Книга: Птицы небесные. 1-2 части
Назад: ПЕРВЫЕ ДЕЙСТВИЯ МОЛИТВЫ
Дальше: ИСПЫТАНИЯ

ПОИСКИ И ПОПЫТКИ

Греховный ум уже наказан своим собственным невежеством, побуждаемый против воли делать то, что прежде совершал из любопытства ко греху, ибо связан по рукам и ногам страстями, ставшими его привычками под воздействием диавола. Основываясь на своем первом религиозном энтузиазме, безрассудном рвении и ложном благочестии, ум по-прежнему пытается судить и рядить, попав в новую для него область духовных понятий и установлений. Снова ветхое в нем пытается незаметно проникнуть туда, где возможно только новое, где ум, душа и сердце встречаются с Божественной благодатью.
Разрыв между Богом и близкими — самый болезненный процесс на земле, который трудно преодолеть запутавшейся душе, которая стремится к истине и жалеет покинутых близких. Лишь возлюбив всецело Бога, она учится в истинной любви возвращать долги ближним.

 

Приехав в весенний Душанбе, я пустился на поиски родителей. Они снова поразили меня своим следующим переездом в недавно купленный небольшой домик на соседней улице, неподалеку от того, где мы жили втроем. Отец и мать оба просили меня оставить жизнь в далеких горах. Они перебрались в другое жилье, чтобы я не снимал дом в ущелье, а жил поблизости, рядом с ними.
— Сколько можно скитаться по горам? — говорила мама. — Найди работу в городе или, если хочешь, в горах, только поближе к Душанбе!
Ее слова нашли во мне отклик: «Может быть, в самом деле поискать что-нибудь рядом с городом, чтобы работать вместе с русскими, а не там, где на двести километров один я русский?»
Со мной бывало в Богизогоне всякое и даже то, что я не мог себе представить. Уважаемые старейшины кишлака уговаривали меня жениться на деревенской вдовушке, которая лукаво постреливала в меня глазами, когда встречала меня на узкой улице, неся на голове ведро с водой. Старики открыто говорили: «Ты один у нас русский, неужели мы тебя не прокормим? Если бы все русские были такие верующие, как ты, мы бы вас на руках носили!» Все они чтили последнего царя, говоря, что русские были тогда совсем другие, чем сейчас, пьяницы и матерщинники, которые привезли в Таджикистан водку, ругательства и распущенность женщин. Как мог, я защищал русских, но последние доводы заставляли меня умолкать.
Как бы там ни было, моя жизнь, пусть даже на окраине кишлака, но все же рядом с людьми, подвергалась незаметно душевной порче. Ночами ко мне подступали сильные телесные разжжения, пугая своей длительностью. К тому же деревенские девчонки, которые отличались удивительной восточной красотой, не прочь были пококетничать со мной, когда по близости не видели взрослых, или шутливо зазывали на свидание, предварительно оглядевшись по сторонам. Такое общение не могло не сказаться на моей душе. Много нравственных мук стоил мне отказ от искушения, и все же сердце невольно склонялось к игривому отношению и пустым мечтаниям. В один из таких долгих искусительных периодов, которому, казалось, никогда не наступит конец, я написал Богу письмо, обильно полив его слезами и прося защиты от длительного телесного горения, подобного адскому пламени. Я отнес письмо в лес и там сжег его на камне, после чего брань незаметно утихла. Ты, Боже мой, попустил мне подобные телесные брани по гордости моей, ибо живя в миру, который стоит на гордости, невозможно не заболеть ею, если не явно, то тайно.
Поэтому я согласился с просьбой родителей и, расставшись с Институтом сейсмологии, начал поиски подходящей работы, дающей мне уединение.
Просматривая различные объявления в городских газетах, я увидел заметку о работе метеорологов. Это показалось интересным. Я отправился в управление метеослужбы, где удалось выяснить, что в горах, не очень далеко от столицы, существует сеть гидрометеостанций, ведущих наблюдение за расходом воды в реках, включая слежение за погодой, и что меня могут взять на такую станцию наблюдателем. Полный воодушевления и радостных надежд я был зачислен на станцию, расположенную на чудесной горной речке в тридцати километрах от города. Здесь только повеяло первым дыханием весны, снега в горах лежало еще очень много, и подняться к месту моей новой работы я не мог по условиям безопасности. Поэтому мне предложили дожидаться на соседней станции моего непосредственного начальника, когда он сможет спуститься за мной.
И вот, я лечу на грохочущем вертолете, сидя у открытой двери, накрепко пристегнутый ремнем — мне поручено сбрасывать мешки с буханками хлеба и почтой на высокогорные метеостанции. В кабине вертолета, кроме начальника отряда, сидят трое «самовольщиков» — метеоработники, молодые ребята, пойманные в Душанбе из-за самовольного оставления места работы и уличенные в нарушении правил техники безопасности в горах. Зимой категорически запрещалось покидать станции из-за риска погибнуть в снежных лавинах. Вертолет сделал крутой вираж над большим снежным плато, на котором стояли несколько метеорологов и махали нам руками. Я столкнул два мешка с хлебом, один мешок упал в рыхлый снег и сотрудники станции занялись им. Второй мешок ударился о твердый наст и булки разлетелись по снежной целине. К ним устремились ребятишки соседнего кишлака, проваливаясь в снегу по колено.
К другой метеостанции мы подлетали осторожно, так как она располагалась в узком ущелье с высокими острыми пиками. Домик станции был завален снегом вровень с крышей, на которой стояли люди и размахивали руками. Вертолет завис над снежной площадкой. Мешки упали рядом со станцией, с ними было все в порядке. Оставалось «выгрузить» самовольщиков. Меня оттащили от двери. Вертолет опустился пониже, до четырех-пяти метров, раздувая лопастями снег. Пилоты показали ребятам жестами, что нужно побыстрее прыгнуть в снег. Отважные парни прыгнули вниз один за другим и сразу исчезли в снежной толще. Вскоре из снега показались их головы, и они выбрались на поверхность, показывая, что все отлично. Вертолет в крутом вираже устремился вниз по ущелью.
Мы приземлились на засыпанной снегом горной дороге, в которой была протоптана тропа. Метеостанция располагалась на берегу реки рядом с дорогой. Летчики, не выключая двигателей, высадили сначала меня, потом выкинули груз для метеорологов. Подняв снежную метель, они улетели, провожаемые сотрудниками станции: начальником, мужчиной под пятьдесят, и его женой, укутанной в платки. Из дверей наблюдала маленькая девочка и еще какая-то фигура. К сожалению, меня поселили вместе с определенно спивавшейся личностью. Этот человек постоянно ссорился с женой, жившей с маленькой дочкой. Женщина развелась с первым мужем, который перевелся на другую станцию, и теперь у нее не складывалась жизнь со вторым. Меня определили временно в помощь этой сотруднице для замера воды в реке, что, действительно, оказалось нелегким делом.
Мой сосед по комнате постоянно курил. Чтобы избавиться от дыма, я уходил в баню и там молился на банных лавках, где меня случайно обнаружил начальник метеостанции. Он непонимающе уставился на меня, когда, вставая, я опрокинул лавку и тазик, упавшие с большим грохотом. Пришлось объяснить, что из-за табачного дыма я ухожу в баню «отдышаться».
Утром, вместе с женщиной, я вышел на работу, которая заключалась в том, что мы с подвесного моста опускали в кипящую бурунами реку длинную мерную рейку с измерителем скорости воды на конце. Ее прямо вырывало из рук стремительным потоком.
Выполняли мы эти замеры три раза в день, несмотря ни на какую погоду. Когда шел дождь со снегом, руки так застывали, что ничего не чувствовали. Измучившись от табачного дыма и напряженных недружеских отношений между сотрудниками метеостанции, а также утомившись от непрекращающихся холодных дождей, я начал сильно унывать.
Когда дожди, наконец, закончились и небольшой мороз сковал крепким настом мокрый снег, мне передали, что за мной пришел сотрудник с моей гидрометеостанции. Это был пожилой худощавый таджик, лет пятидесяти, в кепке, а не в тюбетейке, как все таджики. Оказалось, что он памирец, представившийся мне как «Миша». На родном языке его имя звучало иначе, но по схожести с русским именем, он стал зваться «Миша».
Рано утром, пока держался крепкий наст, мы начали подниматься вверх вдоль красивой голубой реки. К полудню солнце растопило снег, и мы начали проваливаться по колено. После утомительного перехода мы подошли к станции, — это был крохотный домик в одну комнату с бетонной пристройкой, определенной под склад. В комнатке стояли две койки, стол, в углу располагалась большая печь, на которой готовилась еда. Бетонная комнатка была завалена вещами, бумагой и гидрологическим оборудованием. Миша, он же мой начальник, с горечью рассказал, что прежние сотрудники просто бросили станцию, оставив нас без дров, поэтому первым делом нужно идти заготавливать дрова.
Несмотря на сильную усталость, мы взяли по мотку веревки для дров, переправились по тросам на подвесной тележке через поющую на разные голоса реку, и поднялись в густой арчовник, осыпаемые мелким дождем и окутанные облаками тумана. В лесу мы напилили, сколько смогли, сухих нижних ветвей можжевельника, набрав две больших охапки. Миша обвязал их веревками и помог мне взвалить на спину тяжелую вязанку. Другую вязанку, побольше, взял сам. Сидя на снегу, он продел руки в веревочные лямки своей охапки дров. Я помог ему подняться, и мы побрели, проваливаясь в снег, к переправе. Начальник растопил печь, которая сразу же весело загудела, и поставил чайник. В комнате стало тепло и уютно. У печи мы развесили мокрую одежду, сняли сапоги, в которых было полно воды, и переоделись.
Нельзя сказать, что новая жизнь пришлась мне по вкусу. Жить лицом к лицу с незнакомым человеком и пытаться молиться — дело заведомо неудачное. Радовало только одно — Миша оказался чудесным человеком, которого я полюбил за искренность и доброту.
Он увлеченно рассказывал мне о своей нелегкой памирской жизни, так как хорошо говорил по-русски, об обычаях и нравах памирцев и о самой высокогорной станции Союза на леднике Федченко, где ему пришлось поработать. И все же, несмотря на нашу дружбу, я начал сильно падать духом, потому что условия на крохотной станции оказались не совсем подходящими для молитвенной жизни. Через неделю мой начальник ушел в город за продуктами, заодно желая навестить семью, и я остался один. За время его отсутствия мне удалось кое-как возобновить молитву и душа немного ожила. Через десять дней Миша прилетел на вертолете, который, пробив облака, сел на поляне, подняв тучу снежной пыли. Мы спешно выгрузили ящики с продуктами и вновь окутались снежной метелью от винтов, когда вертолет резко ушел в синеву неба, проглянувшего в завесе тумана.
Мы снова остались вдвоем. Временами я уходил во двор молиться, а когда валил снег, постепенно перешедший в теплые весенние дожди, сидел на койке и пытался молиться, делая вид, что читаю книгу. За окном потеплело, снег почти стаял, поляны покрылись первоцветом, примулами и подснежниками, по скалам зацвел розоватыми облаками миндаль. Только теперь, когда туман, все время закрывавший горы, рассеялся, можно было осмотреться. Повсюду в разрывах туч возвышались белые громады скалистых гор. Пониже станции, оттуда, где сливались две реки, доносился все более усиливающийся гул. В низовьях ущелья зубчатой вершиной пронзал облака красивый пик, первым встречающий восход солнца. На севере вертикальный каменный обрыв в полкилометра своей высотой загораживал горизонт и по этой грандиозной стене стада горных серн спокойно и грациозно, находя невидимую снизу опору, спускались к реке и тем же путем поднимались вверх, поражая взор своей изощренной ловкостью и грацией.
Теперь начальник станции разрешил мне отправиться в город и проведать родителей. Дорога уже очистилась от снега, и попутная машина привезла меня в Душанбе. Город был уже весь в цвету и горожане ходили почти по-летнему, в легких одеждах. Среди них я, в тяжелых резиновых сапогах и в огромной штормовке, чувствовал себя пришельцем из другого мира. У родителей все оставалось по-прежнему. Тихо и мирно они жили у себя и присматривали за моим домом. Меня ожидало письмо от москвичей — одной дружной семейной пары. Они писали, что от своих знакомых узнали, что я работал в экспедиции Института физики Земли и хотели бы со мной встретиться, чтобы посоветоваться по поводу работы.
Я недоумевал, зачем мог понадобиться этим людям, но не хотелось им отказывать, и мы встретились в городе. Муж оказался бывшим журналистом-международником, сотрудником газеты «Правда». Когда началось преследование Солженицына, он написал открытое письмо главному редактору газеты в защиту гонимого писателя, и сразу же был уволен, без права работать в газетах и журналах. Им долго пришлось проходить все советские мытарства, от которых они устали и нравственно и физически, и спрашивали, не согласен ли я вместе с ними поехать на какую-нибудь станцию от московской экспедиции. Эти люди сразу расположили меня к себе: добрые, умные, эрудированные и открытые, к тому же верующие, они мне очень понравились.
Мы договорились, что попытаемся устроиться на одну из горных станций, так как мне примерно известны все их достоинства и недостатки. Они на следующий же день улетели в Гарм, но отдел кадров, предупрежденный из Москвы не брать этих людей на работу, отказал им. Приуныв, москвичи вернулись в Душанбе в полной растерянности. Пришлось мне снова идти в Таджикский институт сейсмологии и просить руководителя отдела взять нас на работу втроем. Журналиста с женой пригласили на собеседование, и первая договоренность была достигнута. Нам пообещали все тот же Богизогон, на который пока не находилось желающих работать так далеко в горах. Мои друзья улетели в Москву, чтобы заказать контейнер и перевезти личные вещи в Душанбе, а затем, если получится, и на станцию. Заодно я уволился из метеослужбы и занялся домашними хлопотами.
У нас дома вновь начались перемены: соседи у родителей оказались безпокойными и сварливыми. Мама начала искать другое жилье. Ей удалось отыскать хороший дом на тихой зеленой улице, где жили отставные военные. Мы вместе отправились осматривать продающееся жилище: в доме были высокие светлые комнаты с большими окнами, стеклянная веранда, отличный сад и виноград, вьющийся по длинному навесу. Помимо этого во дворе находился еще трехкомнатный домик с летней кухней. Все торговые переговоры прошли удивительно быстро, за исключением одного момента. В нотариальной конторе с отца потребовали большую взятку. При мне он встал со стула и в гневе сказал: «Если бы у меня сейчас был автомат, то всех бы вас положил на месте!» И вышел, оставив ошарашенными пройдох-адвокатов. На этом дело не закончилось. Отец поехал на прием к министру, его жалобу, как пенсионера, быстро рассмотрели и вороватые адвокаты были немедленно уволены.
Переезд в новый уютный дом занял немного времени и на долгие годы он стал нашим земным раем, в котором ворковали горлинки, во все горло заливались скворцы и, казалось, в этом доме улыбаются даже стены. То время было для меня временем чистой и беззаботной молодости и, возможно, поэтому все казалось краше и роднее. Пришедшее за нами поколение нашло другой, изуродованный политикой, войнами и технологиями мир и, конечно, им он тоже представляется самым лучшим на свете. Отец, бывало, говорил мне:
— Ты называешь природой то, что давно уже погибло. Вот я еще успел увидеть чистую природу! Можешь себе представить, на какой прекрасной земле жили наши деды и прадеды?
Видя, что я не спорю, он продолжал:
— А какая теперь еда? При мне на Дону воз таранки стоил пятьдесят копеек! А что мы едим сейчас и за что платим? За кормежку, которую раньше свиньям стыдились давать!
Он умолкал, погрузившись в воспоминания. А мне оставалось любить то, что выпало на мою долю: высокие таджикские горы, тихий опрятный город, и уютный милый дом, спрятанный в зелени виноградника и яблоневого сада.
Как-то, отдыхая во дворе под сенью густых виноградных лоз, перекрывавших прохладной тенью все пространство возле дома, я заиграл на флейте, надеясь потешить ею родителей. Мама с испугом выглянула в раскрытое окно:
— Умоляю тебя, перестань! — страшным шепотом прошептала она.
— Почему, мама?
— Еще подумают, что ты сумасшедший…
— Ну, что здесь такого? Это же обыкновенная флейта! — возразил я. — У Моцарта есть концерты для флейты…
— Так то Моцарт! А когда играешь ты… Нет, нет, это неприлично! Что соседи скажут? Лучше поставь какую-нибудь пластинку…
Мои новые увлечения не нашли поддержки дома. Горы все больше становились для меня единственным прибежищем…
В середине апреля возвратились москвичи, которых я познакомил с моими родителями. Видя нашу дружбу, они предложили этой семейной паре поселиться во флигеле, пока их мебель перевозилась в контейнере по железной дороге. В Институте сейсмологии тем временем продолжались непонятные переговоры, и мы слышали уклончивые ответы, что нужно немного подождать.
Весна стремительно вступала в свои права, в городе уже становилось жарко, а горы манили своими сверкающими вершинами. Мы втроем решили отправиться в небольшое путешествие по Оби-Хингоу, там мне как раз хотелось посетить один полюбившийся мне кишлак. На попутном микроавтобусе нас довезли к развилке Памирского тракта, где мы несколько часов ожидали, нетерпеливо смотря на дорогу, попутную машину в нашу сторону. Не видя никакого движения по трассе, мы просто пошли пешком в сторону Памира. По сторонам весенние луга сияли обилием золотых крокусов и белых подснежников. На душе было до того хорошо, что мои друзья принялись петь какую-то созвучную нашему настроению песню на мелодию «Турецкого марша» Моцарта, признавшись, что слова написал сам журналист.
Край мой, ширь — простор.
Встал ряд синих гор.
Гей, гей, гей, по горам
Путь мой прям,
Путь мой прям.
Пусть сильней
Солнце жжет.
На душе
Хорошо…

Мы весело горланили нашу песню, отражавшую состояние наших душ, не заметив, что быстро стемнело. Жена журналиста еще затянула песню о бродяге с Байкала, но когда она назвала байкальский ветер «Баргузин», наше пение закончилось веселым смехом. Вдали тускло светились огоньки придорожного кишлака. До чего же добрые люди жили тогда: в полной темноте деревенские таджики проводили нас в мехмонхону, маленький домик для гостей, разожгли печь, приготовили чай и принесли угощение. Затем достали из нишы в стене гору ватных одеял и, оставив нам керосиновую лампу и пожелав доброй ночи, удалились. В темноте мы не разглядели даже лиц наших благодетелей.
В полутьме, при слабом мерцании лампы, мы разговорились о вере. Мои новые друзья давно стали верующими, а их сын учился в Киевской семинарии. Они читали утренние и вечерние молитвы, регулярно исповедовались у священника и причащались. Супруги долго увещевали меня отказаться от самостоятельных поисков Христа и преодолеть настороженность перед отчетностью священников в КГБ и их сотрудничеством с «органами». Как верующие люди, журналист и его жена дотошно объясняли, что мое Православие страдает, мягко говоря, некоторой неполнотой, потому что в Церкви всегда есть искренние, достойные священнослужители и мое отстранение от них не может привести ни к чему хорошему.
— Вне Церкви невозможно стать христианином, Федор! Кому Церковь — не мать, тому Бог — не Отец!
— К Церкви я отношусь с большим почтением, а вот к священнослужителям — с опаской… — попытался я объяснить свою позицию.
— Ты не прав, Федор! Если ты принимаешь Церковь, то принимаешь и священников. Поверь, среди них много достойных людей!
— А сотрудники КГБ? — я привел свой последний аргумент.
— Ну и что? КГБ ничего не смог сделать с Церковью и никогда не сможет подчинить ее. Ты молись, чтобы Бог привел тебя к настоящим искренним священникам, и все устроится, вот увидишь!
После беседы с моими доброжелателями я крепко задумался о своем дальнейшем жизненном пути и понемногу во мне стали происходить значительные изменения под воздействием серьезных жизненных испытаний, приведших меня полностью и безоговорочно к Церкви.

 

Вначале спасение далеко отстоит от грешников, как чистая и прозрачная река далека от застоявшегося болота. Когда ясность и чистота благодати проникают в сердце через покаяние, оно начинает быстро приближаться к спасению, подобно стремительной горной реке, впадающей в безбрежное море. Одно из тяжелейших испытаний — испытание отчаянием найти истину. Уход от лжи еще не есть нахождение самой истины, но как заря предвещает восход солнца, так освобождение от обмана мира предшествует появлению солнца Божественной правды.
Назад: ПЕРВЫЕ ДЕЙСТВИЯ МОЛИТВЫ
Дальше: ИСПЫТАНИЯ