Изумительно прекрасно духовное Небо Твое, Боже, помещенное Тобою посреди сердца человеческого, в котором сияет свет несозданный и несотворенный, такой же, какой сиял с сотворения мира и не перестает сиять вовеки. Пусть тело мое, мысли мои и сам этот безпокойный ум мой есть воплощение самой изменчивости, тем не менее изменчивость всего сущего покоится в неподвижной незыблемости и светозарности любви Твоей, исполненной благодати и святости. И Ты, Господи, делаешь меня светозарным причастником ее навеки.

Любовь является единственным источником спасения, поэтому стяжание ее наиболее трудно и этому нужно учиться всю жизнь, являя на деле самоотверженными поступками наши намерения обрести эту любовь.

Нелегко поселиться на зиму наедине с незнакомым человеком. Еще труднее, если у него за плечами целая жизнь и сложившиеся привычки. И очень трудно жить лицом к лицу, если он в зрелом возрасте становится послушником. Многое в духовной жизни мы понимали одинаково. Если у меня было больше опыта в молитвенной жизни, то новый послушник обладал значительным житейским опытом. Он взял на себя хлопоты по кухне и хозяйству, высвободив для меня свободное время от кухонных работ. Мои обязанности состояли в обеспечении нас водой, особенно во время снегопадов, и в заготовке дров.

Я поселился в большой комнате, где стоял наш временный престол для литургии. В эту комнату выходила теплая стена печи, но тепла она давала мало. Послушник расположился на кухне. В основном наше общение происходило во время обеда, который заканчивался долгим чаепитием, так как северянин был большой охотник до чая и остроумный рассказчик. Он обладал большой эрудицией, и говорить с ним было интересно. Хорошей особенностью его покладистого характера являлись добродушие и отсутствие агрессивной спорливости. Но настоять на своем он любил.

Первые несогласия у нас возникли во время богослужений. Имея голос и слух, послушник взял на себя обязанности по клиросу. Но беда заключалась в том, что Павел, как выяснилось, начало своей церковной жизни получил у старообрядцев и служебную Псалтирь, по которой мы читали псалмы, называл «никоновской», имея неприязнь к стилю ее перевода. Поэтому он часто по памяти заменял некоторые стихи из псалмов, цитируя их по древней Псалтири. И здесь обнаружилось, что старообрядчество, имея своим корнем определенное упрямство, передало душе послушника какую-то болезненную пристрастность к старым формам богослужебных текстов. В чем-то древняя Псалтирь казалась мне более удачной, но отступать я тоже не хотел. Почти всю зиму шла борьба за то, чтобы послушник принял те богослужебные книги, которые мы с архимандритом привезли из семинарии. Хотя особых конфликтов не возникало, но эта внутренняя борьба потребовала много сил. Приходилось терпеть скрытое упрямство напарника как можно более миролюбиво. К его отъезду в Москву мы читали и пели уже по семинарским книгам.

Иногда Павел ходил со мной на Псху, участвуя в службах и молебнах. Сельчане полюбили его за отзывчивость и веселый характер, хотя Василий Николаевич иногда говорил мне, подмигивая:

— А послушник у тебя — ого!

Мол, понимай сам, что имеется в виду.

И тем не менее жить с геологом было в общем-то неплохо. Многое в нем привлекало меня. Похоже, и ко мне он притерпелся, относясь несколько снисходительно, как к «никонианину». Ночи мы проводили в совместном чтении полунощницы и утрени. Затем молились по четкам, а по воскресеньям служили литургию. Видно было, что Павел нашел себя в молитвенной жизни, и такой путь, несомненно, оказался ему очень близок. После Рождества он засобирался домой в Москву, объявив мне, что скит ему пришелся по душе, и он намерен здесь поселиться окончательно. Мы сердечно попрощались, и послушник с оказией улетел на военном вертолете прямо в Сочи, минуя закрытую границу.

Начались сильные снегопады. Пушистый снег закрыл даже окна. В таком снегу на лыжах я начал проваливаться по колено и не смог пробиться к роднику. Сделав несколько попыток, я оставил эту затею. Пришлось набрать в ведро снег и топить его на печи. Увиденное утром зрелище привело меня в совершенное недоумение. Расчищая во дворе дорожки, я посмотрел в открывшиеся снежные дали. Вершины гор окрасились в различные цвета: синий, желтый, розовый снег, смешанный с какими-то химическими осадками, покрыл хребты. От выпитой накануне снеговой воды у меня началась сильная рвота, стало настолько плохо, что мне показалось: пришел мой конец. Ничего не оставалось делать, как снова идти за водой. Из последних сил я взвалил на плечи рюкзак с алюминиевой канистрой, надел лыжи и, оставляя в снегу глубокую борозду, начал пробиваться к родинку. Эта родниковая вода дорого мне стоила, так как от слабости я несколько раз терял сознание. Но движение с тяжелой канистрой воды за плечами разогнало накопившийся в теле яд, и постепенно мне стало немного легче.

В эти же дни заболел котенок. Однажды я нашел его лежащим на полу без сил и мяукающим слабым голоском. Он попил немного из блюдца и поел хлеба из руки. Затем уронил головку и затих. Предположив, что котенок умирает, я положил его на теплую лежанку, чтобы согреть его слабое тельце. Сам, шатаясь от слабости, я перебрался из холодной комнаты на койку у печи и лег, укрывшись одеялом. Среди ночи, молясь по четкам, я услышал, как кто-то ползет с пола по одеялу. При свете свечи стало видно, что котенок карабкается ко мне, подтягиваясь только на передних лапках, задние лапки не двигались. Охваченный жалостью, я взял его на руки и положил себе в ноги на одеяло, пытаясь облегчить ему муки умирания. Котенок слабым мурлыканьем благодарил за дружеское участие. Под утро мне показалось, что мой маленький товарищ уже скончался. Я тронул его рукой: он тихо замурлыкал в ответ. В это утро началось наше общее выздоровление, как будто это маленькое существо своей борьбой за жизнь вдохнуло в меня новые силы. К лету котенок превратился в настоящего длинноногого красавца с пышными усами.

В марте зацвела алыча, белым ароматным цветением возвещая победу тепла. С моря пришли теплые дожди, и снег таял на глазах. В один из редких погожих дней грохот вертолета потревожил тишину долины. Это снова прилетел отец Виссарион с военными. В этот раз он привез москвича и весь его груз. Мне он передал письмо от матушки Ольги, а также подарил мешок черного чая:

— Симон, это наш чай, абхазский! Молись о нас… — прокричал он, пересиливая шум винтов. Москвича высадили на поляне возле соседки, и мы, попросив у нее небольшие сани, несколько дней, словно бурлаки, таскали по рыхлому снегу геологические ящики моего послушника. Он перебирался на Решевей основательно.

Письмо меня сильно опечалило. В декабре в Тбилиси скончался схиархимандрит Виталий, которого я успел полюбить из рассказов о нем матушки Ольги и из писем этого удивительного старца, проникнувшись духом его глубоких поучений. По сути, войну и послевоенное время нам удалось пережить сравнительно благополучно благодаря его дару предвидения. Мы все, связанные с отцом Виталием, прошли через суровые испытания и остались живы и невредимы, следуя его наставлениям и советам. Утрата такого наставника, как показала жизнь, невосполнима. Все события, о которых он писал в письмах, исполнялись, даже самые невероятные, и это крепило мою веру в его проницательное видение дальнейшего хода мировой истории.

То, что послушник поселился в скиту, оказалось очень кстати, и я предложил Павлу следующий вариант: ему остается дом и все хозяйство, а я ухожу на Грибзу, где начну свою отшельническую жизнь. О ней я мечтал днями и ночами, не чая, когда наступит этот благословенный час. Так мы и решили, разделив между собой хозяйственные обязанности, а огород договорились обрабатывать сообща. Когда сошел снег и подсохли тропы, мы стали собирать рюкзаки в дорогу. Но весенние дожди зарядили каждый день. Низкие холодные тучи ползли по долине;. Они заволакивали целиком весь дом и даже норовили пробраться большими клубами тумана в наши комнаты.

Москвичу, похоже, было очень интересно увидеть нашу церковь, половина которой являлась делом его умелых рук. Жалея его, я откладывал выход в горы, надеясь дождаться хорошей погоды. Все же пришлось уступить настойчивым просьбам послушника, и мы намерились выйти в путь рано утром, если не будет дождя. Знакомый шорох дождевых капель на крыше дал знать, что день опять будет дождливым.

— Отец, можно выходить! — бодрым голосом объявил Павел.

— Так дождь же идет, промокнем насквозь!

— Это не дождь, отец, не дождь, уверяю тебя!

— А что это, по-твоему?

— Это просто с деревьев капает!

Мы рассмеялись и, одев штормовки, вышли под мелкий моросящий дождь.

Идя под безпрерывной моросью, я заметил, что брезентовые брюки моего спутника заправлены в сапоги, а не выпущены поверх голенищ, как делают в дождь все местные жители. Когда мы остановились передохнуть и укрылись от дождя под пихтой, я посоветовал послушнику выпустить брюки сверху, чтобы вода не стекала в сапоги.

— Ну, это ерунда! — отмахнулся москвич. — Я всегда так хожу в походах…

До водопада, где была примерно половина нашего пути, мы дошли сравнительно легко, так как с тропы стаял весь снег. Но дальше повсюду лежал рыхлый снег. Чем выше мы поднимались, тем больше его становилось.

На этой высоте к холодному дождю добавилась снежная крупа. Стылый ветер пронизывал до костей. Хотя мы взяли с собой фляжку домашнего вина и пили его в пути, разбавляя на две трети водой, оно слабо нас согревало. Холод все больше сковывал тело. Перед крутым подъемом, где до кельи оставалось полчаса хода, мы выбились из сил. Мой спутник, дрожа от холода и стуча зубами, произнес:

— Отче, прости, я замерзаю… В сапогах полно воды… Разреши, я оставлю здесь рюкзак и побегу в келью, а то пропаду!

Мы затолкали рюкзак под упавший замшелый бук, и москвич устремился вверх по склону.

— Как придешь, сделай, пожалуйста чай! — крикнул я ему вдогонку. — Дрова уже в печи…

На подходе к келье я уже не чувствовал ни рук ни ног. Валил мокрый снег. К моему удивлению, со стороны кельи не доносилось никакого запаха дыма. А когда я увидел нашу избушку, то она показалась мне мертвой. В тревоге я сбросил рюкзак и вскарабкался по ступенькам в помещение. Мой друг стоял посреди кельи, трясся от холода и не говорил ничего…

— Что же ты не растопил печь? — поразился я.

— Не могу, сил нет… — с трудом выдавил из себя бедный геолог.

Уходя из кельи, я всегда закладывал в нее дрова и рядом клал спички, чтобы мы, придя усталыми и мокрыми, могли быстрее согреться и обсушиться. Меня поразило то, что такой здоровый и крепкий парень, гораздо крепче и сильнее меня, мог так быстро замерзнуть.

Через минуту печь жарко полыхала, и мы снова смогли переодеться в сухую одежду. За чаем я спросил Павла, почему он так быстро замерз.

— Холодная вода в сапогах добила меня. Чувствую, конец приходит… Если бы не добежал до кельи, наверное, помер бы по дороге! — говорил он. — Все же нужно было вытащить штаны поверх сапог… Впредь буду умнее. Век живи, век учись! Вроде мелочи, а из-за них чуть было не погиб…

Еще один день мы с послушником носили из лесу дрова и ставили их возле кельи, прислоняя вертикально к стволу большого бука, чтобы сучья зимой не завалило снегом. Удивляло то, что после сильного переохлаждения никто из нас не заболел, не осталось даже следов простуды. Похоже, что телу во время критических ситуаций не до болезней. Погода за эти дни установилась, и мой друг спустился в скит. Теперь ему предстояло жить одному, как и мне. Я нисколько не сомневался, что уединение геологу по плечу, но Бог рассудил иначе. Применительно к себе пришлось сделать вывод: советы мы даем легко, а принимаем их с неохотой.

Под ликующие распевы неугомонных соловьев и перекличку далеких кукушек жизнь моя на Грибзе постепенно стала входить в молитвенную колею. Небольшой опыт уединения показывал: для того чтобы ум хотя бы немного пришел в себя от суеты и молвы, ему нужен (самое меньшее) месяц. Лишь после этого в нем начинает пробуждаться пока еще слабое, но живое молитвенное настроение. А для того чтобы успокоились страсти и утихли помыслы, необходимо прожить в безмолвии не меньше полугода. Мало-помалу стал возвращаться рассеявшийся было вкус к постоянному молитвенному усилию. Теперь даже днем сердце вновь, как будто его окликала благодать, вспоминало, что оно рассеянно, и быстро собиралось в молитве.

Служить в горах литургию я пока опасался: время стояло весеннее, по лесу могли бродить охотники и бандиты. Не хотелось выдавать себя светом из окошек кельи, тем более не хотелось, чтобы кто-нибудь помешал. К ночным литургиям мне пока что было страшновато приступать одному. В скиту мы ночью читали и пели всенощные службы, а литургию начинали рано утром. Великим постом мне удалось заготовить побольше запасных Даров, и пока я причащался ими по воскресеньям.

Погожим весенним вечером в лесу, поблизости от кельи раздался предупреждающий крик сойки, послышался треск сучьев, и знакомый голос геолога прочитал молитву. Я вышел из двери: мой напарник пришел с высоким, слегка сутуловатым парнем лет тридцати, в подряснике, очках и с длинной бородой.

— Это иеромонах из одного северного монастыря, отец Ксенофонт! Прости, батюшка, что не удалось спросить у тебя благословения на посещение! Все произошло так внезапно…

— Понятно, заходите, — пригласил я гостей в келью.

После того как мы поприветствовали друг друга и расселись на деревянных чурбаках у маленького столика, геолог продолжил свой рассказ:

— Этот иеромонах услышал от архимандрита Пимена, что вы здесь открыли лаврский скит, и попросился принять его в братство. Мне кажется, что нам он подходит…

Я поглядел на иеромонаха. Он смотрел на меня во все глаза. Парень был на голову выше меня ростом, сутуловатый, большелобый, с длинными руками и ногами, медлительный и стеснительный. Во мне возникло смущение от болезненного вида его лица. На мои вопросы иеромонах ответил, что его сердце очень расположилось к уединенной жизни, а на мои доводы о непростых условиях горной жизни он отвечал, что их не боится. Конечно, для скита еще один иеромонах был бы очень кстати, так представилось мне. Если он возьмет на себя сельские требы, то у меня появится возможность полностью уединиться в горах. На такое предложение новый кандидат в братство быстро согласился, и мы условились так: если игумен отпустит его, то он может поселиться в скиту вместе с послушником Павлом на предложенных условиях. Договорившись с геологом, что через месяц спущусь на Решевей для посадки огорода, я проводил своих гостей. Они, переговариваясь, стали уходить вниз по склону, пока свист соловьев не заглушил их голоса. Я долго смотрел им вслед, понимая, что начался новый этап в моей жизни. Уединение, о котором я безпрерывно просил Господа, становилось реальностью.

Господи, поистине невыразимо счастье той души, которая постигла свою причастность Твоей вечности и получила дар безпрерывно молиться Тебе и даже созерцать Твою славу, Боже, и постигать Тебя, неизменного в благости, красоте и истине. Избавь меня, Иисусе, от безпамятства и кружения в помыслах. Даруй мне драгоценную память Божию — всегда помнить Тебя, свет моей души, истинного Друга и настоящего Благодетеля.