горячее солнце прошедшей недели покрыло его волдырями; волосы юноши торчали жесткими пучками, а их строение и цвет ничем не отличались от кусочков соломы, прилипших к его голове. Если его массивной фигуры было бы недостаточно, чтобы устрашить какого-нибудь посетителя, то его лицо довершило бы начатое. Он должен был стоять возле моей двери и не покидать своего места до моего возвращения; в течение дня женщина с конюшни будет носить ему еду и воду. Даже если Скальд окажется слабее, чем выглядит, или струсит, он, по крайней мере, поднимет шум, если в дом заявятся непрошеные гости. Что касается расходов, то хозяин конюшни согласился еще раз поверить мне в долг. Дополнительные траты покроет Цицерон.

Возвращаться домой не было необходимости. Все нужное для путешествия я принес с собой. Раб вывел Веспу из конюшни. Я оседлал лошадь, развернулся и увидел Бетесду, стоявшую со скрещенными руками. По тому, как плотно сжаты ее губы, и по гневному огоньку в ее глазах я мог судить, что она не в восторге от моих распоряжений. Я с облегчением улыбнулся. Она уже оправлялась от потрясения прошлого вечера.

Мне захотелось наклониться и поцеловать ее, пусть даже на глазах хозяина и его рабов; вместо этого я обратил все свое внимание на Веспу. Я усмирил утреннюю прыть лошади, направил ее на улицу и пустил неторопливой рысью. Давным-давно я узнал, что всякий раз, когда господин выказывает свою привязанность к рабу на людях, его жест непременно будет истолкован превратно. Пусть он будет сколь угодно искренним — такой поступок все равно покажется покровительственным, неловким, смехотворным. И все равно меня объял внезапный страх, предвестие того, что я могу еще горько пожалеть о несбывшемся прощальном поцелуе.

Туман был настолько густым, что я легко мог заблудиться, не знай я дорогу наизусть. Вокруг клубился пар, поглощавший цокот копыт и делавший нас невидимыми для миллионов римских глаз. Казалось, город вокруг нас зашевелился, но то была иллюзия; даже ночью не весь город спит. Всю ночь по его темным улицам снуют люди, лошади, повозки. Я миновал Фонтинские ворота. Проезжая мимо рядов для голосования на Марсовом поле, я перевел Веспу на рысь и направил ее на север по великой Фламиниевой дороге.

Окутанный мглой Рим оставался позади. Приглушенное зловоние города сменилось запахами вспаханной земли и росы. В плену тумана мир казался открытым и безграничным, местом, где нет ни стен, ни людей. Но вот над черными и зелеными полями поднялось солнце, разгоняя все испарения. К тому времени, когда я достиг большой северной излучины Тибра, твердое, как кристалл, совершенно безоблачное небо было беременно жарой.