То, что я живу, не есть моя истинная жизнь, Господи, потому что окутан я плотной завесой небытия, в котором нет для меня никакой жизни. Действительная жизнь лишь дремлет во мне под плотными пеленами моего эгоизма. Пробуди меня, Иисусе, среди сияющих пространств Твоего безсмертия, где нет ни малейшего следа эгоистической привязанности к тьме моей, ибо истинная жизнь и есть Ты, Христе мой.

В воздухе повеяло сырым, подтаявшим снегом. С моря потянуло первым теплом. Жизнь заговорила языком весенних дождей и запахами набухших ольховых почек.

Приближался Великий пост и вместе с ним — трогательно-нежный март. На вербах мягкой охрой загорелись пушистые сережки, на кустах лозняка покраснели верхушки ветвей, запахло сырой свежестью, принесенной теплым ветром с далекого моря. Снег потемнел и раскис. Лишь под вечер тропинки твердели, прихваченные легким морозцем. Сердце тихо волновалось от ощущения первого солнечного тепла и от ослепительного вида белых кучевых облаков, поднимающихся все выше и выше над Бзыбским хребтом.

Продукты подходили к концу, и отец Пимен начал готовиться к отъезду в Лавру. К нему присоединились и все наши трудники, захотевшие проведать своих близких. Соловецкого послушника начальник скита тоже взял с собой. С моим другом мы договорились встретиться после Пасхи в Сухуми, когда братья, вместе с архимандритом, приедут поездом из Москвы. После теплых прощаний они улетели рейсовым самолетом в Сухуми. Я закрыл, грустя и радуясь, калитку, над которой сияла литая Иверская иконочка Матери Божией, врезанная моими руками в дугообразную перекладину. Грустил потому, что жаль было расставаться с хорошими близкими людьми, и радовался оттого, что остался один и мог вволю молиться среди любимых гор, лесов и безконечного синего неба.

Но долго пробыть в уединении мне не удалось. На Страстной седмице приехал на лошади Василий Николаевич и от имени всех верующих попросил меня отслужить в селе Пасху и заодно поисповедовать всех желающих. Мы договорились с пчеловодом, что пасхальную службу проведем в их доме, а исповедь сделаем в пятницу и субботу. За два дня до Праздника я отправился по весенней тропе на Псху в подряснике, епитрахили, со Святыми Дарами на груди и с рюкзаком за спиной, в котором лежали служебные книги. Апрельское утро было согрето мягкими лучами солнца, наполнено голосами птиц и напоено запахами молодой листвы и свежей зелени.

Идя по тропе, я часто останавливался в восхищении: могучая река плавным поворотом пересекала широкую долину с белоствольными буками и каштановыми лесами по ее обрывам. Прибрежные поляны пестрели россыпями первоцветов и подснежников. С четками в руках я подолгу стоял на лужайках, открытых ласковому весеннему ветру, и с благоговением к дивному миру Божьему молился — то молча, то вслух, не в силах удержать восторг от созерцания этой красоты. И все же волнение и робость перед встречей с верующими на Псху не покидали меня. Ведь некоторые из них еще помнили старых монахов, пред которыми я благоговел и не держал даже в помыслах сравнивать себя с ними. Имея за плечами неоконченную семинарию, я не представлял, какие у нас сложатся отношения с верующими, которые на голову выше меня. Получится ли у меня Пасхальная служба? К сожалению, петь я не умел и еще путался в последовании богослужений, а народ на Псху, как я успел заметить, — знаток в службах и поет какими-то своими странными гласами. Справлюсь ли я? В общем, сомнения одолевали меня…

На исповедь пришло очень много людей. Большинство из них я видел впервые. Все они были крещены с младенчества. Некоторые в суете утратили ревность к молитвам и постепенно охладели в своей вере, так как церковь на Псху еще в тридцатые годы разрушили коммунисты, а ближайший храм находился в Сухуми. Но тем не менее среди них я увидел глубоко верующих людей, которые являлись чадами очень известного почившего старца Саввы из Псково-Печерского монастыря. Кроме того, спустились с горного хутора две старушки-сестры Мария и Настя, бывшие странницы, жившие в уединении со своим братом. Они удивили меня тем, что неожиданно оказались большими почитательницами отца Кирилла, которого посещали несколько раз, когда он приезжал в Сухуми к нашей матушке Ольге и диакону. Они сразу взяли с меня обещание посетить их хутор, расположенный в семи километрах от Псху в верховьях одного из ущелий. Одна старица была чадом епископа Зиновия, Глинского старца, скончавшегося в Тбилиси.

Хотя Пасхальное богослужение мы назначили на ночь, народу в дом набилось очень много, так что к двенадцати часам ночи часть людей стояла в смежной комнате, в окна с улицы смотрели незнакомые лица. Василий Николаевич получил обязанности пономаря, а его жена, обладая хорошим голосом, пела на клиросе. К полуночи суматоха стояла великая. Пока в большой комнате читали Деяния, а затем пели Пасхальную полунощницу, мне пришлось исповедовать тех, кто не попал на исповедь в предыдущий день. Наступило время начинать Пасхальную службу, а я уже охрип и волновался.

— Дорогие братья и сестры! — обратился я к присутствующим. — Чтобы все было чинно и благопристойно, сделаем так: вот здесь, у стола с книгами, у нас небольшой клирос. Так пусть наши певцы и поют, а все остальные пусть слушают и молятся! Хорошо?

— Нет, мы все хотим петь! — выступила вперед бойкая странница. Ее поддержало множество протестующих голосов. — У нас всегда все пели!

— Ну ладно, как хотите… — смирился я. — А службу знаете?

— Знаем, знаем! — зашумели все.

Да, такой Пасхи я себе даже представить не мог: на каждое прошение ектиний все собрание верующих громогласно отвечало «Господи, помилуй!» Херувимскую песнь пели, кажется, все, от мала до велика. Я словно попал в какую-то древнюю христианскую церковь, о которой лишь читал в Церковной истории. Благодать, казалось, плавала в воздухе вместе с ладанным дымом. Когда после Слова святителя Иоанна Златоуста началось праздничное христосование, слезы выступили на моих глазах. От возгласов «Воистину воскресе!» дрожал весь дом. Слава Богу, Святых Даров оказалось достаточно и всех удалось причастить. Несколько частиц я оставил для больных, к которым намеревался отправиться днем.

После службы все сообща накрыли длинный стол, а так как, по нашему уговору, спиртных напитков не ставили, то пасхальное угощение состояло из куличей, крашеных яиц, местного сыра сулугуни, творога, домашних салатов, приправ, чая и сладких пирожков. Женщины хлопотали над угощением всю субботу.

— Батюшка, можно мы псалмы споем? — обратились ко мне сидящие за столом.

— А что это такое? — не понял я.

— Ну, это вроде как духовные песни…

— Давайте, давайте, с Богом!

Впервые мне довелось услышать трогательное пение духовных стихов «Помоги мне, Боже, крест свой донести», «Был у Христа Младенца сад», «Гора Афон, Гора Святая», «Прости меня, святая келья». Когда мои новые друзья запели «Странника», где говорилось о человеке, ищущем Бога и отважно идущем навстречу жизненным испытаниям, из моих глаз хлынули слезы, которые я не смог удержать.

— Батюшка, что ты плачешь? Ты и так уже монах и в уединении живешь! А мы люди грешные, это нам надо плакать! — стала утешать меня пожилая женщина, чадо владыки Зиновия.

Присутствовавшие наперебой принялись утешать меня. Эти песни почему-то взволновали меня до слез и коснулись в душе чего-то очень сокровенного и важного, что пока еще скрытно хранилось в ней недосягаемо для моего душевного взора и понимания.

Утром меня повели причащать парализованную женщину, а семидесятилетние странницы, взвалив на свои худенькие плечи двадцатилитровую канистру с керосином и такой же по весу мешок продуктов, быстрым шагом удалились в лес, напомнив мне, что я непременно должен побывать у них в гостях. Заметив мой удивленный взгляд, Василий Николаевич с гордостью сказал:

— Это наши подвижницы!

Немного отдохнув, в полдень я отправился к трем отшельникам. Тропинка пять километров тянулась вдоль небольшого ручья, приветливо журчащего в камнях, а затем взяла круто вверх. Остановившись отдышаться, я еще раз подивился тому, как здесь смогли пройти две пожилые женщины с таким тяжелым грузом. Путаясь в зарослях папоротника, я выбрался наверх, перейдя по камням звонкоголосый ручей.

Передо мной лежала широкая ровная поляна с растущими на ней старыми ореховыми деревьями. В просвете леса возвышалась исчерченная снежными полосами величественная вершина — Шапка Мономаха. Маленький домик стоял под горой, густо заросшей пихтовым лесом, уходящим в высокие голубые дали. Вид был изумительный. На мою молитву из дверей вышли две старушки-сестры и, взяв благословение, проводили меня внутрь.

— Христос воскресе! — приветствовал меня радостными возгласом с топчана грузный старик в старинной рубахе и с четками в руках, по которым он не переставая молился.

— Это наш молитвенник Виктор! — объяснили мне сестры. — Он ходить не может, извините его, батюшка!

Из рассказа их брата выяснилось, что этот глубоко верующий человек — ветеран Отечественной войны, воевал в разведке, на войне он и уверовал.

— Когда я поверил во Христа, мне уже ничего не было страшно! — улыбаясь говорил он. — Видя, как меня хранит Бог, начальство относилось ко мне с уважением, так как каждый раз из разведки я притаскивал «языка». Но, правду сказать, война есть война и приказ у нас был один — не панькаться! Пришлось всякое повидать, прости меня, Господи! А когда демобилизовался, то обнаружил, что ни дома, ни родителей нет, все погибли… Остались только сестры, так и начали вместе странствовать… — Виктор поглядел на меня теплым взглядом и как-то по-особенному, с любовью в голосе, сказал: «Очень любили мы Глинскую пустынь… От отца Серафима (Романцова) молитву получили и благословение жить на Псху в уединении. После узнали и отца Кирилла, когда побывали у матушки Ольги в Сухуми».

Во время нашей беседы сестры наперебой угощали меня кислым молоком и свежим сыром:

— Кушайте, батюшка, кушайте! Виктор долго может рассказывать… Вы у нас сегодня переночуйте, чтобы нашего старца утром причастить! У него ножки больные, и он на Псху уже не может ходить, за ним сестра смотрит… Одна я в суете жизнь провожу, грешная! — поведала мне старушка, притащившая на себе только что двадцать литров керосина.

— Как же вы не надорвались, Настя?

— Ничего, мы люди привычные! — засмеялась она, прикрывая рот рукой.

Другая сестра, Мария, была молчаливее и шепотом творила Иисусову молитву. До вечера мы читали монашеское правило и каноны ко Причастию, Евангелие и Псалтирь. К ночи я почувствовал, как у меня слипаются глаза.

— Ложитесь, батюшка, вот сюда! — указала мне молчаливая сестра лежанку на русской печи.

— Зачем же на печь? Я и на полу могу переночевать!

— Нет, нет, родимый, на печи у нас почетное место! Правда, старец? — обратилась она к Виктору.

Тот молча кивнул головой, давая понять, что вопрос исчерпан. Я заснул на печи, слыша, как еще долго молятся шепотом мои пустынножители. Утром бывший разведчик и странник с большим благоговением причастился и со слезами на глазах обнял меня:

— Слава Тебе, Боже, за все! Наконец мое желание исполнилось, чтобы на Псху был священник…

Сестры согласно закивали головами:

— Да, батюшка, как он молился об этом, если бы видели! И днями и ночами только об этом у него молитва была! И вот Господь прислал вас на Псху для нас, грешных…

Мы долго прощались, все трое перекрестили меня на дорогу, насовав в рюкзак домашних угощений. Вдогонку женщины прокричали:

— Батюшка, там одна тропка вбок уходит, по ней не идите, а то к «имябожникам» попадете, пожалеете!

— Почему пожалею?

— Да уж они отчего-то монахов больно не любят…

Идя вниз по тропе я всем сердцем был погружен в тот благодатный молитвенный дух, который пребывал в их доме и, казалось, во всей окрестности. Опасная тропинка, которую я благополучно миновал, ушла влево и затерялась в густом лесу.

На Псху в доме пчеловода я обнаружил большое собрание верующих, ожидающих моего возвращения.

— Батюшка, а мы ждем вечернюю службу, чтобы с вами помолиться!

Лампады в углу пред образами сияли тихим светом, самодельные благоухающие медом свечи горели на аналое, книги были раскрыты. Осталось только присоединиться к просьбе собравшихся. После вечерни все пришедшие на службу еще немного попели духовные «псалмы». В ушах, в сердце и в душе все смешалось в одно непрестанное пасхальное песнопение. Умилило благоговейное отношение одной пожилой женщины: она пела на клиросе с большим молитвенным чувством и никогда не поворачивалась спиной ни ко мне, ни к церковным книгам, от которых с большим благоговением всегда отходила пятясь и шаркая ногами в стареньких туфлях. Пели в основном женщины. Мужчины большей частью стояли позади и в дверях. Заглянул на вечернюю службу и Валерий, поселковый милиционер. Постоял, послушал и молча вышел. Жена его пришла со своей маленькой дочкой и быстро присоединилась к верующим женщинам. Удивительно, что муж этой женщины впоследствии стал моим самым лучшим другом. Но до этого времени нужно было случиться еще очень многому.

Следующий день прошел в хождении по гостям и в праздничных поздравлениях. Долго засиделись за чаем у Шишина, старшего лесничего, где пришлось познакомиться с его сыновьями, а также родственником с хутора Санчар, парнем богатырского сложения, настороженно разглядывавшим меня. Он завел дискуссию о том, что Зарубежная Церковь лучше и правильней Московской Патриархии. Я отвечал как умел. Выяснилось, что на Псху, на удаленном хуторе, существует целая группа верующих, придерживающихся Зарубежной Церкви. Лесничий посматривал на нас, прищурив левый глаз. В конце беседы, прошедшей, впрочем, довольно мирно, зарубежник сбавил тон и добродушно подвел итог:

— Как бы там ни было, думаю, мы подружимся!

Позвал меня в гости и инженер, следящий за работой сельской электростанции, седой медлительный мужчина, пенсионер, чадо отца Саввы. Очень набожный и благоговейный, он долго расспрашивал меня об Иисусовой молитве и с увлечением рассказывал о встречах со своим духовником, немного утомив подробностями их бесед. Заодно пришлось побывать в семье печника — веселого балагура и шутника. Его жена пела на клиросе и работала секретарем в сельсовете. Нагруженный подаренными сырами и банкой кислого молока, на обратном пути я зашел в гости к пожилой женщине молитвенного вида, одетой во все черное, чаду владыки Зиновия, где с радостью оставил ей часть продуктов. Переполненный впечатлениями и сильно уставший, я вернулся под вечер в дом Василия Николаевича под мычание пришедших с пастбища коров.

У егеря мне рассказали удивительную историю. Под большим секретом Василий поведал мне, что его семья несколько лет скрывала от властей жившего в уединении в лесу за хутором Санчар схимонаха с послушником и помогала им. У них в скрытом месте стояла небольшая келья. Огород там, где сплошь росли густые пихты, завести им не удалось, поэтому монахам приходилось спускаться за сухарями и продуктами на хутор. Однажды они, погасив очаг и притворив палкой дверь, ушли на Псху, а когда вернулись, то на месте бывшей кельи обнаружили лишь тлеющий пепел. После случившегося монах с послушником подались в Сухуми, где у них начались искушения, а затем, как рассказывал егерь, в какой-то Таджикистан. Этот человек оказался тем самым схимником, которому когда-то отец Пимен помогал устраивать в таджикских горах пещеру для отшельничества. Поистине неисповедимы пути Господни!

Те, кто говорят, что хотят быть счастливыми, обманывают и себя и других, потому что хотят счастья по своему разумению, испорченному грехом. «Счастье» их источено ржавчиной, изъедено молью и вдобавок украдено мысленными ворами, которые подкапывают и крадут из сердца все благое. Совершенное предание Христу самого себя, всей души и всего разумения своего — вот истинное стремление к подлинному счастью, ибо Ты, Господи, даешь таким верным душам возможность всецело пребывать в Тебе Самом, Источнике истинного счастья, превосходящего разумение человеческое.