Несмиренная душа не может принять смирения Христова. Она, надмеваясь, избирает кичение своими пустыми помыслами, но, не находя в них никакой для себя опоры, безсмысленно гибнет. Смиренная душа, обретя незыблимую опору во Христе, укрепляется в благодати и наследует не только землю, но и Небеса. Блаженная любовь к Тебе, Боже, охватывает сердца любящих Тебя и проникает во все составы тела и души, преображая их в свет и становясь светом не от мира сего. Зарождаясь в молитвенных усилиях, она сама становится в душе непрестанным неизреченным молитвословием.

Обретя некоторую уверенность в том, что, несмотря на суету, удалось «изощриться» в молитве и с помощью старца определить главную цель монастырских послушаний — стяжание в суете душевного мира, сердце мое переполняли благоговейная любовь и благодарность к отцу Кириллу, а также совершенное доверие ко всем его мудрым советам.

— Батюшка, не знаю, как выразить вам словами, насколько я вам благодарен за помощь и поддержку! — часто сами собой вырывались эти признания из моего сердца.

— Ну-ну, смиряйся и спасешься! — улыбался мой духовный отец.

— А можно спросить, отче?

— Спрашивай, спрашивай, слушаю.

— Кого можно назвать мирянином? — я хотел навсегда уяснить себе эти вопросы.

— Того, кто верит в незыблемость мира и вещей.

— А кто такой святой человек?

— Тот, кто убежден в незыблемости Бога, пребывающего в его сердце, — четко отвечал отец Кирилл. — Незыблемость мира и вещей — ложь. Незыблемость Бога и благодати — истина, то есть правда. Поэтому одни люди пребывают во лжи, а другие в правде, да…

— Батюшка, а почему в горах и в пустыне, где пришлось приложить столько сил, желая обрести Бога, я не смог прийти ни к какой серьезной духовной жизни? И лишь когда попал в монастырь, у меня словно открылись глаза?

— Потому что мир постоянно обманывал тебя, дорогой отец Симон, и вел к гибели. А Господь неуклонно выручал тебя, и вел к спасению, да…

— А чем обманывал меня мир?

— Привязанностью, — старец немного помолчал. — Никогда ни к чему не привязывайся, кроме Бога, иначе мир снова обманет тебя.

— А в монастыре есть привязанности?

— И в монастыре можно привязаться к наградам и карьере, подобно мирским людям, да. Самая большая скорбь для тех, кто ищет спасения, видеть вокруг себя людей, обманутых миром, и понимать, как трудно им помочь. Обманутых и плененных миром, да… — отец Кирилл опустил голову, задумавшись.

— А чем можно помогать людям, отче?

— Словом и еще больше — молитвой. Мы в монастыре помогаем людям словом, а пустынники — молитвой. Поэтому ищи молитву, отец Симон…

В глубоком раздумье я вышел от отца Кирилла и отправился помолиться в Троицкий храм: «Слава Тебе, Боже, что Ты дал мне такого доброго и любвеобильного отца! — стоя у раки преподобного Сергия повторял я. — Прошу тебя, отче Сергие, дай ему долгие годы жизни и здравие, чтобы как можно больше прожить рядом с любимым старцем, подражать ему во всем благом, сколько есть сил и не превратиться в монаха, обманутого миром…»

Мне стало понятно, что, постигая тонкую суть душевного мира, ум начинает очищаться сам собой от собственной суетности и одержимости делами и планами. Между тем, хотя нагрузка от послушаний оставалась той же, в душе наступило некоторое успокоение от внутренней суеты и толчеи страстей и помыслов. Но тело мое начало все больше уставать и изнемогать. Здоровье уже не было таким крепким, как прежде, появилась одышка. Свободного времени днем почти не оставалось ни у меня, ни у моих друзей — эконома Пимена, преподавателя отца Анастасия и иеромонаха Прохора, который подорвал здоровье чрезмерным аскетизмом. Ради молитвы он уединялся на колокольне, где, будучи звонарем, заболел на сквозняках туберкулезом. Не всегда у нас появлялась возможность попасть на дневное правило к нашему батюшке. Поэтому в таких случаях мы продолжали собираться на молитву поздними вечерами в келье эконома. Но одного монашеского правила было недостаточно, чтобы утолить молитвенную жажду моей души. Кроме того, теперь и в келье я не находил покоя и уединения. Проблемы доставали меня даже тогда, когда я уставал от беготни и уходил в келью помолиться. Там меня быстро находили и рабочие, и монахи, желавшие обсудить различные вопросы.

Самой большой проблемой для меня оказалось найти место для уединенной молитвы. Нас троих, недавно рукоположенных иеродиаконов, поселили в одной келье. Мы разделили свои койки занавесками, испросив на это благословение у благочинного. Такое расположение коек давало некоторое уединение, но для молитвы являлось недостаточным. К иеродиаконам по вечерам приходили друзья-семинаристы, любившие поговорить о своих насущных делах, поэтому молиться в такое время было сложно. К тому же мои соседи по комнате предпочитали читать длинные каноны и молитвы вслух, что также несколько сбивало меня с молитвенного настроя.

В поисках уединенных мест я исследовал все Лаврские чердаки и подвалы, и сделал для себя большое открытие: насколько люди внешне часто совсем не такие, какие они есть сами по себе. Те монахи, которые мне виделись молитвенниками, оказались людьми, добросовестно несущими на себе повседневный быт монастыря и нашедшими себя в этой повседневной жизни и распорядке. Им было вполне достаточно богослужений, монашеского правила и своего послушания. Они уже стяжали неплохое душевное устроение и стали достойными уважаемыми монахами, но особого стремления к поискам Иисусовой молитвы не имели. Таких было большинство. Мало того, они иной раз останавливали меня где-нибудь в монастырском коридоре и, с искренним расположением дать добрый совет, говорили:

— Отец, что тебе все неймется? Для чего уединяешься? Зачем тебе молитва Иисусова? Что, тебе больше всех надо? Живи как все, и спасешься!

Некоторым монахам моя жизнь представлялась прямым карьеризмом и желанием приобрести расположение начальства, чтобы получить чины и награды:

— Отец, скажи прямо! Ты что, в епископы метишь? — спрашивали они с усмешкой, так как видели в монастыре подобные примеры. — У тебя, наверное, родной брат епископ, поэтому он и тянет тебя наверх, точно?

Все, задававшие подобные вопросы, считались хорошими исправными монахами, на которых держался монастырь. Но жажда найти свой путь в монашеской жизни продолжала гореть в моем сердце. В монастыре прошел слух, что пришло разрешение на отъезд группы монахов на Афон, в монастырь святого великомученика Пантелеймона. Это оказалось правдой. Уезжали семь или восемь человек и среди них — мой любимый келейник батюшки. Мы с отцом Пименом, воодушевившись, также настроились на Афон, вдохновленные духовными подвигами русских монахов на Святой Горе.

— Нет, вам не следует сейчас ехать на Афон, нет пока на это воли Божией… — охладил наш пыл старец. — Учитесь подвизаться здесь, в Лавре, остальное Бог устроит!

Мы переглянулись. Уныние отпечаталось на наших лицах.

— Не переживайте, — усмехнулся отец Кирилл. — У вас другой путь.

Я попытался было выпросить у батюшки благословение, на что он сказал:

— Послушай, отец Симон, одну притчу. Плавала однажды вдоль берега Афона лодка с паломниками. Смотрят, никого нет. Взялись кричать: «Эй, пустынники! Эй, монахи! Есть ли кто-нибудь?» Но везде было тихо. Да… Наконец, в одном месте им сверху отвечает слабый голос: «Не кричите зря, нету никого!» — «А что случилось?» — «Вот что случилось: плавали до вас вокруг Афона какие-то люди на лодках и кричали: „Эй, молитвенники! Эй, пустынники! Эй, монахи! Есть ли кто-нибудь?“ А те отвечали: „Есть! Есть!“ Тогда с лодок позвали: „Так прыгайте сюда!“ Ну они и попрыгали. „А как же вы уцелели?“ — А мы им ответили: „Да какие из нас молитвенники и пустынники…“ — так в живых и остались…» — подумай над этой притчей! — и отец Кирилл мягко толкнул меня теплой ладонью в лоб.

Во дворе монастыря меня окликнули:

— Отец, помоги вещи из кельи вынести, на Афон еду! — обратился ко мне с просьбой пожилой монах Виссарион.

Мы зашли с ним в его маленькую келью.

— Какие тяжелые чемоданы! — кряхтя сказал я, таща их к машине.

— Книги, брат, все книги! Спаси, Господи, за помощь!

Нас увидел благочинный:

— Симон, перебирайся в эту келью, раз афонец уезжает! Теперь там будешь жить…

— Благословите, отче! — с восторгом ответил я и устремился в свою келью — она стала моим молитвенным приютом на все годы жизни в Лавре и свидетельницей многих моих скорбей и утешений, хотя особого уединения я в ней и не нашел, так как внизу располагались слесарные мастерские.

Помню, как из окна этой кельи вечером я увидел напротив раскрытое освещенное окно монастырской библиотеки. Время было позднее. Те, кто там находились, явно собрались не для чтения книг. Из их оживленной беседы до меня неоднократно долетали имена эконома и мое, но я подавил в себе желание подслушивать и взялся за четки. Когда на другой день я встретил эконома, то сказал ему:

— А нас с тобой некоторая братия очень живо обсуждает между собой!

— А что говорят?

— Не стал прислушиваться, совестно стало…

— Ты окно прикрывай, иначе тишины не найдешь. А как тебе твоя келья?

— Нравится.

— Это хорошо, можешь сделать в ней ремонт. Я помогу, — покровительственно сказал эконом.

Но мои интересы устремлялись в другом направлении — где в монастыре можно уединиться? На монастырском складе, где штабелями лежали доски и было пронзительно холодно и чрезвычайно пыльно, я вспугнул молящегося пожилого монаха, неизменно смиренного и молчаливого, всегда ходившего с опущенной головой. На него я раньше совсем не обращал внимания. И вот, совершенно случайно, мне открылось, что это сугубый молитвенник, который жертвовал своим здоровьем, молясь в уединении на холодном и пыльном складе. Я его очень полюбил и он оказался человеком прекрасной тонкой души.

После этого случая я начал искать другие уединенные места и забрался в заброшенный склад, куда сваливали старые матрасы и разные тряпки. Спасаясь от суеты и холода, я накрывался матрасами и молился, радуясь своему найденному убежищу. Но однажды, зайдя в свою молитвенную каморку, обнаружил там монаха, который облюбовал это место для молитвы прежде меня и был неприятно удивлен моим неожиданным появлением.

«Так я не одинок! — радовался я, выходя со склада. — Слава Богу, что еще есть такие монахи!» На колокольню, как мне показалось, не стоило взбираться, поскольку она наверняка была уже занята каким-нибудь молитвенником-звонарем. Кроме того, легкие мои начали сдавать, не выдерживая лютых подмосковных зим. Один темный уголок под лестницей все же понравился мне, но там меня быстро обнаружил строгий старый монах и стал закрывать дверь в колокольню на ключ. Спускался я и в монастырский погреб, где стояли бочки с квашеной капустой и солеными огурцами. Там было сыро и душно, но зато меня укрывала темнота и в этом помещении держалась более или менее ровная температура. К тому же в погребе холод не донимал так сильно, как на складе с досками. Это мое последнее убежище очень приглянулось мне, но его внезапно обнаружил помощник заведующего монастырской кухней, придя за огурцами:

— Здесь сидеть нельзя, это склад, поэтому воспрещается здесь находиться! — заявил он, заметив меня за бочками.

— Ну что будет с огурцами, отче, если я немного посижу в погребе? — попытался протестовать я.

— Нельзя и все, нет благословения!

Спорить в монастыре не принято, поэтому мне пришлось удалиться и оттуда.

Тогда мне вспомнилась железная старинная дверь в Троицком храме, пробитая пушечным ядром, которая вела вниз, где прежде находилась келья преподобного Сергия. Там ему явилась Пресвятая Богородица и для моего сердца в целом мире не существовало милее места, чем это. Я поспешил в храм и попросил старшего монаха разрешить мне молиться внизу.

— Нужно взять благословение у отца Кирилла и благочинного! А так мы туда водим только почетных гостей… — ответил он.

Конечно, до почетных гостей мне было далеко, но, похоже, лучшего места для уединенной молитвы не найти, и я отправился к старцу за благословением.

Услышав о моих приключениях с поиском мест для уединенной молитвы, отец Кирилл заулыбался:

— Ты так всех наших молитвенников распугаешь! Хорошо, молись в келье преподобного, Бог тебя благословит!

— Спаси вас, Господи, батюшка!

Я поцеловал руку старца и, выйдя, постучал в дверь к благочинному, келья которого находилась рядом. Выслушав меня, он сразу задал вопрос:

— А старец благословил? Ладно, скажи дежурному монаху в храме, чтобы тебе всегда открывал дверь… — согласился благочинный, добрая и прекрасная душа.

С того мгновения келья преподобного Сергия стала моим сокровенным уединением и я полюбил ее как само сердце Троице-Сергиевой Лавры, исполненное невыразимого тонкого ощущения благодати Матери Божией, благодати, ни с чем не сравнимой и которую никогда ни с чем невозможно спутать.

Как там было хорошо молиться! Рядом — преподобный Сергий, помощник и покровитель монахов, игумен земли Русской, и тут же его келья, в которой он воочию узрел Пресвятую Богородицу, явившуюся ему в несказанной славе и молвившую: «Здесь да умножится монашеское братство, подобно птицам небесным!» Когда, устав от суеты послушаний, я приходил к моей любимой святыне, душа моя словно замирала у стоп Пресвятой Богородицы, настолько осязаемо явно становилось Ее присутствие. Время исчезало, звуки молебна плыли где-то вверху, а здесь, внизу, пребывал несказанно тонкий и нежный мир благодати — мир небесного покоя и тихого счастья, исполненный радости и надежды.

Не помышляя ни о чем большем, чем иеродиаконство, в котором я пребывал и был счастлив, участвуя в литургиях вместе с любимым моим духовником, я все же с большим волнением чувствовал близящиеся перемены в своей жизни. Судя по тому как следил за мной взгляд благочинного, некоторые обстоятельства зародили в моем сердце тревогу, что мое недолгое счастье иеродиакона близится к завершению. Старцы Духовного Собора внимательно следили за моими передвижениями по территории Лавры:

— Подойди сюда! — подзывал меня вечером мой давний наставник, седобородый архимандрит. — Видишь, в мастерских двери не заперты? Сам запри, не проходи равнодушно мимо! Заметил переполненные баки с мусором? Сообщи дежурному на проходной! Старайся заботиться о Лавре так, как мы заботились, и как нас учили наши отцы!

— Спасибо, отче! — отвечал я.

— Не спасибо, а благословите! — поправлял меня архимандрит.

Стараясь сделать услышанное своей жизнью, мне не нужно было ожидать одобрения со стороны старших, а хотелось послужить Матери Божией и преподобному Сергию.

— Отец, смотри, лампада в храме погасла у иконы святого! Зажги! — выговаривал мне другой соборный старец.

— Батюшка, а это послушание пономарей!

— Мало ли что, а ты куда смотришь? Зажги!

— Благословите…

— Отец, иди сюда, помоги носить ящики с просфорами в храм! — звали меня с другой стороны.

— Простите, отцы, у меня другое послушание и нужно спешить!

— Когда тебя просят, это и есть твое послушание, понял? — строго укорял меня старший монах.

— Благословите…

Так, мало-помалу, накапливался монашеский опыт.

Иной раз в гараже, где было довольно большое автомобильное хозяйство, при распределении машин в ежедневные поездки, слыша раздражение в голосах тех, кто настаивал на первоочередности своего послушания: «Срочно, отец, очень срочно!» — я и сам начинал раздражаться. Как-то в сотый раз за утро зазвонил телефон в диспетчерской. Схватив трубку, я с раздражением бросил в нее:

— Ну, что там еще у вас?

— Это звонит наместник. Мой водитель у тебя?

— Простите, отец наместник, за мой тон, так больше делать не буду, а водителя пришлю немедленно!

Красный от стыда, я положил трубку: «Вот стыдоба! — укорял я себя. — Значит, с людьми я могу быть грубым, а с наместником сразу изменил тон! С этого момента помоги мне, Господи, со всеми людьми разговаривать дружелюбно и приветливо…» Так, ошибка к ошибке, накапливался самый важный опыт, принесший неоценимую пользу в дальнейшей монашеской жизни. Правду говорят, что монашество выше всех университетов, так как учит не пустым знаниям, а мудрости человеческой души. Усердствуя в иеродиаконстве, я пытался, по примеру других, улучшить свой голос. В Лавре певчим монахам «ставил» голос приглашенный для этого из Москвы специалист, бывший оперный певец. К нему на постановку голоса ходили старшие иеродиаконы, отправился и я.

— Во-первых, нужно научиться правильно дышать! — наставлял меня специалист. — Голос у тебя средний, поэтому развивай диафрагму и правильную стойку. Грудь держи всегда вперед, ноги ставь пошире и учись произносить ектении животом!

Я попробовал, но вышло не очень удачно.

— Ничего, — подбодрил меня преподаватель. — Если будешь все делать так, как я тебе сказал, все пойдет нормально!

И он занялся другими монахами. Выходя на службах на ектении, я старался стоять так, как учил меня специалист и, произнося слова прошений, следил за своей диафрагмой, чтобы звук шел «из живота». Вскоре позади себя, среди молящихся я услышал какие-то перешептывания. «Кажется, кое-что получается!» — утешил я себя. Но это «утешение» быстро развеялось. После службы ко мне подошел уставщик:

— Отец, чего это ты такие номера откалываешь? Стоишь, как тореадор и ревешь, как бык… Служи нормально, а то наши прихожане недоумевают…

Впредь я закаялся увлекаться тем, что не являлось для меня привычным делом, решив служить как есть: просто и скромно, не пытаясь сравняться с голосистыми иеродиаконами.

Давние друзья молодости начали навещать меня в Лавре. Из Петербурга неоднократно приезжал прежний спутник по походам в горах Максим, открывший мне некогда преподобного Серафима. Любил также посещать Лавру бывший журналист, ставший затем безсменным начальником метеостанции, Петр, а также мой верный друг из Академии наук Таджикистана — Сергей, переквалифицировавшийся в плотники. В последний раз мы тепло общались с ним в Лавре, когда он уже взялся строить коровники. Жаль, что он так и не увидел Абхазию.

Однажды возле Троицкого храма я встретил знакомого дьякона Евгения, с которым подружился еще в Душанбе. Он приехал сдавать экзамен и выглядел озабоченным и утомленным. Узнав, что я теперь иеродиакон, отец Евгений поздравил меня. В ответ на вопрос, каковы его дела, он опустил голову:

— Мои дела неважные, отче! Из-за наговоров нового дьякона Владыка отправил меня с матушкой в Фергану. Бедствуем страшно. Владыка недоволен, прихожан нет, матушка болеет…

Голос дьякона задрожал и он заплакал, не стесняясь прохожих. Видно было, что он в сильном отчаянии.

— Отче, дорогой, верю, что у вас все наладится! Не может вас Бог оставить, зная ваше доброе сердце и крепкую веру! Может, сходишь к старцу на исповедь?

— А кто он такой?

— Отец Кирилл, слышал?

— Слыхал, да разве к нему попадешь? — засомневался Евгений.

— Это можно устроить! — пообещал я.

Вместе мы отправились к батюшкиной каморке-исповедальне. Рассказав духовнику о моем друге, я остался ожидать его у двери. Через полчаса он вышел. Лицо его сияло, в глазах появилась уверенность:

— Чудесный старец, отче, просто чудесный! Все мои скорби взял и развеял в один миг! Даже финансами помог… — он радостно обнял меня. — Спасибо тебе, отче, за поддержку. Теперь будем чаще видеться…

К сожалению, больше мы не встретились, жизнь развела наши пути, но память о нем осталась добрая.

Громом с ясного неба прозвучали слова благочинного:

— Ну вот, отец, Собор старцев благословил тебя рукополагаться в иеромонахи! Готовься! В ближайший приезд Владыки будем тебя рукополагать…

Получив наказ от благочинного еще раз пройти генеральную исповедь, я снова засел за общую тетрадь, вспоминая забытые грехи, ранее ими не казавшиеся.

Для меня в то время примером служил один иеродиакон, который отказывался от сана иеромонаха и уже долгое время оставался в своем чине. Вспомнив из Древнего Патерика все случаи, в которых описывалось, как египетские отцы избегали любой почести и любого сана, я укрепился духом и отправился к старцу:

— Батюшка, благочинный объявил о моем рукоположении в иеромонаха, можно я откажусь от священства и буду избегать этого сана?

Я полагал, что отец Кирилл одобрит мое намерение и согласится с тем, что мне нужно больше совершенствоваться в смирении, но он строго отклонил мою просьбу:

— Рукополагайся и не вздумай отказываться!..

— А как же наш иеродиакон, который смиряется и отказывается от рукоположения?

— У него своя дорога, а у тебя своя! Чтобы жить в горах, лучше, если станешь иеромонахом. Смотри больше за собой!

После исповеди, получив благословение, я отправился к своему другу, отцу Пимену.

— Старец знает, что говорит! Доверься ему… — одобрил мой товарищ решение отца Кирилла.

Приехал Владыка, и на литургии все совершилось так быстро, что я не сразу осознал случившееся. Помню, когда я положил голову на престол, а архиерей возложил на нее руки, из моих глаз хлынули слезы, заливая облачение. Затем я благодарил Владыку, наместника, батюшку и всех служащих отцов. Помню, как я шел после литургии в келью, а ко мне подходили старшие монахи и просили благословить их. Подошел, улыбаясь, и седобородый архимандрит, наставлявший меня следить за порядком на территории Лавры:

— Благослови, отец!

— Батюшка, как же я могу благословлять вас, если я простой иеромонах, а вы архимандрит?

— Иеромонах-то ты простой, а благодать у тебя новая! — мудро ответил старец.

Потом так же делал и я, когда видел молоденького иеромонаха. Были у монахов Лавры и особые любимцы, молодые иеромонахи — надежда монастыря. Двое из них особенно привлекали всеобщее внимание: чистые юные лица, сияющие целомудрием и скромностью, они невольно притягивали к себе взоры окружающих. Их связывала крепкая дружба. Неразлучность этих монахов даже стала поговоркой. Восхищался ими и я, любуясь неиспорченностью и скромностью молодых людей. В дальнейшем один из друзей уехал на Афон с первой группой добровольцев, найдя свой духовный путь в Свято-Пантелеимоновом монастыре и стяжав дивное монашеское устроение. На Афоне он стал нашим большим благодетелем и другом, и вся братия монастыря любила его и уважала. Преставился он как праведник, тихо угаснув от быстро развившейся болезни. Его друг стал светильником Церкви, возглавив известный монастырь, но в дальнейшем он встретился с серьезными искушениями. Будучи попечителем различных церковных мероприятий по оказанию помощи детям, он, волей-неволей увлекшись молодой женщиной, сошелся с богатыми благодетелями и вышел из монашеского чина, к сожалению всех, знавших его.

По уставу Лавры мне необходимо было служить сорок литургий подряд. В этот период моего служения я не чувствовал ни своего тела, ни земли под ногами от благодати, переполнявшей мое сердце. День за днем я выходил на литургию и постепенно стал постигать тонкости богослужения и прилагать больше внимания к молитвенному предстоянию у престола, запомнив основную последовательность службы.

Я был очень благодарен благочинному за то, что он, как всегда, продолжал записывать меня служить литургии с моим любимым старцем. Еще он оставил меня служить на всенощных бдениях вместе с настоятелем и другими отцами. В этом не заключалось ничего сложного, но вот на акафистах преподобному Сергию я сильно волновался: мне было далеко до опытных голосистых отцов, в руке ходуном ходила свеча и буквы текста плыли перед глазами. Однажды, переоблачаясь в диаконской после акафиста вместе с отцом Кириллом, я смущенно сказал ему:

— Батюшка, простите меня, я волновался и читал хуже всех!

— Это хорошо, что волновался. Хуже будет, когда не станешь волноваться, и к тому же это не ты читал хуже всех…

— А кто хуже всех читал акафист, отче?

— Я читал хуже всех… — ответил мне духовник и улыбнулся своей удивительно светлой улыбкой, озарившей всю мою душу.

Как можно было не любить такого духовного отца? Бывал старец и строг, особенно к тем из нас, кто начинал пренебрегать монашескими обетами. Как-то на исповеди, стоя в стороне, я видел, как отец Кирилл строго, но с отеческой любовью постучал в голову одному хорошо мне знакомому монаху, наставляя и вразумляя его на путь истинный.

— А наш батюшка бывает строг! — поведал мне потом этот монах. — Кулаком по голове мне постучал… Теперь, чувствую, мозги встали на место!

Однажды, исповедуясь, я сказал, что имею сильное желание когда-нибудь обрести уединение, чтобы там начать искать Бога.

— Это неправильное желание, отец Симон, — твердо сказал старец.

— А какое правильное?

— Правильное желание — это стремление, где бы ты ни был, соединиться с Богом, в Котором нет никаких желаний. А уединение Он даст, если нужно! Понял?

— Понял, отче, благословите!

На исповеди отец Кирилл всегда поправлял меня:

— Говори только о себе и о своих грехах. Другие сами о себе расскажут.

Однажды я услышал дискуссию старых монахов о том, надо ли сообщать начальству, если видишь неблаговидное поведение кого-либо из братий? Некоторые утверждали, что нужно это делать ради пользы монастыря, другие сомневались. Полный сомнений, я задал этот вопрос батюшке. Он неодобрительно промолвил:

— Но уж нет, ни в коем случае! Доносами заниматься не следует! Пусть каждый монах смотрит за собой, этого вполне достаточно.

Но жизнь снова поставила меня в тупик. Мы сдружились с молодым иеродиаконом из Молдавии. Нас сблизило стремление к Иисусовой молитве. Он жил один, как и я, в смежной келье. Постучав в тонкую стену, сосед попросил зайти к нему.

— Симон, — обратился он, — когда вечером или ночью молюсь, то переживаю, вдруг начнутся искушения? Можно я буду стучать тебе в стенку, когда мне страшно?

— Конечно, без вопросов! — ответил я.

Иногда действительно молодой иеродиакон стучал в стену и с тревогой спрашивал:

— Симон! Ты здесь?

— Здесь, здесь! — как можно более бодрым голосом приходилось откликаться мне.

Однажды, глубоким вечером, часов в одиннадцать, под моим маленьким окошком двое котов затеяли драку, истошный вой слышался внизу, во дворе. Я выглянул; услышав шум, драчуны разбежались.

— Симон, Симон! — раздался стук в стену. — Скорей зайди ко мне!

В комнате меня встретил испуганный сосед:

— Ну как, слышал?

— Что слышал? Котов? — переспросил я.

— Какие коты? Это же бесы!

Как я ни убеждал испуганного паренька, не смог убедить его в том, что это вопили обычные монастырские коты. Его состояние обезпокоило меня и я отправился к батюшке.

Отца Кирилла я встретил в коридоре, он выходил из умывальной комнаты.

— Простите, батюшка, безпокоюсь за моего соседа, с ним что-то происходит…

Выслушав мой рассказ, старец заметил:

— Правильно сделал, что пришел ко мне. О таких случаях нужно сообщать духовнику. Хорошо, я поговорю с этим диаконом. Забота о ближних — это обязанность каждого монаха…

Взяв благословение у старца, я ушел в келью успокоенный. Впоследствии мой сосед выправился и стал достойным священнослужителем.

Но что особенно меня привлекало в старце — его любвеобильная рассудительная мудрость, мирный спокойный характер, смирение и кротость — все это как будто растворялось в присутствии его мягкой и нежной благодатной силы, окутывающей неизмеримой любовью души всех, кто вступал в общение с отцом Кириллом. Хотя я периодически видел его молящимся по четкам, но чаще находил старца глубоко погруженным в чтение Евангелия.

— Батюшка, простите, можно у вас спросить, если это удобно?.. — как-то осмелился я задать ему волнующий меня вопрос, когда в келье никого, кроме нас не было.

— Конечно, конечно спрашивай…

— Скажите, пожалуйста, как вам удалось стяжать такое мирное состояние духа и такую благодать? Иисусовой молитвой?

— Мне не довелось сугубо заниматься Иисусовой молитвой, поэтому все свое внимание я обратил на чтение Евангелия, чтобы всем сердцем вникнуть в Его сокровенный смысл. Так Господь укрепил меня через слово Божие, которое стало всей моей жизнью и молитвой…

Да, я не встречал еще никого, кто с таким вниманием и сосредоточением, как старец, читал Священное Писание. Он весь погружался в чтение, и тогда становилось ясно, что он не просто читает слова Христовы, а живет ими, дышит ими, впитывая в себя их благодатную суть. С тех пор я серьезнее и внимательнее стал относиться к своему монашескому правилу, чтению канонов, акафистов, Евангелия и Псалтири, стараясь не рассеиваться ни на одном слове. А когда замечал, что ум уходит в мечтания, старался снова возвращать его к тексту. Такое внимательное чтение священных текстов постепенно открыло мне молитвенную суть этого процесса, когда душа вбирает в себя не только слова, а сокровенный смысл того, что они передают. Так чтение монашеского правила, благодаря опыту старца, стало для меня молитвенной практикой наравне с Иисусовой молитвой. Впоследствии, уже в горном уединении, пришло умение читать духовные книги, не прерывая Иисусовой молитвы, что впоследствии оказалось по плечу и некоторым близким отцам и братии.

Усердствуя в стяжании внимания и молитвы, к сожалению, незаметно для себя я сделал уединение самоцелью. Поэтому у меня случались досадные ошибки из-за того, что я полагался на свое понимание: принимал иной раз решения без совета со старцем и без рассуждения. Считая Иисусову молитву основой всей духовной жизни, я решил по вечерам, сидя с четками в келье, не откликаться ни на звонки, ни на стук в дверь. Однажды вечером в мою дверь стучали так долго, что я начал раздражаться. Тем не менее, несмотря на сильный стук и просьбу отворить, я не вышел. Утром я узнал, что стучал ко мне ризничий Лавры, которому срочно потребовалась машина для поездки к больным людям. С опозданием я выделил ему автомобиль, но чувствовал себя очень неловко, хотя этот монах остался приветлив и дружелюбен со мной. Потом он стал известным епископом.

В другой раз зимой, среди ночи, долго звонил телефон. Я принципиально не поднимал трубку, давая понять, чтобы меня не безпокоили по ночам. Со стыдом пришлось узнать на другой день, что ночью прорвало Лаврский водопровод, и наместник с рабочими устранял неполадки. Краснея лицом, пришлось просить прощения у настоятеля и рабочих, поклявшись впредь не быть с людьми «принципиальным». Сердце, не очистившееся от эгоизма, не постигает сути Иисусовой молитвы, основанной на самоотречении. Но до этого понимания мне еще нужно было дорасти в дальнейших нелегких поисках спасения.

Не преодолевшие своих греховных привычек к веществу и к вещественному миру, хотя и знающие, что истина существует, погибают, не имея сил стяжать ее. А преодолевшие тяжесть греховных навыков из незнающих истину становятся умудренными во Христе и из погибающих — достигшими блаженного Отечества на Небесах. Уверенно жить в Тебе, Христе, и спасаться Тобою смогли жившие прежде нас, ибо нашли Тебя, Христе, вечную истину. Свою уверенность в непреложность спасения они передали нам, дабы и мы, слабые и безсильные, стали крепкими и сильными в Тебе, Господи, Твоим Божественным смирением и кротостью.