Можно знать, что Бог есть и остаться неверующим, не исполняя заповеди Его. Можно не знать, что такое есть Бог и быть верующим, постигая Его чрез усвоение и исполнение евангельских заповедей. Так не отводи же очей своих, разум мой, от Бога истинного к тому, что не является Богом твоим! Ибо невозможно ни определить это как истинно существующее, потому что проходит оно словно тень, ни назвать его несуществующим, так как есть Создатель его, Сущий от века. Если бы Ты стал изменяющимся, Боже мой, где же был бы тогда я, подобный промелькнувшему ветру? В Тебе одном нахожу неизменную незыблемую опору мою, Боже вечной неизменности и блаженного постоянства! А входом в Тебя служит слезное омовение в Таинстве таинств, изливающейся из самых недр пробуждающейся души покаянной исповедью. Душа устремляется к нравственной чистоте, ибо это ее естественное состояние, из которого она вышла. Непрерывный мысленный процесс легче всего отследить, находясь среди чистой природы, там, куда постоянно звало нас сердце.

Спустившись обратно в узкую лесную долину с неудачного подъема, мы обнаружили старую лесхозную дорогу, тянувшуюся километров двадцать сквозь густые одичавшие яблоневые леса с обломанными сплошь ветвями. Судя по всему, здесь как следует поработали медведи. За день миновать эти медвежьи сады не удалось и, найдя ровную поляну с чистым ручейком, журчавшим среди зарослей густой мяты, мы сделали привал и приготовились к ночлегу. Палатки у нас не было, мы постелили, как обычно, полиэтиленовую пленку и коврики, на которые кинули свои спальники. До наступления темноты прочитали монашеское правило, а иеродиакон перекрестил крестом все направления. После чая и обсуждения нашего дальнейшего пути, с наступлением сумерек, мы приготовились отдыхать.

И здесь по одичавшим садам начался такой устрашающий звериный рев и треск ломаемых ветвей, словно там в чаще бились допотопные ящеры. Мой друг, взволнованный этой какофонией, поднял меня:

— Молись, молись! Слышишь, что творится? Читай «Живый в помощи», а я буду все вокруг кропить крещенской водой!

Я начал безостановочно читать молитву, а иеродиакон безпрестанно кропил все стороны света святой водой, разбрызгивая ее кропилом, которое он предусмотрительно взял с собой. Мы снова легли спать, но спали не больше получаса. Меня разбудило то, что отец Пимен тряс меня за плечо и шептал:

— Молись, молись!

Я снова читал псалом, а мой товарищ кропил крещенской водой горные просторы. У меня скоро сел голос и читать молитвы уже не было сил. Звериный рык несколько стих, но иеродиакон не мог спать:

— Давай, еще читай!

— Не могу, уже устал! — взмолился я и повалился на коврик. — Пусть рычат хоть до утра! Уже сил нет, я устал…

Отец Пимен продолжал читать молитвы, а я уже спал, не обращая внимания на рычания и вопли из черных яблоневых джунглей. К слову сказать, поэт как заснул в сумерки, так и проспал до утра. Когда мы рассказали ему о ночных искушениях, он не верил нашим словам, уверяя, что он ничего не слышал.

Постепенно продвигаясь дальше по тропе, мы добрались до ущелья схимника. Вокруг все казалось диким и неприступным. Над одним из крутых скальных обрывов иеродиакон указал на грот, в котором пытался зимовать пустынник. Действительно, летом он был практически недосягаем, а зимой по снегу становился легко доступным для любого охотника. Мы расположились под этим крутым обрывом, устроившись таким образом, чтобы за спиной находилась скала. Так благословил отец Пимен, готовясь к очередному ночному искушению. Алексей и я взяли котелки и отправились к реке за водой. Возвращаясь, мы увидели, что горят кусты, росшие по обрыву.

«Пожар!» — завопили мы и помчались на огонь, расплескивая из котелков воду. Но, прибежав, обнаружили следующую картину: наш друг спокойно расхаживал среди огня, любуясь произведенным эффектом.

— Теперь сюда никакие медведи и кабаны не соберутся! — объяснил он довольным голосом.

— Это так, но если лес загорится, то мы пропали! — разволновавшись ответил я.

Остатками воды и ветками мы с поэтом погасили огонь. Ночь прошла спокойно, только дым от обгоревших кустов постоянно тянул на наш ночлег. От едкого дыма першило в горле и слезились глаза.

— Вот видите, ночь прошла спокойно, огонь испугал зверей! — объявил утром отец Пимен.

Стало ясно, что живя в многолюдстве монастыря, он отвык от горного уединения. За чаем мы долго разговаривали о том, как защищать нашу ночевку от диких зверей. Я по мере сил старался придать этим разговорам веселый оборот.

Наша цель состояла в том, чтобы выйти на альпийские луга, устроить многодневный привал, читать молитвенное правило и совершать небольшие прогулки по окрестностям. К сожалению, на этом маршруте я сбился с пути. Выбрав неправильное направление, заставил всех карабкаться по крутому склону, цепляясь за кусты и траву. Иеродиакон терпеливо полз вверх и вскоре исчез из виду. Следом полез мой спутник с большим рюкзаком за спиной. Внизу бежала небольшая речка с острыми камнями, скатившимися с обрыва. Поэт взял круто вправо и отдалился от меня, держась за траву на высоте трех-четырех метров. На моих глазах кусты травы, за которые он ухватился руками, медленно оторвались от скалы. Мой друг также медленно, как в замедленной съемке, завалился на спину и полетел вниз. Все произошло так неожиданно, что я растерялся. Но поэту помог рюкзак — он потянул его вниз, но он же и спас ему жизнь, защитив от острых камней. Бедняга упал в реку на спину прямо на острые камни. Я подбежал к нему и помог подняться:

— Ну как ты, жив?

Он не отвечал, но твердил одно и то же, словно его заклинило:

— Мой паспорт, мой паспорт…

Обнаружив паспорт во внутреннем кармане штормовки совершенно сухим, он успокоился и пришел в себя. Мы не стали больше подниматься по обрывам, а прошли вверх по речке метров сто, где увидели широкую тропу, пересекающую речной поток и поднимающуюся вверх в луга.

После падения наш спутник начал хандрить. Он подолгу отставал, и нам тоже приходилось останавливаться и дожидаться его, когда он появится из-за поворота. Горы показали, что характер у него не сахар. Так он шел до самых лугов, далеко отставая и не желая идти вместе. Возможно, поэт винил меня, послужившего причиной его падения: ведь это я избрал неверный путь. Дождавшись товарища, я попросил у него прощения:

— Прости, Алеша, это я виноват, что выбрал плохой маршрут!

Но он резко оборвал меня:

— Да ты уже достал меня своими извинениями! — поэт явно не хотел со мной разговаривать.

Когда наша группа вышла на просторные луга, лежащие в голубой дымке, москвич явно повеселел и, казалось, забыл о своем падении и обиде. На горных склонах было привольно и красиво. Всюду цвели чайные розы, и весь поход нас сопровождал их аромат. Травянистые склоны переходили в скальный высокий гребень хребта Хазратишох, за которым лежал Афганистан, отделенный от Таджикистана рекой Пяндж. У подножия гребня мы расположились на ночлег. Развели костер и залюбовались открывшимся видом: вдаль, чередой фиолетовых гряд, насколько хватало глаз, уходили на запад безбрежные просторы Южно-Таджикской депрессии, исполненные золотистого очарования ложащихся на землю сумерек. Иеродиакон шумно вздохнул: «Хорошо, правда?»

Я кивнул головой. Мы понимали друг друга. Даже поэт блаженно улыбался, с восторгом любуясь далями.

Утром, после молитв и чая, отец Пимен, довольный своим успешным штурмом крутого склона, предложил: «Давайте поднимемся наверх налегке, посмотрим на Афганистан! Это будет интересная прогулка!» Мы дружно поддержали его предложение. Каждый из нас убрал крупы и сухари в рюкзак, соль высыпали в банку, крышку которой крепко завернули, чтобы соль не намокла в случае дождя. Все вещи замотали в пленку и начали подъем на вершину хребта. Поднимались мы не спеша, потому что вышли рано и уже к одиннадцати часам дня стояли наверху. С вершины открывалась пойма Пянджа, вдали возвышались Афганские горы, подернутые знойным маревом. Вокруг расстилались безграничные дали, с безчисленными ручьями и долинами, убегающими вниз к мутножелтой реке вдали.

Насытив глаза безкрайней панорамой гор, мы повернули в обратный путь и начали неторопливый спуск к нашему привалу. Когда до оставленного бивуака оставалось метров шестьсот, иеродиакон с тревогой в голосе воскликнул: «У наших рюкзаков кто-то ходит!» Я вытащил из футляра бинокль: возле снаряжения виднелось стадо коров, которые подозрительно толклись у наших вещей. Мы попробовали криками и воплями спугнуть стадо, но эти устрашающие звуки не долетали до увлеченных своим занятием животных. Бегом наша компания устремилась вниз. Коровы, заметив наше быстрое приближение, дополненное страшными криками, разбежались. Маленький лагерь подвергся полному разгрому: из рюкзаков была вытащена вся крупа и съедена. Ни сухарей, ни других продуктов не осталось, и что поражало — банка с солью лежала открытая и соль исчезла начисто! Поэт, как потерянный, ходил рядом с разбросанными вещами и причитал:

— Я хорошо помню, что завернул крышку на банке… С продуктами ладно, все понятно, но как эти твари отвернули крышку с банки и съели соль? Не понимаю…

Удрученные тем, что у нас не осталось ни крошки еды, мы упаковали рюкзаки и быстрым шагом отправились вниз, чтобы добраться до трассы и «поймать» попутную машину. Но как мы ни торопились, а дошли только до того места, где иеродиакон отпугивал огнем медведей. Нужно было ночевать впроголодь и оставалось только одно: искать на деревьях редкие ягоды тутовника, которые давно поклевали птицы, и на заломленных яблонях добывать незрелые кислые яблоки. Кое-как утолили голод и легли спать. Ночью все было тихо, только над головой сочувственно мерцали, словно из последних сил, слегка закрываемые тонкими облаками летние созвездия.

Утром мы пошли дальше вниз, пробуя на вкус различные травы, большей частью кислые или горькие, заодно срывая редкие ягоды тутовника. На одном попутном бензовозе всем ехать не удалось, поэтому отец Пимен самоотверженно благословил нам двоим ехать, оставшись ожидать следующую машину. В поселке нас окружила милиция с подъехавшего уазика. Они проверили наши паспорта и устроили допрос: кто мы и что здесь делаем? Оказалось, что на днях ограбили бронированный вездеход с золотого прииска, который вез золото. Этого металла у нас не оказалось, поэтому нас оставили в покое. В ожидании иеродиакона мой собеседник попросил прощения за свое поведение. У меня не было на него никакой обиды и наши отношения вновь восстановились. Когда приехал отец Пимен, мы отправились в поселок, надеясь утолить голод, усугубленный начавшимся расстройством наших желудков от диких трав и жутко кислых ягод.

Дома отца Пимена ожидала телеграмма из Лавры о награждении его за участие в подготовке Собора рукоположением в иеромонаха. Поэтому он спешно собрался, и я поехал провожать моего друга в аэропорт на такси. Поэт уехал в Москву поездом. По пути отец Пимен обнаружил, что в спешке забыл паспорт. Пришлось возвращаться домой. Пока ездили за паспортом, опоздали на рейс, а следующий самолет по расписанию улетал только через несколько дней.

— Поедем в аэропорт на всякий случай, только, прошу, давай молиться! — попросил иеродиакон и взялся за четки.

Опоздав на полчаса, мы с удивлением увидели самолет на Москву, все еще стоявший в аэропорту. Оказалось, что была объявлена задержка на 30 минут. Отец Пимен оторопел:

— Вот это да, вот это Иисусова молитва! Ничего себе… Слава тебе, Господи! — обрадовался мой друг.

На прощанье он посоветовал мне осенью приехать к отцу Кириллу и подготовить генеральную исповедь за всю жизнь. Для этого все грехи нужно выписать отдельно и потом прочитать их на исповеди. Помню, я сказал ему:

— Так это, наверное, выйдет целая общая тетрадь грехов!

— Вот тетрадь и напиши! — сказал мой друг перед посадкой в самолет.

До осени я трудился над генеральной исповедью, поливая листы тетради слезами. Закончив ее, я упаковал в чемодан домашнюю хурму для монахов и прибыл в Лавру глубокой осенью. В Подмосковье уже кружила первая пороша и в послушание монахов вошла ежедневная уборка снега. На эту уборку меня благословили с одним москвичом-паломником, веселым улыбчивым парнем, закончившим Университет Дружбы народов, он был специалистом по африканским языкам, и в дальнейшем принял самое ревностное участие в построении церкви в горах на Кавказе. Меня поселили в гостинице для паломников, где в комнате всегда кто-то находился. Я привык по утрам читать монашеское правило вслух, поэтому как всегда встал за аналой и приступил к чтению канонов. В углу на койке кто-то еще спал, завернувшись с головой в одеяло. Подумав, что паломнику будет приятно, не вставая, послушать утренние молитвы, я вполголоса читал правило. Но мой сосед, с раздражением откинув одеяло, недовольно окликнул меня:

— Ты чего это, на площади что ли? Не видишь, люди спят?

— Простите… — покраснел я и укорил самого себя: «Больше не лезь со своим молитвенным усердием к людям!»

Иеродиакон за время моего отсутствия стал иеромонахом и радостно встретил меня. Я тоже был рад встрече и сердечно поздравил его с рукоположением. После приветствия он спросил:

— Привез генеральную исповедь?

— Привез и готовлюсь прочитать ее отцу Кириллу.

— Отлично, завтра помогу тебе попасть на исповедь. Приходи к восьми утра к проходной!

На этом мы расстались до утра. Наступило утро исповеди и я, помолившись и захватив толстую тетрадь, политую слезами раскаяния, отправился к проходной. По дороге мне вспомнилось, что в тесной и битком набитой богомольцами комнате придется долго стоять в ожидании очереди. Поэтому я решил, на всякий случай, зайти в туалет для паломников у главных ворот. В помещении на полу стояла грязная вода. Общую тетрадь я положил за пазуху и когда мыл руки, она выскользнула и упала на пол, прямо в грязную и вонючую лужу туалета. Растерявшись, я не мог поверить своим глазам: моя драгоценная исповедь валялась в грязной отвратительной луже. Едва сдерживая слезы, я вытащил ее из мерзкой жидкости и, отмыв от грязи водой из крана, принес в гостиницу. Там я начал просушивать тетрадь на батарее. В комнату, не постучавшись, влетел мой друг:

— Ты где ходишь? Уже батюшка принимает на исповедь!

С сердечной скорбью я поведал ему о случившемся.

— Это искушение! Необходимо срочно переписать исповедь в другую тетрадь. Сколько тебе времени нужно?

— За день, полагаю, постараюсь все переписать…

Весь этот день, страница за страницей, я переписывал заново свою многострадальную исповедь…

На следующее утро, со слезами на глазах, краснея от стыда, я читал старцу длинную летопись своих грехов. Он терпеливо слушал, не перебивая. Когда я закончил чтение, то не мог поднять глаза от стыда, но когда они встретились с глазами моего батюшки, то нашли в них столько любви и тепла, что я прижался головой к его колену и разрыдался.

— Ну, ну, Бог простит тебя, чадо! — ласково утешил мою душу старец и прочитал разрешительную молитву.

— Батюшка, мое самое главное желание — научиться всем сердцем любить Бога, а также и ближних, как самого себя. Но сколько ни бьюсь, ничего не получается…

— Если хочешь полюбить Бога, очисти свое сердце от грехов. А если хочешь полюбить ближних, сумей разглядеть собственные грехи и недостатки и преодолеть их! Иначе, если мы думаем, что имеем любовь, то наши грехи рано или поздно по-настоящему покажут нам, каково наше действительное положение, да…

Только теперь я осмелился задать отцу Кириллу свои наболевшие вопросы:

— А как мне преодолеть свои грехи?

— В этом тебе нужно хорошенько разобраться! Зло обманом пытается подчинить нашу волю, чтобы сделать ее своей. Но мы добровольно отдаем свою волю высшему благу, Христу, чтобы во всем уподобиться Его святой воле, избавившись таким образом от насилия зла. Духовная жизнь начинается с решительного отказа от греха. Подумай об этом хорошенько!

— Спаси вас Господь, батюшка!

— Еще есть вопросы?

— Больше нет, батюшка. Вы все разъяснили… Спасибо!

— А сейчас потрудись с братией на послушаниях…

— Благословите, батюшка!

— Бог благословит!

Отец Пимен поздравил меня с завершением генеральной исповеди и отвел к монаху, заведующему иконописной мастерской, архидиакону, человеку доброй души. Десять монахов мыли губками, окуная их в мыльную воду, стены, потолки и колонны внутреннего убранства храма. Мне тоже вручили губку, ведро мыльной воды и отправили на стропила. До обеда я трудился с монахами и незаметно приглядывался к ним. Знал бы я тогда, что в недалеком будущем мне придется с ними бок о бок жить, трудясь в послушаниях и участвуя в богослужениях, деля вместе хлеб и кров.

Продолжая работать с монахами на послушаниях, я имел возможность присмотреться к ним. Чем больше я присматривался, тем больше сближался с ними и тем больше они мне нравились. Если в миру с трудом можно встретить на тысячу человек одного, с кем за редкую удачу сочтешь возможность спокойно и открыто обсуждать многие мучающие душу проблемы, то в монастыре все такие люди оказались собранными вместе. От многих монахов довелось мне услышать различные удивительные истории их поступления в монастырь, и о каждой такой истории можно было бы написать книгу — настолько их вселение в обители Господни было уникальным и чудесным. Если раньше их одежды казались мне нелепыми и несоответствующими времени, то теперь монашеский облик вызывал в душе чувство благоговейного трепета и уважения к высоте их жизненного подвига.

При последней встрече отец Кирилл поставил меня в тупик, благословив заканчивать мое жительство в пустыне и готовиться к поступлению в семинарию в этом году, в августе, чтобы затем стать монахом и быть зачисленным в Лавру. В то время зачисление в Лавру было доступно только через семинарию. Во мне еще жили почти угасшие мечты об учебе в Духовном заведении, но лучшие годы для такой учебы, как мне думалось, прошли безвозвратно.

— Батюшка, кто же меня примет в таком возрасте в семинарию? И смогу ли я сдать вступительные экзамены? Мне кажется, я не смогу поступить в нее… — в недоумении высказал я свои тревоги.

Батюшка положил мне руку на голову и, улыбаясь с нежностью, сказал:

— Поступишь, поступишь…Бог тебя благословит!

И добавил:

— Я дам тебе рекомендацию!

С горячей признательностью я принял от старца благословение, но в душе оставались сомнения. Подняв голову, мои глаза встретились с лучащимися глазами отца Кирилла:

— Говори, что еще у тебя?

— Простите, батюшка, если у меня в миру такие сильные брани, то смогу ли я их выдержать в монастыре?

— Сможешь, сможешь! Это у тебя лжеверие в собственные мозги! Слушай, что говорит сердце… В миру ты сам себя хранил, а в монастыре будет хранить тебя милость Божия! — успокоил меня старец.

От всего сердца я поблагодарил своего любвеобильного духовного отца и вышел от него, преисполненный радости. В душе возникло ощущение, что все пойдет как нужно.

— Что тебе отец Кирилл сказал? — встретил меня иеромонах.

— Благословил поступать в семинарию и готовиться к монашеству!

— Отлично! — обрадовался мой друг. — В Душанбе обязательно возьми рекомендацию в церкви и привези ее вместе со своими документами.

В этот последний приезд меня поселили в Лаврской гостинице в одной комнате вместе с преподавателями семинарии и Духовной академии. Все они оказались интересными и глубоко эрудированными людьми, деликатными и тактичными. Беседы этих людей за вечерним чаем были так увлекательны, что я слушал их раскрыв рот. Я познакомился со многими преподавателями и у нас установились простые открытые отношения. Некоторые из них стали мне чрезвычайно симпатичны, и каково было мое удивление, когда в скором времени мне пришлось у них учиться, сидя в семинарских аудиториях.

Перед отъездом мне удалось зайти к старцу в исповедальную комнату, чтобы попрощаться:

— Батюшка, а как же пустыня и горы? Сколько летя провел в них ради молитвы, смогу ли я прожить без всего этого? — взволнованно спросил я.

Лицо старца стало строгим, и он внушительно произнес:

— Чтобы по-настоящему подвизаться в пустыне, нужно пройти монашескую школу в монастыре, по крайней мере, три года! А потом снова можешь поехать в горы…

Выйдя от батюшки, не в силах сдержать свои чувства, я поспешил к преподобному и встал возле раки у колонны: «Господи, Иисусе Христе! — взмолился я всем сердцем. — Все, что избирал мой ум в своем неведении, каждый раз было ошибкой! Отныне предаю себя в руки Твои и не буду никогда больше придумывать себе своего спасения, а пойду за Тобой туда, куда Ты Сам направишь меня, неразумного, по Твоей святой воле!»

Дома я рассказал родителям о благословении поступать в семинарию, чем очень обрадовал их. К тому же мой товарищ в Лавре уже обрел свой путь, и то, что мы можем и дальше быть вместе, их весьма утешало. Мама иеромонаха, приходя к нам в гости, сообщала все новости о своем сыне, и монастырь перестал внушать моим родителям необъяснимый страх. Они постепенно приходили к убеждению, что в семинарии и в Духовной академии учатся самые чистые и лучшие сыновья, которые нашли свое призвание в стенах Лавры благодаря молитвам своих матерей и отцов и всех прежних поколений. Теперь наши родители сообща ходили в душанбинскую церковь и причащались в ней. Старенький Никольский храм сильно их объединил и сдружил. Мама иеромонаха и моя мама начали усиленно молиться, чтобы Господь устроил жизни их сыновей в святой обители.

Во время беседы со строгим настоятелем храма у меня возникли непредвиденные трудности:

— Видишь ли, когда-то я дал рекомендацию твоему другу на поступление в семинарию, а теперь мы получили указание, что нужно брать благословение и рекомендацию у нашего архиерея в Ташкенте…

— Как же быть, батюшка? Ведь он же меня совсем не знает?

— А что я могу поделать? — развел руками настоятель.

Пришлось лететь в Ташкент и разыскивать дом архиерея. К моему ужасу его секретарь сообщил мне, что Владыка уехал в Москву и вернется не скоро, а без него он не может дать никакой рекомендации. Вернувшись домой в совершенном отчаянии, я пошел за советом к отцу Стефану.

— Не переживай, я напишу тебе рекомендацию, а там Бог поможет, не унывай! Если Лаврский духовник благословил, все получится, с Богом!

Ободренный его напутствием и снабженный необходимой рекомендацией, я уволился из института.

За несколько дней до отъезда, на рассвете, когда я лежал на своем узеньком ложе, необыкновенно мелодичный, глубокий, нежный и ласковый женский голос, краше которого я никогда не слышал на свете, позвал меня: «Федор, молись…» Он настолько явственно прозвучал изнутри, откуда-то из самого сердца, что я замер от удивления: волны тихой радости и благодатного счастья затопили душу.

В комнате ощущалось присутствие такой кроткой и нежной души, что слезы брызнули из моих глаз.

«Пресвятая Богородица, спаси меня!» — начал молиться я у икон и молился, вытирая руками бегущие слезы, до тех пор, пока утренний сумрак не вспыхнул первым лучом солнца, ударившим в окно.

При ярком свете утра сомнения начали одолевать меня: «Может быть, мне это показалось? Возможно, мама позвала меня со двора?» Услышав шум шагов под окном, я выглянул в сад: мама сметала опавшие виноградные листья с дорожки.

— Доброе утро, ты ничего не говорила мне?

— Доброе утро, сынок. Нет, не хотела тебя будить…

А сердце, наперекор сомнениям, волнами благодати удостоверяло меня, что есть только один такой удивительный голос, милее и роднее которого нет ни у кого из людей — сладкий голос благодати, голос Пресвятой Богородицы! Вместе с этим ощущением сердце обрело уверенность, что все пойдет как нужно и помощь Матери Божией будет сопровождать все перемены, которые произойдут в моей жизни.

На прощание, когда я собирался в дорогу, пришел Геннадий и подарил мне старинную икону Спасителя:

— Дарю от всего сердца! — с волнением сказал он. — Эта икона моего дедушки!

— Спасибо, Гена! А как твоя молитва в городе?

Мой друг замялся:

— Ну, в городе с молитвой у меня не очень получается. Когда выйду на пенсию, времени будет много, тогда и возьмусь за духовную жизнь!

К сожалению, став впоследствии пенсионером, он уже не нашел в себе прежнего горения, и молитвенная практика разладилась. Мне искренно было жаль этого славного человека, но память о себе он оставил хорошую.

Не задерживаясь долго дома, я попрощался с родителями и улетел в Москву — сдавать документы в семинарию. Сердце неудержимо влекло меня к любимому старцу в Троице-Сергиеву Лавру, не подозревая о готовящихся мне искушениях.

Смирил Ты меня, Боже, Своим Небесным смирением и тщетой сделал мои упования на свои ничтожные добродетели, а сокрушение мое покрыл всепокоряющим и всепреображающим крылом милосердия Твоего. Вернись в глубины свои, глупое сердце мое, где ждет тебя истинный Бог и Небесный Отец, Владыка сокровенных истоков твоих, дабы ты вкусило вечных благ Его. Отверзи слух свой, оглохшее сердце мое, ибо только ты можешь слышать Говорящего в вечности, Творца Неба и земли. Открой очи свои, ослепшее сердце мое, ибо только ты можешь зреть безпредельный немеркнующий свет любви — Бога твоего.