Вижу людей Твоих, Боже, как обнищавших царевичей, лишенных Царства вечной Твоей славы и бродящих безсмысленно по царству земному, ибо оно — царство изгнанников. Когда человеческой душе, рожденной из недр Твоих, Господи, день первый и день последний ее земной жизни станут едины в Тебе, единый Боже, то унаследует она Твое вечное Царство вовеки. Сопричисли к таким душам и душу мою, томящуюся в нищете душевной и посыпаемую пеплом земных помышлений.

Эмоциональное восприятие обстоятельств, помноженное на ложные оценки происходящего, несет в себе гибель душе и телу. Только смиренное сердце становится зорким, так как держится не своих эмоций, а Божественной благодати.

С большой печалью старый охотник рассуждал о том, что в горах людей губит не опасная ситуация, а паника. Лет десять тому назад на Псху работала партия геологов, в которой он был проводником. Как-то осенью эти геологи, шестеро взрослых мужчин и одна женщина, возвращались пешком из Сухуми через перевал Доу, напротив Решевей. Начался холодный дождь, перешедший в сильный снегопад. На перевал группа вышла под вечер, полностью выбившись из сил. Люди начали замерзать. Возникла паника. Тропу замело снегом. Каждый из геологов стал в одиночку пробираться вниз, к хутору в долине. Погибли все. Последнего из группы нашли замерзшим неподалеку от крайнего дома, дойти до которого у геолога не хватило сил.

— Эх, люди, люди… — покачал головой Илья Григорьевич, — могли же спокойно переночевать и утром спустились бы живыми!

— А что нужно было сделать? — спросил я.

— Наломали бы еловых веток, постелили бы их под большой пихтой и, даже если просто прижались друг к другу, то остались бы целы… Наверняка у них имелись спички. Можно было развести огонь, и никто бы не погиб! Паника — страшное дело! — вздохнув, заключил Илья Григорьевич. — А вообще на Псху много смертей пришлось повидать. Про перевал Санчар тоже, наверное, слышали?

— Читал кое-что…

— Много там молодых ребят погибло… Почти мальчишки. Их бросили против отборной горной дивизии «Эдельвейс». От немцев там до сих пор доты остались. Нас туда посылали ружья собирать. Собирали и плакали… Народу там полегло немерено… Вы сходите туда как-нибудь. Очень наглядно…

Вообще, я вот что хотел вам сказать: горы не шутка! В них есть очень опасные места. Кое-где здесь добывали киноварь, как на Санчаре. Это — отрава! Там воду пить нельзя. Если пойдете на пик Острый, в штольни не заходите. Там добывали уран, можно облучиться. На Серебряном хребте в начале века бельгийцы добывали серебро. Там есть места, из которых не выйти. Если попадаете на «воровскую» тропу, помните, что путь там только один — через скальный «мост» на Бзыби, который я вам показал.

— А что такое «воровская» тропа? — спросил я с любопытством.

— По ней абхазы угоняли лошадей с Северного Кавказа. У Бзыби их следы терялись, никто догнать не мог. Они лошадей переводили через каменный «мост». Еще на Гудаутском перевале добывали барит, там старайтесь не ночевать, — продолжал наставлять меня Илья Григорьевич. — Бывало, туристы облучались в горах. Ведь разработка урана велась секретно, людей никто не предупреждал… Ничего, вот я поправлюсь, мы еще с вами походим по горам! Много есть чего интересного, стоит посмотреть…

— Спасибо, Илья Григорьевич, за советы! — поблагодарил я охотника. — Дай Бог, выздоровеете, я бы хотел с вами на Шапку Мономаха пойти!

— Это насчет сундука отца Пимена? Помню, помню, обязательно сходим…

Домой мы вернулись полностью здоровыми. Илья, как мне показалось, чувствовал себя значительно лучше. Он повеселел. С Пшицы он привез нам обоим по канистре нарзана. Этот нарзан на меня подействовал удивительным образом. На полгода у меня исчезло желание пить чай или кофе. Я пил только простую воду. На Решевее меня ожидали различные работы: нужно было прополоть все посадки кукурузы и картофеля, «продергать» от сорняков грядки и заготовить дрова на зиму. Этим я и занимался, живя по заведенному порядку: ночью читал богослужебный круг по книгам и молился, добавляя вместо кафизм Иисусову молитву. В ней я старался, по возможности, пребывать и днем, во время работ.

Недели через две пришел в гости Григорьевич. Вид у него был осунувшийся и озабоченный.

— Кое-что я вам еще не сказал… Видите эту черешню? Вот здесь холмик из камней, заросший фундуком. Он как раз напротив алтаря бывшей монашеской церкви. Перед облавой монахи здесь зарыли церковные вещи. Какие, не знаю, но мне сказали охранять это место. Приходили ко мне люди с побережья, расспрашивали про клад и черешню. Откуда им это известно, не знаю. Я им указал ложное место. Они копали, но ничего не нашли. Так что я вам сказал, а вы как хотите…

— Понятно, Илья Григорьевич, спасибо! А как ваше здоровье?

— Что-то опять поясницу ломит…. Пойду домой. Бывай здоров!

— И вам дай Бог здоровья, Григорьевич.

Через несколько дней, пропалывая мотыгой кусты картофеля, я вздрогнул от неожиданности: кто-то положил мне руку на плечо. Это оказалась Мария, жена Ильи Григорьевича.

— Какой вы рассеянный, батюшка! К вам можно совершенно незаметно подойти. Так в горах жить нельзя.

— Так ничего же не слышно, Мария! Камней в земле столько, что от мотыги грохот стоит… — оправдывался я.

— Ну и что? Вот я когда в огороде работаю, всегда одним глазом по сторонам посматриваю, что вокруг делается. Так и ты…

— Понятно, Мария, спасибо за совет! Что-нибудь случилось?

— Да, батюшка, дела наши неважные… Илья слег! Фельдшер осмотрел его, ничем помочь не смог… Может, вы чем поможете?

— Давайте Илью Григорьевича сегодня пособоруем, а утром причастим!

Сердце мое сжалось от тревоги и жалости к моему другу.

Я собрал все необходимое для елеосвящения и пришел к соседям. Илья сильно осунулся и стонал.

— Батюшка, кажется, почки схватило… — пожаловался он. — И жизнь не в сладость, и смерть не в радость. Все одно помирать!

После чтения молитв, Евангелия и помазания священным маслом боли утихли, и он заснул. С Марией мы договорились, что я приду утром, чтобы пораньше причастить Илью. Наутро я застал в доме встревоженных сыновей. Они вызвали вертолет и собирались отправить отца в сухумскую больницу. Мне еле удалось успеть причастить бедного старика, как загрохотал вертолет, который сел рядом с домом. Илья кричал сыновьям, чтобы его оставили спокойно умирать дома, но они уложили его на одеяло и бегом унесли в салон вертолета. Шум винтов заглушил рыдания Марии. Оставалось только ждать по рации на Псху известий из Сухуми.

Через четыре дня, с большим опозданием, сообщили, что Илья умер в больнице сразу, как только его привезли. Родственники стали готовиться к похоронам и попросили меня отслужить чин погребения над усопшим. Сестра Ильи Григорьевича заведовала сельским магазином и похороны сделала торжественными. На отпевание собралось все село. В углу комнаты, где стоял гроб, верующие попеременно читали Псалтирь. Илья лежал какой-то непохожий на себя, весь скорбный и со страдальческим выражением лица. По мере того как шла служба и продолжалось пение, лицо покойного стало принимать умиротворенное выражение и на нем разгладились страдальческие складки. Такое же тихое умиротворение стало проникать в сердца всех присутствующих.

Когда покойного несли на кладбище, за гробом шла огромная толпа народа. Скорби не было, на душе разливалась какая-то удивительная светлая печаль. Верующие подходили ко мне и спрашивали:

— Батюшка, что это за похороны такие? На душе словно праздник какой…

— Сам не знаю, мои дорогие, — отвечал я. — Впервые присутствую на таких похоронах!

К вечеру я один возвращался на Решевей. На сердце было мирно и светло. Тогда мне стало понятно, что такое «светлая печаль», о которой я читал в книгах. Радостное, праздничное чувство сопровождало меня весь путь. Слова панихиды звучали в душе, не причиняя скорби: «В путь узкий ходшии прискорбный, вси в житии крест, яко ярем, вземшии, и Мне последовавши верою, приидите, наеладитеся, их же уготовах вам почестей и венцов небесных…»

Кроме этого, удивительно было то, что при литургическом поминовении новопреставленного раба Божия Илии он три раза являлся мне во сне, всякий раз находясь в новом месте и прося молитв. В третий раз он поблагодарил меня, показал мне светлый дом и произнес: «Теперь я буду здесь жить! Прощай!» Снам нельзя придавать особого значения. Но меня удивляло то, что наши диалоги не являлись сонной фантазией — настолько они были логичны. Больше всего изумляла таинственная литургическая связь с миром усопших.

Люди на Псху незаметно менялись. Вслед за женщинами и детьми, на праздничных службах появились мужчины. Часто их сопровождали взрослые сыновья. Никакой платы за молебны я не брал и даже отказывался от всех сыров и продуктов, которыми жители села всегда нагружали мой рюкзак.

— Теперь у меня есть огород и все, что нужно для жизни. Спасибо всем, кто нам помог в первое время! — объявил я собравшимся на одной из воскресных служб — Лучше, если можно, сушите мне сухари. Их я приму с радостью!

Народ откликнулся с большим воодушевлением, и к концу лета у меня набрался большой запас сухарей на зиму.

Мария, оставшись одна, сильно скорбела о почившем муже. Со слезами она поведала мне, что Илья, придя с нарзана, сказал ей:

— Жена, если я умру, то сразу после меня много народа пойдет за мной…

— Не знаю, что и думать теперь, батюшка! Что он имел в виду? — причитала убитая горем старушка.

Но дальнейшие события не заставили себя ждать. На лошади прискакал сын Василия Николаевича:

— Беда, батюшка! Пойдемте на Псху, сразу двое у нас умерли: председатель сельсовета и его зять!

Трагедия, разразившаяся в селе, потрясла всех своей нелепостью. Двое мужчин повздорили между собой. Председатель сельсовета, человек с горячим грузинским характером, вспылив, выхватил нож и ударил им своего обидчика. Тот скончался на месте, не приходя в себя. Убедившись в том, что он убил своего родственника, председатель ушел в лес и застрелился. Его пистолет валялся рядом. Вдова застрелившегося утверждала, что ее мужа убили. По селу поползли противоречивые слухи. Убитый, молодой парень, был сыном больной парализованной женщины, которую я однажды приходил причащать. От горя она кричала день и ночь. Придя в село, я попал на самый драматический момент событий. Две семьи пребывали в совершенном отчаянии от свалившейся на них беды. Больная от полного отчаяния впала в абсолютное безчувствие и не реагировала на слова. Не зная, что предпринять, я сидел рядом с ней на табурете и молился по четкам. Нас оставили одних, не желая мешать. Прошло два томительных часа. Бедная женщина наконец открыла глаза и прошептала:

— Батюшка, не уходите… Если бы вы знали, как мне плохо…

— Не волнуйтесь, я не уйду. Только прошу вас, молитесь вместе со мной и повторяйте: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!» Вам будет легче…

— А можно я буду молиться шепотом? — спросила больная.

— Конечно, можно. Молитесь как умеете! — ободрил я несчастную женщину.

Прошло еще некоторое время, в тишине комнаты слышался тихий шепот молитвы.

— Батюшка, когда я молюсь, мне становится легче… Я хочу поисповедоваться…

После исповеди мы договорились с больной о причащении на следующее утро. Когда она причастилась, то сказала:

— Батюшка, если бы не причастие, у меня разорвалось бы от горя сердце… А теперь для меня словно загорелся лучик надежды. Ведь теперь я могу все время молиться о своем сыночке!

Перед уходом в скит я снова зашел во двор, где жила семья погибшего парня.

— Как больная?

— Слава Богу, батюшка! Ей получше, шепчет чего-то себе весь день… — ответила ее родственница.

Больная женщина встретила меня просветленным взглядом:

— Спасибо, батюшка! Горе еще жжет мое сердце, но с молитвой теперь мне легче терпеть эту муку!

Мы распрощались до следующего моего прихода на Псху.

Очень сложное положение возникло с вдовой застрелившегося председателя. Никто из верующих не хотел молиться за человека, наложившего на себя руки. Я долго пытался объяснить убитой горем вдове, что Церковь не совершает в таких трагических случаях обряд погребения.

— А мне самой можно молиться за покойного мужа? — с надеждой спросила плачущая женщина.

— Конечно, родственники могут молиться за тех, кто ушел из жизни по своей воле. А лучше всего раздайте милостыню бедным! Если будет очень тяжко, приходите к нам на службы! — посоветовал я с большим участием к ее беде.

Вдова подняла на меня глаза, распухшие от слез:

— Милостыню я раздам обязательно. И на службы буду ходить…

И до самого отъезда к дочери в Питер она всегда стояла на службе в уголке и молча молилась. Похороны убитого парня были скорбные. Моросил дождь, раскисшая земля налипала на ноги. Холодный ветер раскачивал и сгибал до земли цветущие кусты кладбищенской сирени. Председателя похоронили незаметно в углу кладбища без панихиды. А мне предстояло на опыте постигать святость и истинность всех чинопоследований из требника. Этот опыт стал для меня большой и серьезной школой в постижении таинства спасительной связующей благодати, незримо соединяющей сердца людей с Церковью.

Господи мой, Иисусе Христе, Ты удостаиваешь душу человеческую чудесного дара благодати, делая ее жилищем Своим вовеки. Насколько же она должна быть чиста и приготовлена к вселению Твоему, вхождению в нее Владыки всей Вселенной! Дай мне силы и способности украсить для Тебя и приготовить жилище сердца целомудрием и смирением, воздержанием и безстрастием, чтобы Ты воссиял в приготовленном для Тебя храме тела моего светом несказанной любви Твоей.