Господи, когда в молитве исчезает память о теле моем, не хочу я возвращаться в обремененное тяжестью жилище плоти моей, ибо к свету и радости тянется душа, а не к тесноте и мраку обиталища земного. Те, кто обогнал меня в исходе из тягот телесных, неисчислимы, как и те, кто ожидает своей очереди после меня: все они, в итоге, освободятся от рабства тела своего. Если в Тебе, Отче мой, Небесная отчизна моя, отчего душа не взлетела, словно голубка, к Тебе еще в чистоте младенчества своего? А ныне мне усилиями нужно поднять ее в Небеса, и все упование мое на спасительную благодать Твою, Боже, возводящий меня к Твоим светлым пределам.

Куда бы мы ни попали в своих странствиях, человеческое сердце всегда притягивается к другому сердцу бьющемуся в унисон с ним, преодолевая глубокую пропасть одиночества на трудных путях восхождения к Богу.

За это время мы окончательно сблизились с Петром и наша дружба становилась все более крепкой. С ним я отправился летом в наше единственное совместное большое путешествие. Я уговорил его осмотреть верховья Оби-Хингоу и помолиться в тех удивительно прекрасных краях, потому что они привлекали меня неотразимо. В то время он был совершенно равнодушен к горам, будучи закоренелым горожанином. На попутных машинах мы добрались до моего любимого кишлака, над которым нависали сверкающие ледники, а вершина напоминала хрустальный замок на светло-голубом безоблачном небе. На зеленой поляне у мелодично позванивающего, словно колокольчик, горного ручья, мы разбили свой походный лагерь для молитвы. Палатки у нас не было, так как летом в Таджикистане не бывает дождей. Мы постелили прямо на траве, веющей терпким запахом чабреца и полыни, полиэтиленовые пленки и кинули коврики, а поверх них — спальники. Чуть поодаль из камней соорудили очаг. После чая мы долго молились, так как спать под невероятно близким звездным небом, наполненным стрекотанием кузнечиков и свистом соловьев, совсем не хотелось.

Утром Петр и я проснулись рано, солнце еще не вышло из-за вершины, но яркий сноп лучей уже тронул невесомые облака розовым светом. Мы накрылись спальниками, защищаясь от утренней свежести, и углубились в молитву. Прямо предо мной внизу сверкающим серебром струилось мощное течение реки, широким поворотом уходя в низовья долины. На противоположном берегу в небо уходили ярко-зеленые склоны огромного хребта, по которым паслись отары овец. Воздух был настолько чист и прозрачен, что его заоблачные луга казались совсем рядом, хотя до них было несколько километров.

Неторопливо перебирая четки, я всем сердцем почувствовал, как молитва начала оживать внутри меня. Ощущение невыразимого покоя стало возникать в душе, перекрывая все остальные впечатления. Оно все усиливалось и усиливалось, так что я вынужден был закрыть глаза. Нежный ровный голубоватый свет поднимался изнутри, тихо переливаясь и становясь все более зримым. Он как бы сгущался и уплотнялся и из него, прямо в сердце, ясно и отчетливо возникло лицо Христа, сияющее золотистым светом на фоне голубоватого свечения. Лик Его был настолько прекрасен, настолько нежен, добр, приветлив и лучезарен, с глазами, источавшими такую невыразимую любовь, что сердце перестало вмещать это переживание, как полностью превосходящее его силы. «Иисусе, Иисусе, Иисусе…» — выговаривало сердце, вернее не сердце, а этот чудесный лучезарный Лик, Который наполнил все пространство души этим словом. Сердце изнемогало от полноты любви, изливавшейся из Него. Лучезарный сияющий Лик Христов стал непередаваемо ярким светом, подобным свечению тысяч солнц. Я открыл глаза и вынужден был закрыть их снова. Этим светом сияло все пространство: внутри и вне меня все сияло светом миллиардов солнц — впереди, сверху, сбоку, все целиком стало неизмеримым светом, которого не могли вынести ни глаза, ни сердце. Тело не выдерживало переизбытка переполнявших его ощущений счастья и мне показалось, что я умираю. «Боже мой!» — вырвалось у меня из груди. Слезы залили мое лицо. Я упал на спину. Остался только невыразимо яркий свет. В этом свете я тоже был светом, не помня, есть ли тело, земля и все остальное, успев лишь сказать: «Иисусе, мне слишком много благодати Твоей! Ты хочешь, чтобы я умер? Но ведь в любви Твоей умереть невозможно…» Не знаю, сколько времени я лежал залитый слезами, но от переизбытка любви сердце и уста заговорили сами: «Боже, я хочу быть с Тобой, хочу вечно пребывать с Тобой и в Тебе! Я не знаю, что это такое, но оставь меня еще пожить на земле, чтобы любить Тебя, ощущать Тебя и жить только Тобою. Мне не нужно ничего в этом мире, кроме Тебя! Посели меня, где Тебе угодно, я всюду последую за Тобой, чтобы только любить Тебя одного!»

С этими словами, вместе с остатками эгоизма, ум исчез и только свет, безпредельно яркий свет разливался повсюду. Я закрывал глаза и этот свет оставался светом, открывал глаза — свет был тот же и распространялся во всех направлениях, куда бы я ни посмотрел. Меня не было, и все же я был. И был Бог, настолько реальный, что только Он и был истинной реальностью… Не помню, сколько я пробыл в этом свете, но постепенно он стал уменьшаться в яркости. Присутствие Бога не покидало меня, переходя в разнообразные сочетания и переживания любви, счастья и радости. Если я шептал «Иисусе», свет увеличивался в яркости, и я снова терял ощущение самого себя и окружающего мира.

До меня внезапно донесся голос, говоривший молитвы, — это молился обо мне мой друг, чтобы Господь помиловал меня, и я не умер на этой поляне.

— Молись, молись обо мне, дорогой мой! — слабым голосом произнес я и снова умолк, подхваченный новыми излияниями света и невыразимого счастья.

Очень медленно, постепенно уменьшаясь в яркости, внутренний свет исчез и стал виден солнечный свет, подобный бледному свету луны, тусклый и совсем неяркий. Настолько свет земного солнца не шел ни в какое сравнение с лучезарностью того света, который сиял во мне! Теперь он исчез, оставив приходящие в душу, словно волны безграничного светоносного океана, веяния несказанного блаженства. Мы остались ночевать на этой поляне. Я лежал, не имея сил пошевелиться, чувство голода отсутствовало совершенно.

— Ты хотя бы помнишь, что ты говорил? — спрашивал меня взволнованный Петр, ощущая необычность происходящего. — Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, мне полегче… — прошептал я. — Только говорить не могу…

Так продолжалось всю ночь и под утро я уснул. Утром проснулся свежим и бодрым, но как только я произносил слова «Господи» или «Иисусе», то же самое ощущение безпредельного блаженства наполняло всю душу.

Время шло, а нам еще предстояло добраться до верховий Оби-Хингоу, что и было нашим первоначальным планом. Медленно и осторожно я поднялся. Мы перекусили, упаковали рюкзаки и отправились дальше по дороге, ведущей нас все выше и выше по уходящей вверх долине. Состояние безграничного счастья и без-предельной радости не покидало меня. Чтобы это переживание не усилилось снова, я старался идти молча, внутренне оставаясь благоговейным наблюдателем того, что совершалось в моей душе. Но как только ум вспоминал начало молитвы «Господи Иисусе», это удивительное блаженное переживание опять возобновлялось, вынуждая меня останавливаться и замирать.

Так мы брели километр за километром, делая частые привалы, на которых мой ум снова погружался в состояние неземного блаженства. Все остальное — ни удивительные ущелья, уходящие в таинственные дали, ни острые горные пики, возвышающиеся над ущельем, словно языки пламени, ставшие камнем, ни виднеющиеся вдали ледники Дарвазского хребта — ничто не запечатлелось в душе. Все это я увидел потом, когда проходил этой дорогой еще раз. Мы прожили в верховьях ущелья несколько дней, где я почти все время лежал в спальнике, безмолвно молясь, а Петр, сидя, молился рядом.

Тихо и постепенно моя душа возвращалась в обычное состояние, только ощущение несравнимого ни с чем счастья присутствовало в ней неисходно. На обратном пути я попросил моего друга никому не рассказывать о том, чему он невольно оказался свидетелем. К его чести он действительно сдержал свое слово. В Душанбе мы вернулись здоровыми и бодрыми. Все во мне внутри совершенно успокоилось, но душа стала другой настолько, что сам себе я уже виделся иным человеком, чем был до этого похода в горы. Через несколько дней я уехал в Пештову и мы с Петром расстались до следующей встречи. Это путешествие изменило не только меня, но и моего друга, который неожиданно для себя перебрался в горы, которым посвятил всю свою жизнь.

Лето прошло в молитве, работах в огороде и сборе тутовника. Затем пришла пора сбора орехов. Со стороны администрации лесхоза начались строгости. На сбор орехов в лесничество каждый год приезжал специальный уполномоченный из Москвы и наблюдал за сбором урожая. Излишки орехов у населения изымались начальством. Людям приходилось прятать свои запасы, пытаясь добыть скудный заработок для своих семей от продажи плодов. Наши орехи Авлиекул вывез пораньше, оставив мне на зиму два мешка из нашего урожая для еды.

Когда он собрался переезжать с семьей на зиму пониже в кишлак, к нам на лошадях подъехала группа местных жителей. По бокам лошадей висели навьюченные мешки с орехами. Они просили геолога спрятать их запас у нас в доме, примерно, мешков пятнадцать. Мы сложили весь груз в темную комнату, где стояла записывающая аппаратура. Авлиекул попрощался со мной и попросил никому не говорить о спрятанных мешках с орехами. Я пообещал молчать и остался один.

Но мое одиночество через несколько дней было нарушено гудением подъехавшей машины, которая тут же принялась сигналить. Из нее вышли директор лесхоза, грузный мужчина со строгим лицом, и парторг, худенький таджик с колючим взглядом. Он единственный в кишлаке носил шляпу и невзлюбил меня с первого раза. Следом за ними из машины вышли два егеря, знакомые мне по их периодическим приездам на Пештову.

Между директором и мной состоялся следующий диалог:

— Вот скажи нам, ты честный человек? — спросил директор, уставившись в меня изучающим взглядом.

— Ну, вообще-то, честный… — ответил я.

— А раз ты честный человек, то честно скажи нам, у тебя кто-нибудь из наших людей из кишлака спрятал орехи?

— Нет, никто не спрятал, — я непреклонно стоял на своем.

— Точно?

— Точно.

— А если мы посмотрим?

— Смотрите! — твердо сказал я, решив, будь что будет, уповая на Бога.

Но мой твердый ответ рассеял у директора последние сомнения:

— Ну смотри, если узнаем, что прячешь орехи, то хорошего от нас не жди! — буркнул он, влезая в машину.

Парторг что-то недовольно шептал ему на ухо, но директор махнул рукой.

Вечером приехали владельцы спрятанных орехов. Несчастные кишлачные бедняки не знали, как благодарить меня, завалив мой дастархан лепешками и домашними сладостями. Отдай я их урожай директору лесхоза, как бы я потом встретился с ними и смотрел им в глаза? Этот случай многому научил меня — ставить на первое место правду Божию, а не человеческую и привлек ко мне симпатии местного населения, включая самого директора, который впоследствии узнал, что я помог беднякам. После этого он всегда покровительственно здоровался со мной за руку и звал в гости.

В середине осени приехал Авлиекул, чтобы до наступления зимы я смог навестить родителей. До кишлака я добирался пешком, с рюкзаком на плечах, взяв с собой для еды в пути несколько килограммов грецких орехов. На половине дороги меня остановил егерский кордон и объявил, что по приказу директора они производят досмотр груза у всех, кто проходит через шлагбаум. Среди егерей я заметил парторга, который издали неприязненно глядел на меня. Сдерживая раздражение, я снял рюкзак и отдал его егерям:

— Смотрите сами! — один из осматривающих вытащил из рюкзака мои вещи, потом нащупал орехи.

— Есть орехи! — крикнул он парторгу.

— А сколько?

— Несколько килограммов…

Тот недовольно поморщился:

— Пусть идет!

А проверяющий тихонько шепнул мне:

— Прости, друг…

С местной машиной из Сари-Хосора я приехал в Душанбе, привезя родителям спрятанные для них в дровах Авлиекулом два мешка орехов. В городе еще стояло лето. Было тепло, в саду зрели яблоки, с виноградника свешивались огромные кисти сахаристого винограда, пышно цвели бархатные благоухающие розы и осенние цветы — голубые гортензии. Родители радостно встретили меня, словно жители «земного рая». Как всегда несколько дней у нас шел обмен новостями. Отец уволился из «Интуриста», недовольный порядками в отеле. Он случайно натолкнулся на комнату с записывающей аппаратурой, где два сотрудника КГБ постоянно вели прослушивание всех комнат. Теперь он работал гардеробщиком в ресторане «Океан», недалеко от нашего дома.

Через неделю приехал Петр и рассказал, что его знакомые устроились работать на горную гидрометеостанцию, почти рядом с Душанбе, чтобы там молиться в уединении.

— Вот как? А я там работал одно время… — удивился я.

Он обрадовался:

— Так ты знаешь дорогу на эту станцию? Давай сходим вместе к ним в гости!

Мы договорились утром выйти в путь, и здесь я совершил ошибку, чуть не стоившую нам жизни. Предположив, что в этом ущелье еще не выпал снег, я одел легкие горные ботинки, а не сапоги. То же самое сделал и мой товарищ. На автобусе, а затем на попутной машине, мы добрались до устья нашей реки, где тропу уже слегка припорошил снег. Это не показалось мне опасным, и мы бодрым шагом начали подъем по горной тропе. Длинный затяжной подъем к метеостанции длиной в семь километров обычно можно пройти за час или полтора, если не спешить. Но в этот раз все случилось иначе и не так, как мы предполагали.

Мы вышли в путь в два часа после полудня. Через несколько километров высота снежного покрова возросла до колен, но возвращаться обратно не хотелось, так как пока светило солнце было тепло. Вода от мокрого таявшего снега начала хлюпать в ботинках. Идти становилось все труднее, потому что толщина снега неумолимо увеличивалась. Солнце быстро зашло за горы и повеяло холодом. Потянул легкий мороз и мокрые ноги начали мерзнуть. Силы постепенно оставляли нас и каждая нога казалась такой тяжелой, как будто на них висели многопудовые гири.

— Знаешь, а дело наше не очень хорошее… — сведенными от холода губами осторожно сказал я моему усталому спутнику.

Тот еще не видел опасности, хотя, как и я, устал очень сильно. Уже долгое время мы поочередно прокладывали тропу в глубоком снегу — один прокладывал дорогу, а другой шел позади. Пока солнце не зашло, мне еще как-то удавалось угадывать тропу, полностью заваленную глубоким, по пояс, снегом. Но вот из-за горных хребтов вышла луна и снежная пелена наполнилась зыбкими мерцающими искрами. Тропы не стало видно и мы начали проваливаться в глубокие ямы между камнями, иногда утопая по шею в снегу. Все это отнимало последние силы. Стоять было нельзя — мороз сразу сковывал все тело, одежда покрылась мерзлой коркой льда, а идти было невозможно — силы нас полностью оставили. Так мы некоторое время стояли, увязнув по пояс в снегу. Ноги и руки давно потеряли чувствительность и не ощущали мороза.

Мой смелый друг не поддался панике:

— Слушай, Федор, давай молиться, Бог поможет! Нужно идти…

Мы начали молиться. На каждый трудный шаг мы говорили: «Господи…помилуй…» — и действительно, сил и отчаянной решимости значительно прибавилось. Растаскивая по очереди снег всем телом (а его уже было по грудь), Петр и я неведомо как добрались до последнего подъема, откуда через заснеженную поляну был виден домик метеостанции. В маленьком окошке приветливо горел свет. Мы попробовали кричать хриплыми голосами, но нас никто не слышал, а наши голоса были слишком слабы.

Из последних сил, на дрожащих ногах, мы добрались до освещенного окна. Один парень с небольшой бородкой печатал что-то на пишущей машинке, другой стоял к окну спиной, подкладывая в печь дрова. Было около десяти часов вечера, когда я стукнул в окно. Крепыш, сидевший у машинки перестал печатать и замер, глядя недоуменно в темноту, а другой обернулся и начал прислушиваться. Тут мы с Петром не выдержали и заколотили в дверь обмерзшими руками. Ребята распахнули дверь, втащили нас в дом и помогли стащить стоявшую коробом мерзлую одежду. Они налили в таз холодной воды и мы опустили в воду руки, пока они не обрели чувствительность, а затем отогрели ноги. В руках и ногах появились сильные боли. Серьезных обморожений вроде не было, но сильные боли долго не отпускали нас. Мы с трудом переоделись и только потом, за горячим чаем, обрели способность говорить.

Из беседы с сотрудниками выяснилось, что на гидрометеостанцию эти люди устроились недавно. Тот, кто печатал на машинке, был инженер, переехавший в Душанбе из Киева, возрастом чуть постарше меня, а который топил печь — архитектор, закончивший в Душанбе политехнический институт, моложе меня лет на шесть. Они стали на долгие годы моими лучшими друзьями и с ними я прошел первые уроки и экзамены настоящей дружбы, которая принесла много радостей и немало испытаний нашей стойкости и решимости. Это были верующие молодые люди, только начавшие искать свой путь к вере и молитве и пытающиеся через доступный им небольшой набор книг определить свои ориентиры в Православии. Они уже почувствовали вкус к молитве и ради нее поселились в горах, чтобы испытать себя в уединении. Того, кто печатал на машинке (как потом я узнал — молитвенное правило), звали Геннадий. Он привлек меня спокойным рассудительным характером, и с этим человеком мы за долгие годы дружбы ни разу не поссорились. Виктор-архитектор, в больших очках, в то время был больше занят своими проблемами: он увлекался постом и постился до того, что поражал всех своей невероятной худобой и вызывал чувство удивления силой воли.

Наши метеорологи оборудовали для жизни две комнаты и даже обжили бетонную комнату, где раньше находился склад. Там они поставили железную печь и две раскладушки, на которые и уложили нас ночевать. Печь быстро прогрела воздух в комнате и мы уснули счастливыми и радостными от встречи с этими хорошими людьми. Проснувшись утром, Петр и я с удивлением заметили, что мы даже не простудились после ужасов прошедшего дня. Но опасность оставалась, как нас предупреждали в один голос наши друзья: если начнется снегопад, то он может полностью отрезать нашу последнюю возможность спуститься вниз по проложенной нами снежной борозде.

Мы попрощались с заботливыми хозяевами станции, договорившись почаще общаться друг с другом, насколько это будет возможно. По дороге в город мой спутник был задумчив. В нем, по-видимому, зрело какое-то решение, которое в дальнейшем определило всю его жизнь. А я, по примеру Геннадия, купил в комиссионном магазине пишущую машинку и одним пальцем взялся перепечатывать для себя и для своих друзей любимую книгу «Приношение современному монашеству».

В Пештове нам с геологом пришлось спешно взяться за уборку нашего небольшого урожая, чтобы до холодных дождей убрать огород. Нам удалось собрать лук и перенести его в кладовую, но после этого зарядили долгие холодные дожди и наши работы приостановились. В такой же ненастный день к дому спешно прискакал всадник в брезентовом плаще, накрытый капюшоном. Это был отец Авлиекула, приехавший с тревожным сообщением, что жена его сына собирается рожать. Геолог быстро собрался, на прощание посоветовав мне на капустных грядках воткнуть палки на случай снега, чтобы потом найти капусту, пообещав скоро вернуться и привезти мне на зиму продукты. Как только я обозначил палками каждый капустный кочан, холодные дожди перешли в густой снегопад, который непрерывно валил такими большими хлопьями, что через неделю снега было уже по пояс, а он все шел и шел. Вся долина закуталась в непроглядные туманы и сумерки.

Пришлось произвести ревизию имеющихся продуктов. У меня имелись в наличии на три месяца: мешок лука, орехи, тутовник и капуста под снегом. Но мои попытки отыскать хотя бы один кочан не привели к успеху, даже палки завалило снегом и докопаться до капусты оказалось непросто, пришлось оставить ее про запас. Среднеазиатский лук — это плоды довольно крупного размера и сладковатые на вкус. От бывалого геолога я услышал рецепт, что слабый раствор уксуса убивает в луке всякую горечь и его с удовольствием можно есть сырым. Уксусной эссенцией мы закрепляли проявленные сейсмограммы. Из нее я сделал уксусный раствор и поливал им мелко нарезанный лук, а потом промывал его водой.

Поначалу порция сладкого лука каждый день казалась вкусным блюдом. Еще я отдельно поджаривал орехи на сковороде и добавлял к обеду сушеный тутовник. Нельзя сказать, что было очень голодно, но после этой зимы лук я уже не смог есть никогда. Помню, что день за днем чувство неприятного ощущения где-то под ложечкой не давало мне возможности спокойно наслаждаться покоем и красотой горного зимнего пейзажа. На чем бы ни останавливался мой взгляд, каждый предмет напоминал мне о еде. Капуста под снегом сохранилась замороженной почти до весны, когда снег немного осел и палки возле каждого кочана вышли наружу. В марте ко мне на лошади пробился Джамшед с мешками продуктов и долго качал головой, когда я рассказывал ему о луке. Он привез также муку и с ним мы попытались сами испечь лепешки, но, должно быть, перекалили тандыр, потому что все они у нас получились горелыми. Но они не смогли нам испортить радость общения, мы ели наш хлеб, улыбаясь друг другу.

— А ты за Бога сильно держишься, мне это нравится! — неожиданно сказал Джамшед. — Одного не пойму, отчего ты не заведешь семью? Такие люди должны потомство оставлять!

— Для себя я так решил: или Бог и молитва, или семья и дети! — открыто высказал я свое соображение.

— Это верно. На двух лошадях не усидишь… — согласился старик. — Я сам в молодости не хотел жениться, думал стать каландаром! Хотел жить один, только имя Бога повторять. Слышал о них?

— Слышал, это вроде как странствующие нищие…

— Не просто нищие, а нищие ради Бога, понимаешь?

— Это я понимаю. Мне доводилось смотреть книги на эту тему в библиотеке, читал персидскую поэзию: Хафиз, Руми, Омар Хайям, Саади…

— Это для вас они поэты, а для нас все, что они написали, — священные книги. Кто пойдет за Богом, весь род освящает! Сильно я горевал, когда меня женили… Потом вспомнил одну старую притчу и успокоился.

— Какую притчу?

— А ты послушай… Сидела в пустыне старушка и плакала. Мимо караван шел. «О чем плачешь, женщина?» — спросил у нее караванщик. «Ох, горе у меня! Сын утонул…» — «А где же он утонул?» — «В озере». — «Где же в этой безводной пустыне озеро?» — «Утром мой сын увидел озеро вдалеке, пошел окунуться и утонул…» — «Сколько лет езжу по пустыне, здесь никогда не встречал никакого озера. Поэтому он не мог утонуть. А сколько лет было твоему сыну?» — «Не знаю, ведь я безплодная старуха…» — плача, отвечает та. «Если ты безплодна, то у тебя не могло быть сына, который бы утонул в пустыне!» — «Так говоря, вы отняли у меня последнюю надежду, что мой сын жив, караванщик!» — «Но зато ты теперь знаешь, что он не погиб, потому что его никогда не было…» — Джамшед хитро посмотрел на меня и рассмеялся:

— Вот поэтому я и не выпускаю из рук четки! То, что было пылью, опять пылью станет, а Бог остается… Ты верно сделал, что молитву выбрал.

После этой беседы он всегда приветствовал меня с особым уважением.

В период жизни на Пештове во мне снова возникло серьезное желание доверить свои чувства поэзии. Наконец-то стихи внутри меня могли находить слова, чтобы облечься в осязаемую форму. Но стихи не так увлекали меня, как молитва, потому что только в ней рождались те переживания, которые я мог высказать в своих стихотворениях.

Поражаюсь удивительным тайнам Твоим, Господи: вся жизнь моя, муки рождения, возрастание и становление в чудесном мире Твоем, при внимательном рассмотрении ни что иное, как дым, плывущий в безбрежной глубине неба. И лишь Ты один, объемлющий бездонные небеса и необъятную землю, когда открываешься духовному зрению, становишься реальнее всего видимого и слышимого. Ибо Ты — все во всем и весь непостижимо открываешь Себя в глубинах моего сердца.