Оставаясь рабом дурных страстей, ум упивается чтением возвышенных духовных истин, воображая себя их творцом и владетелем. Те, кто получил от Бога ум, как орудие более совершенное, чем у других, изощрились в толковании этих истин, оставаясь ослепленными своими пороками и страстями. Именно они убедили мир считать их жрецами науки и хранителями книжных знаний. Невозможно рассказывать о свете, стоя спиной к свету. Невозможно толковать о Боге, не постигнув Его в прямом опыте. Все это будет лишь тень истины, которую мы сами отбрасываем, закрывая собою ее свет.

Разнообразные жизненные впечатления, как благоприятные, так и неблагоприятные, накапливаясь в памяти, становятся уникальным личным опытом человеческого сердца, благодаря которому оно обретает силы устремиться к Богу. Я пытался самостоятельно искать Его в горном уединении, не понимая пока еще, что к Богу приходят через Церковь и послушание.

В этих горах, где мне пришлось поселиться, по ночам было очень холодно. Пришлось топить печь, которая по трубам с горячей водой обогревала мою комнату. Мне снова нужно было просто сторожить вагончик и ожидать какую-то семейную пару, которая готовилась принять сейсмостанцию. Но эти люди все не ехали, и у меня появилась возможность для длительных прогулок по окрестностям. По крутому подъему, прямо в лоб, хватаясь руками за кусты кизила, я поднялся на огромный травянистый купол ближайшей округлой вершины. Вверху я обнаружил огромное плато, круто обрывающееся к югу, где горы переходили в плоскую равнину поймы реки Пяндж. Заглянув в гигантский обрыв, я заметил в одном из скальных углублений гнездо орлов, в котором находился выводок птенцов. Пока самка сидела в гнезде, самец, распластав огромные крылья, парил в воздухе, разыскивая на земле добычу. Здесь мне довелось увидеть битву ворона с орлом, превосходящим нападающую крупную птицу своими устрашающими размерами. Ворон оказался более искусным в маневрировании, чего не мог продемонстрировать неуклюжий воздушный гигант. Отважный небесный виртуоз красивым пируэтом заходил сверху и с сильным криком бил орла в спину, откуда при каждом ударе сыпался ворох перьев. Орел ничего не мог поделать со своим смелым противником и только злобно следил за его маневрами, пока, наконец, ему не надоели безпрерывные вороньи атаки и он с достоинством удалился в свое гнездо.

На неделю я съездил в Душанбе проведать родителей, которые мирно жили в своем уютном домике под сенью виноградника. В горах тем временем наступила середина весны и снова пришла удушающая жара. Не такая, как в выжженном солнцем Конгурте, но тоже дающая о себе знать в накалившемся железном вагончике. Станция располагалась повыше небольшого кишлака, откуда слышались периодически петушиная перекличка и крики ишаков. Не ведая, что в Азии всюду глаза и уши, я начал в своем дворике ходить в шортах, что несколько облегчало перенесение жары. Однажды ко мне подошел благообразный старик с длинной белой бородой, говоривший, слегка коверкая слова, по-русски:

— Дорогой, как дела? Как живешь?

— Хорошо, дедушка, спасибо!

Мой посетитель вдруг вытащил из-за пазухи халата пачку денег и сказал:

— Слушай, возьми эти деньги, прошу!

— Не нужно, дедушка, у меня свои есть! — оторопел я.

— Ничего, еще возьми, прошу!

— Да зачем мне эти деньги, дедушка?

— А ты купи себе штаны, дорогой! Внизу наши люди тебя просят, нехорошо так ходить, ходи в штанах!

— Ах вот в чем дело! — наконец догадался я. — Простите, я не знал, что меня видно из кишлака, а брюки у меня есть! — покраснев, в смущении пробормотал я.

— Вот хорошо! Большое спасибо, дорогой! Будь здоров!

И старик ушел, пряча деньги за пазуху. Добрые люди и благородные характеры! Как мудро, с восточным тактом, они умели тогда разрешить любую проблему. В житейских делах они знали толк и многому научили меня.

На них чем-то похож был мой отец, когда во время домашних работ, которые он любил делать один, подзывал меня или кого-либо из моих новых друзей, прося помочь ему.

— Скажи, сын, как ты думаешь, где лучше планку прибить — вверху или внизу? — спрашивал он, мастеря что-нибудь во дворе.

— Можно вот здесь прибить планку, папа! — неуверенно отвечал я, смущенный тем, что отец спрашивает у меня совета.

— Это ты хорошо сказал, но не совсем хорошо! Вот сюда лучше планку прибить! — говорил он с улыбкой, и эта улыбка и доброе настроение передавались мне и моим друзьям.

В начале лета на станцию приехал институтский специалист для проверки аппаратуры, и в нем я узнал бывшего сотрудника Института гастроэнтерологии, который перевелся теперь инженером в Институт сейсмологии. Мы радостно приветствовали друг друга, вспомнив совместную работу на хлопке. С ним мы объездили все местные ущелья и иногда уезжали купаться на Нурекское водохранилище, в котором, как в синем зеркале, отражались окрестные горы. Он же дал мне мудрый совет, который я сохранил на всю жизнь.

— Скажи, а почему ты, живя на станции, не обустраиваешь ее? — как-то спросил мой знакомый. — Сделал бы огород, провел бы воду в вагончик, и, кстати, еще можно посадить небольшой сад!

Задумавшись, я ответил:

— Но ведь я здесь только временно, потому и нет смысла здесь что-то обустраивать…

— Нет, это не причина. Пойми, вся жизнь — временная! А ты сделай что-нибудь постоянное для людей, которые будут здесь жить после тебя!

Пристыженный верным и правильным замечанием, я согласился с инженером. Вместе мы провели воду к вагончику, купив шланг и краны в местном хозяйственном магазине, и сделали поливную систему для огорода. Оставшись один, я посадил помидоры, огурцы и турб, которые хорошо прижились, благодаря щедрому поливу. Рядом с вагончиком принялись тоненькие прутики черешен. Их я последними успел купить на поселковом рынке, расположенном в пятнадцати километрах от нашего кишлака, куда пришлось добираться пешком. Во дворике я расчистил дорожки, посыпав их гравием, который на тачке возил сверху, из ущелья. Выкопал в горных лугах розовые и желтые мальвы и пересадил их вдоль дорожек.

Но радоваться этой красотой мне пришлось недолго. Божественный Промысл звал меня дальше, желая обучить прилежанию и заботе о сотворенной Им земле. Когда я, закончив свои труды, любовался похорошевшим двориком, а это был уже конец мая, к вагончику подъехала институтская машина с инженером, с ходу объявившим, что сейчас меня отвезут на станцию «Богизогон», в легендарно красивый заповедник Сари-Хосор. Об этом крае я уже вздыхал, устремляя взор в ту сторону, где над хребтами стояли белыми причудливыми башнями высокие кучевые облака. Даже небо всегда казалось там другого цвета, которого больше нет нигде на земле.

Пока мы беседовали с начальником, из машины вышел мой сменщик, русский специалист, энергичный мужчина с ухватками бывалого человека. Вслед за ним, не торопясь, выбрался таджик без тюбетейки, лет тридцати, со смышленым лицом приятный на вид и хорошо говоривший по-русски. Это и был мой напарник Сами с Богизогона (так назывался кишлак, что означало «Воронье место»), где находилась наша сейсмостанция. По профессии Сами был учителем, собирался жениться и потому решил заработать денег на свадьбу, живя в горах. Я передал по описи имущество станции приехавшему мне на смену сейсмологу, взял рюкзак и, полный радостного ожидания от встречи с новым краем, сел в машину рядом с учителем.

«Вот, еще один урок Твой, Боже! Прости меня, что я такой непонятливый и безтолковый… У Тебя ничего нет временного, только все вечное! Понимаю, Ты желаешь, чтобы в каждом месте, куда ты меня ни направишь, я заботился обо всем, чем Ты меня окружаешь, и украшал бы Твою чудесную землю!»

— О чем задумались? — прервал мои размышления Сами.

— Да так, о жизни… — ответил я.

— О жизни? Это хорошо, — серьезно сказал учитель.

Мы замолчали, следя за узкой, ныряющей в холмах дорогой. Водителем был грузный неразговорчивый таджик, постоянно сплевывавший и снова закладывавший под язык «насвай» — сорт крепкого табака, смешанного с известью. Одолев последний перевал, машина спустилась к широко разлившейся горной реке, несшей песок и глину, с цветущим тамариском по берегам. Цвет ее был светло-желтый, отсюда ее второе название — Сурхоб Южный, а по узбекски — Кызыл-Су, что значит «Желтая река». Такой цвет она приобретала только в весенние паводки, а в остальное время года удивляла своей прозрачностью, подобной горному хрусталю. Водитель попытался с ходу проскочить переправу, но посередине реки двигатель заглох. Куритель «насвая» сплюнул в окно и хмыкнул. Вода хлынула в кабину, и мы, поджав ноги, сидели, окруженные быстро текущей водой. Сами нервно пощипывал подрастающую бородку.

Пока мы толковали, как выбраться из машины, на том берегу показался гусеничный трактор. Тракторист зацепил наш автомобиль тросом и вытащил его из стремнины. Мы сердечно поблагодарили нежданно появившегося спасителя и двинулись дальше по боковому ущелью, разбрызгивая в обе стороны сверкающие каскады воды.

Дорога пролегала по руслу небольшой речушки, текущей навстречу по мелкой гальке. Проехав буровую вышку, водитель остановился. Дальше дороги не было. Тропа круто уходила вверх по зеленому склону, заросшему дубами, кленами, арчой и густым кустарниковым подлеском. Мы надели рюкзаки и бодро двинулись вверх по тропе. Шофер, не прекращая жевать свой «насвай», помахал нам рукой.

Прекрасные огромные бабочки порхали над нашими головами, то садясь, то взлетая с золотых шапок девясила, розовых головок дикого лука и белых цветов благоухающей дикой розы. Пряный эфирный аромат цветущего шалфея кружил голову. В воздухе носились громадные стрекозы и стаи щебечущих стрижей. Постепенно подъем стал более пологим и мы, вытирая пот со лба, вылезли на узкий длинный хребет, посередине которого, петляя среди густо зеленеющей благовонной арчи, пролегла наша тропа. Слева вздымалась величественная громада Вахшского массива, справа, через несколько мелких горных гряд, возвышались фантастические нагромождения Дарваза. Впереди, насколько хватало глаз, привольно прижимаясь то к одному берегу, то к другому, по светлой галечниковой долине, среди густых кленовых лесов, струился Сурхоб. На самом горизонте, там, где находился Памир, горы стояли белой стеной.

Вскоре тропа круто ушла вниз, закручиваясь то влево, то вправо среди сладко пахнущих цветущих кустов дикого миндаля. Мы вышли к роднику, бившему из-под скалы и, переправившись по камням через мелкую речку Гузели, вошли в зеленеющий платанами небольшой кишлак. Вкусно пахло дымом из очагов и свежеиспеченными лепешками. Над глиняными мазанками трепетал в воздухе тягучий напев флейты — у кого-то в доме был включен на полную громкость радиоприемник. Учитель привел меня во двор, усыпанный лепестками отцветающей черешни. В сарае мычал теленок, у плетня хлопотливо кудахтала курица. Мы поздоровались с хозяевами: пожилым таджиком и его сыном, крепко сбитым пареньком с хитроватым взглядом, который работал рабочим на нашей станции. Женская половина рассматривала нас из-за занавесок, откуда слышались шепот и хихиканье.

Нас усадили на деревянном помосте на тахте, под спины подвинули расшитые цветными нитками подушки. Женщины тут же принесли чай, сладости, кислое молоко. За чаем, пока шла беседа, мне представилась возможность осмотреться. Сидя на топчане и опершись спиной на узорчатую подушку, я с любопытством рассматривал окружающие горы с кудрявой ярко-зеленой порослью леса и виднеющиеся на склонах белые струи водопадов. Мне думалось: «Да, в этом месте можно спастись!» — настолько завораживающим предстал расстилающийся вокруг пейзаж.

Уютный кишлак располагался на конусе отложений из ущелья Гузели, приподнятого над рекой Сурхоб, у подошвы протянувшегося вдоль реки длинного лесного хребта со скалами красноватого цвета. Прямо над кишлаком удивляла своей крутизной вершина хребта, разделенного ущельем, с которого мы только что спустились. Напротив вздымалась необъятная панорама Вахшского хребта, до трети покрытая густым арчовым лесом. Выше по склонам зеленели луга, переходящие в скалистую вершину с остатками снега на ней, круто обрывающуюся к северу.

В этой прекрасной долине мне предстояло молиться, жить и работать. В сердце поднимались горячие волны благодарности к Богу, подарившему мне такую красоту на долгие годы. Я чувствовал себя так, словно оказался в каком-то неведомом крае, которого как будто нет на земле, и он существует сам по себе, отрешенный от всякой земной суеты, весь исполненный света, воздуха и чистого дыхания таких близких и кротких небес. Этот край как-то сразу стал частью моей души, словно он ждал меня все эти годы. Однако, через быстро промелькнувшие десять лет, растворившихся в голубой дымке воспоминаний, мне все же пришлось покинуть его со слезами на глазах.

Учитель, по-таджикски «муаллим», привел меня к маленькому беленькому домику сейсмостанции, расположенному на самом краю кишлака. Густая тень огромного белоствольного красавца-чинара падала на весь дом. Моя комната одним окном выходила на Вахшский хребет, а другим смотрела на зеленое ущелье Гузели. В этом уютном жилище было три комнаты и застекленная веранда. В моей комнате никакой печи я не обнаружил, она находилась в смежной комнате, но была сложена так неумело, что сильно дымила и не давала никакого тепла. В первые ночи я мерз очень сильно, так как ночной воздух в горах пока еще был довольно прохладным. В одной затененной комнате стояла записывающая аппаратура и располагался щит управления датчиками. Мой напарник с ходу начал знакомить меня с приборами, объясняя их работу, тыкая пальцем туда и сюда, затем показал маленькую фотолабораторию для проявки сейсмограмм и набор химикатов. Сразу вникнуть во все оказалось для меня нелегким делом. Утром, пожелав мне успехов в работе, муаллим по той же крутой тропе, по которой мы спускались в кишлак, поднялся вверх и ушел в Душанбе, пообещав вернуться через месяц.

Оставшись один, я принялся сколачивать себе из старых ящиков щит на железную койку с провалившейся сеткой, кинул на него спальник и помолился Богу, чтобы Он оградил меня от всех искушений в этом незнакомом и таком удивительно красивом месте. На веранде я ознакомился с газовой плитой и осмотрел электропроводку. В каждой комнате висели слабые лампочки, которые давали тусклый свет от аккумуляторов. Во дворе, под навесом возле сарая, стоял старенький движок с ножной педалью для заводки. Сбоку от сарая начинался большой огород, где учитель с любовью посадил все, что можно было разместить на участке, орошаемом водой из арыка. Там росли тыквы, азиатский горох «нут» и картофель, фасоль вилась на палках, воткнутых в землю по периметру огорода. Под окном дома зеленели грядки капусты, редьки, моркови, помидоров и огурцов. Побеги лука подбирались прямо к крыльцу веранды. Учитель был весьма хозяйственным человеком, судя по его огородному участку. За огородом начинались заросли виноградника, который давно уже никто не обрезал. Ветви его уже отягощали крупные кисти незрелого винограда. На краю огорода росло огромное дерево белого тутовника, ягоды которого, как потом выяснилось, засахаривались сразу на ветвях. Осенью мы собирали эти мягкие и вкусные ягоды прямо с земли по мере того, как они осыпались.

Когда, выпив чая, я в полдень вышел из дома, раздался восторженный визг детских голосов. Прильнув прелестными испачканными мордашками к сетке забора, детвора почти со всего кишлака собралась у дома, не решаясь, однако, войти через калитку. Все они стали моими самыми лучшими друзьями того времени. Сколько поколений выросло на моих глазах и со всеми у нас сохранилась долгая дружба. Дети принесли мне свежие лепешки, завернутые в платок, и протягивали их грязными ручонками через забор. Взяв хлеб и отдав платок, я показал жестами, что сейчас вернусь. Как раз перед этим мы с учителем принесли в рюкзаках продукты, а для угощения гостей — карамельные конфеты. Я набил ими карманы и вышел с конфетами в руках к ожидающим меня детям.

«Охи-и-и!» — снова раздался восторженный визг, и перед моим лицом замелькали детские ладошки, многие протягивали сразу две. С этой встречи дружба у нас началась, как нам казалось, навеки. По своим праздникам дети приносили мне домашнюю халву, кислое молоко, я дарил им конфеты, а когда приезжал из Душанбе, то привозил игрушки, авторучки, карандаши и школьные тетради.

Родители моих маленьких друзей, видя нашу дружбу, взяли меня под свое покровительство, и я ходил по кишлаку, словно по своему дому. Кстати, об игрушках и играх. Подросткам, которые постарше, я однажды привез футбольный мяч. Футбола они не знали и совсем не понимали эту игру, пока не познакомились с ее правилами, которые быстро усвоили. К тому времени, в основном через детей, а также с помощью уроков учителя, мне удалось овладеть разговорным таджикским языком, который, к сожалению, оказался местным диалектом. Потому что когда я попытался говорить по-таджикски в Душанбе, это вызвало улыбки и иронию у городских таджиков: «Ты говоришь, как деревенщина!» — смеялись они. В свою очередь, когда я в кишлаке показывал местным грамотеям учебник таджикского языка, мои знакомые не понимали, о чем идет речь.

Как бы там ни было, этого словарного запаса вполне хватало для простого общения. С появлением в кишлаке мяча между ребятишками начались жаркие футбольные баталии, в которые включался и я. На нашу игру начали приходить парни постарше, мои сверстники, поэтому футбол стал новым невиданным зрелищем для местных жителей. Но когда на наши игры пришли обутые в тяжелые кирзовые сапоги взрослые мужчины, сносившие одной ногой сразу несколько игроков, я вышел из игры и взял на себя обязанности судьи. Однако наш футбол закончился самым неожиданным образом. Ко мне на станцию пришла делегация старейшин кишлака, и состоялся следующий диалог:

— Дорогой, порежь мяч, пожалуйста! Очень просим, не обижайся!

— Почему? — озадачился я такой странной просьбой.

— А вот почему: наши дети смотрят за скотиной. Ее утром и вечером в горы отгонять-пригонять надо, так? Сыновьям нашим огород пахать-полоть надо, дрова рубить-возить надо, так? Сам понимаешь! А что стало теперь в кишлаке из-за мяча? Коров никто не отгоняет-не пригоняет, дрова никто не рубит-не возит, совсем беда, нехорошо! Порежь мяч, пожалуйста!

Мяч я пообещал уничтожить, и мы разошлись, довольные друг другом.

В первые ночи на станции мне начал сниться один и тот же ужасный сон: как будто к дверям моей комнаты, закрытой на шпингалет, приближалось нечто дикое и страшное, отчего мне становилось крайне жутко. С замиранием сердца я смотрел на дверь. Это нечто тяжело напирало на нее всей массой. Дверь трещала, выгибалась, наконец, с сильным треском лопалась и… тут я просыпался, весь в холодном поту. Стояла полная тишина и плотная густая темнота. Сердце билось с замиранием, словно останавливалось. Света в кишлаке не было, только откуда-то издалека доносился крик петуха, да в окно заглядывали огромные звезды. Я крестился дрожащей рукой и старался уснуть, но сна в такие ночи подолгу не было. Постепенно это пугающее наваждение прошло, но заставило задуматься о том, в какой непростой и чуждый моей душе странный мир я попал.

Тем не менее, необычная и полная новых впечатлений жизнь в Богизогоне продолжалась. Здесь я вволю поел царского тутовника «шахтута», которого впервые отведал в Ромите и принял за ядовитые ягоды. Ребятишки взяли меня с собой в поход в ущелье Гузели, где им была известна целая роща этих удивительных деревьев. Когда мы еще только подходили к старым тутовникам, сверху донизу усыпанным крупными черными ягодами, мальчики на ходу скинули свои рубашки и с веселым смехом вскарабкались на толстые ветви деревьев, срывая спелые ягоды. Красный сок тек по их счастливым лицам, рукам и груди, но зато они ели до отвала, призывая и меня сделать то же самое. Я последовал их примеру, вмиг превратившись в беззаботное и счастливое существо. Яркое солнце заливало нас ослепительным горячим светом, а тутовый сок заливал своей непередаваемой сладостью, окрашивая фиолетовыми разводами лица и руки. Вначале я опасался, что этот ягодный сок уже не смоется, но выяснилось, что незрелые ягоды этого дерева легко снимают с тела нашу боевую раскраску. Когда мы как следует почистились, трудно было заметить, что мы ели ягоды тута, но наши счастливые лица выдали нас местным старожилам.

Как в России, так и в других краях нашей многоликой страны, сколько ни присматривался я к окружающим людям, большей частью, к сожалению, неверующим, мне пришлось с горечью заметить одну странную закономерность жизни, которую Евангелие называет «миром». Как трудно в нем найти действительно живых и по-настоящему интересных людей! Редко кто из них, не имеющих никаких духовных ориентиров и не знающих Бога, выходит из однообразных разговоров с пошловатым содержанием и неизменными заботами о заработке и здоровье. Такое общение, где приходилось поддерживать эти скучные темы, начало утомлять меня. Мир взрослых предстал на поверку удручающе тусклым и безпросветным, наполненным безконечными жалобами и ропотом. Это оказался мир людей, утративших детство.

Разительно отличался от их мироощущения мир безхитростных, жизнерадостных, ясноглазых детей! Только с ними душа отдыхала от всех взрослых докучливых разговоров и расспросов о житье-бытье. Дети не требовали ничего, кроме любви, и сполна платили такой же безкорыстной любовью. После молитв особенно трудно было вступать в общение со взрослыми, зачастую крайне любопытными. И особенно легко и радостно становилось в кругу детей. Я любил сидеть в их компании, просто любуясь ими и слушая их звонкие голоса и заливистый смех. Тогда я с радостью чувствовал, что в душе еще остались живые нотки, которые также радостно, словно в унисон, откликаются на чистые движения детских душ.

Быстро настала осень, а вслед за ней зима. По горам лег снег и начал валить и в долине, где он мог идти по несколько дней подряд. Печи в моей комнате не было, а напарник, обещавший ее привезти, все еще не появлялся. На окнах комнаты намерз лед толщиной в палец. Мне снова пришлось укрываться матрасом, но мерз я жутко. На руках и ногах опять появился артрит. Я попробовал сам переложить дымящую печь, стоявшую в смежной комнате. Нашел на речных обрывах для нее глину, добавил в раствор для кладки кирпичей ишачий помет, помня, как в станице мы собирали лошадиный навоз и смешивали его с глиной и соломой для обмазки стен дома. Но когда в новосложенной печи разгорелись дрова, пошла такая невыносимая вонь, что дышать было невозможно. Поэтому днем я грелся печью моего напарника, а на ночь уходил к себе в комнату, где было хотя и очень холодно, но зато молитва шла легче.

Можно много проповедовать о путях к Богу, но невозможно проповедовать о Боге, не обретя Его в самом себе. Могут полностью рушиться человеческие представления о Боге и о вечности, но Сама Божественная вечность не может рухнуть никогда. Проповедующий Христа, не обретая Его в своем сердце, проповедует свои представления о Христе. Защищающий веру в Христа, защищает не ее, а свои разумения о вере. Открытость и мягкость сердца приводят человека к исправлению своих заблуждений, а упрямство и гордыня делают его фанатичным и жестоким. Обманщики всегда остаются обманутыми своими же обманами, а правдивые неуклонно пребывают в правде, укрепляемые ею. В греховности своей и лжи мы восстаем не только против Бога, но и против самих себя, в безумстве своем не считая себя грешниками.