Книга: Птицы небесные. 3-4 части
Назад: ШТОРМ
Дальше: «И К ЖИЗНИ НЕСТАРЕЕМЕЙ ПРЕСТАВЛЬШЕСЯ…»

МОНАХ СИМЕОН

«Почему мы не видим Господа в сердцах наших?» — вопрошают люди. «Как же это возможно, — спрошу и я, — если очи ваши устремлены на разглядывание вещей земных, слух устремлен к новостям и пересудам, а помыслы обдумывают прибытки и убытки в делах ваших?» Лишь те верные души, которые с Господа не сводят глаз своих, удостаиваются видения и слышания премудрых вразумлений Его и сподобляются принимать неземные Божественные утешения. Страдающие ради выгоды и прибыли своей в делах суеты — нет, не мученики они, а самоистязатели! Плачущие о своих земных привязанностях, ложных и ненадежных, — нет, не блаженны они, а безумны! Послушные игу денег и славы земной, — нет, не верные они в очах Божиих, а отступники! Разве спасет грешник грешника? Нет. Только глубже загонит его во тьму кромешную и утопит его в пучине неисходной!
Но Дух Святой неумолчно тихим гласом любви зовет душу через послушание Богу к истинному мученичеству — распятию в себе страстного человека, венчая ее блаженством бессмертия и вечным спасением во Христе.

 

Монах Симеон поражал меня своей богатырской крепостью: в осенние и зимние холода он тайком от меня ходил в полуразрушенный стылый туалет и мыл голову ледяной водой из-под крана. От такой воды у меня сразу окоченели руки, когда я попытался проделать то же самое.
— Папа, не мой голову холодной водой, пожалуйста! А то заболеешь… Врачей здесь нет, что мы тогда будем делать? — ужасался я, застав его на пронзительном холодном сквозняке с мокрой головой в умывальной комнате.
— А мне приятно, сын! Теплой водой не могу мыть голову…
Виктор спешно построил для старика теплую душевую, поставив в ней дровяную печь, но он упрямо продолжал мыться под холодным краном. В ту же зиму мы перекрыли кровлей умывальную комнату и поставили там окна и двери.
Видом монах Симеон все больше походил на маленького седого ребенка, а чистые серо-голубые глаза, серебряная борода и волосы делали его похожим на древнего Афонского старца. Приехавший к нам в гости московский журналист, не предупрежденный о нашем старичке, рассказывал нам о своей неожиданной встрече в коридоре с каким-то удивительным старцем:
— Отцы, кого это я встретил у вас на третьем этаже? Какой потрясающий человек! Наверное, святой…
Наши беседы с отцом становились все более глубокими. Часто я заставал его в келье сидящим в стареньком кресле с четками в руках или с Евангелием.
— Папа, тебе не скучно одному сидеть? Давай выйдем к братьям! Может, тебе принести книг для чтения побольше?
Я попытался добавить в его жизнь некоторое разнообразие.
— Спасибо, Симон! Я не скучаю. Мне достаточно одного Евангелия. А насчет книг мое мнение ты знаешь: в хороших книгах пятьдесят процентов правды, а в остальных ее вообще нет. Не хочу, чтобы жизнь лопнула, как пузырь на воде! Развлекать меня не нужно…
Пока еще не были готовы балконы, я говорил ему:
— Когда нам сделают балконы, мы с тобой поставим там стасидии и будем рядышком молиться. Там ты сможешь прогуливаться и любоваться красивым видом Афона…
На мои восторженные обещания отец отвечал, покачивая головой:
— Нет, сын, со мной не нужно сидеть. У тебя свои дела, которые нельзя оставлять. У меня есть четки и Евангелие. Этого мне вполне хватает…
Помолчав, он продолжил говорить:
— Если сидишь спокойно и удерживаешь себя от забот, начинаешь понимать, что все повседневные дела — никчемная суета. Если удерживаешь язык от пустословия и пребываешь в молчании, то понимаешь, что все повседневные разговоры — никчемная болтовня. Если отрекаешься от дум о дне насущном, то сразу понимаешь, как много сил люди тратят на то, чтобы дурачить самих себя и других.
Отец прислушался:
— Море-то как шумит…
Мы помолчали. Шум прибоя доносился даже сквозь закрытые окна и двери. Даже воздух в комнате, проникавший с ветром в оконные щели, был слегка солоноват.
— Не беспокойся, сын. Братья ко мне хорошо относятся. Все хорошо, все хорошо. А до балконов мне вряд ли дожить. Как в песне поется: «Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли…»
— Папа, не говори так! Еще поживем… Дай Бог, дорогу к морю сделаем, спускаться туда с тобой будем, там очень красиво…
Не слушая моих слов, он с усмешкой отрицательно качнул головой.
— Спасибо, спасибо, Симон. Теперь, на итоге жизни, прихожу к выводу, что тепло человеческой души дороже всех красот вселенной, а тепло Божией благодати дороже любой человеческой души. Знаешь, сын, когда сполна поймешь жизнь, как она есть, то жить уже неинтересно. Тогда самое время умирать…
Отец взял мою руку и молча пожал ее.
— Мне в тишине сидеть как-то лучше… Когда воздерживаешься от разговоров, душа становится более спокойной. Для меня, кто много говорит, тот будто в барабан стучит. Я очень благодарен Богу, что могу сидеть один, в покое, молиться и читать Евангелие. Поверь, сын, мне больше ничего не нужно. В этом и есть мое счастье, а возможно, это и есть счастье всякой души человеческой. Как Христос сказал человеку: Предоставь мертвым погребать своих мертвецов! (Лк. 9:60). Так и нам нужно сказать это своему уму, чтобы в сердце сделалась великая тишина…
— Папа, ты меня удивляешь! Насчет покоя я согласен, но разве ты познал всю жизнь целиком? Ведь она такая сложная…
С тихой улыбкой монах Симеон смотрел на меня. За его спиной в море угасал закат, окрасив переплет окна алой каймой.
— Тот, кто думает, что все знает, — глупец, и это знает каждый. Тот, кто стремится постоянно узнавать новое, — умный человек.
Но тот, кто умеет не знать ничего, кроме Бога, — мудрый. В чем состоит святость? В том, чтобы познать жизнь целиком? Нет, конечно. Мудрец может не быть святым, но святой обязательно будет мудрым. И послушным. С глупцом тяжело, а с умным — еще хуже. И легко только с тем, кто свят или послушен. Часто это одно и то же. Но легче все же с послушным, — отец чуть улыбнулся. — Поэтому послушание — это и есть святость.
— А почему именно послушание является святостью, папа?
— Послушному все равно — жить или умирать. Скажет ему Господь — жить, он останется жить. Скажет — умирать, умрет без ропота. Поэтому послушные стоят у Бога выше всех — у них нет своей воли…
Отец, как всегда, поражал меня.
Мой друг, отец Пимен, когда мы только переселились на Новую Фиваиду, возгорелся желанием оставить игуменство и поселиться в скиту. Он обратил внимание на ту перемену, которая произошла с монахом Симеоном, и в свои приезды, бывало, беседовал с ним. Как-то архимандрит разговаривал в келье со стариком о жизни. Мне пришлось остаться стоять в дверях.
— Я тоже хотел бы молиться на Афоне, отец Симеон. Мне нравится это место, и Симон держит для меня отличную келью, но не знаю, не знаю, что скажет на это Святейший… А больше всего дела не отпускают! — делился он с отцом своими скорбями.
— А вы оставьте свои дела, пусть другие делают их, у кого есть к ним охота! — советовал отец.
— Нет, нет, отец Симеон! Что без меня станет с монастырем? И Святейшего нельзя оставить без поддержки, — вздыхал игумен.
— Слушайте, отец Пимен, вы хотите сейчас полюбоваться Афоном? — внезапно спросил монах Симеон.
— Хочу, почему бы и нет?
— Давайте зайдем в наш разрушенный умывальник и полюбуемся прекрасным видом из него!
— Но оттуда же мы ничего не увидим! — возразил игумен.
— Вот так и вам дела не дают увидеть Афон, и не только Афон…
Однажды старик услышал, как послушник Илья рассказывает мне о том, что происходит в мире:
— Обстановка в мире ухудшается. На Северном Кавказе война, теперь еще это вторжение Америки в Ирак… Я слышал, что монахи говорят — это начало третьей мировой…
Отец поднял голову от Евангелия и посмотрел на нас:
— Война? Никакой войны не бойтесь. Нужно быть живым в Духе Божием! На войне убивают только трупы…
— Как это понять, отец Симеон? — спросил озадаченный Илья.
— На войне убивают тех, кто до войны уже мертв душой… Повидал я такие дела! Кто жив остался? Те, кто людям, которые рядом, дали жить! Сам погибай, а товарища выручай! Так-то… А остальные, кто хотел убивать и наслаждаться убийствами, уже мертвы судьбами Божиими. Война — это время жатвы душ человеческих: кто к чему призван и что заслужил своими делами. Когда война начинается, у Бога нет выбора, а у людей — оправдания…
В один из прекрасных афонских вечеров я поделился с отцом своими намерениями:
— Папа, у меня появилась идея написать книгу в виде притч, а в ней поместить и твои рассуждения о жизни…
— Идея — это хорошо, а идиотизм — плохо, — ответил он шуткой. — Что такое хорошая идея? Узнать самую суть жизни и правильно рассказать о ней. А что такое идиотизм? Держаться за этот мир, как ненормальный, и всем навязывать свое понимание… Если рождается хорошая идея, то ее никто не может остановить, она сама войдет в сердца людей. А идиотизм может лишь временно тормозить правильные идеи, но больше ничего не умеет. Все идиотские идеи держатся на одном интересе — эгоизме! Пока ничего не знаешь, стремишься узнать больше. Но когда узнаешь саму жизнь, как она есть, тогда уже даже жить неинтересно с ее постоянными обманами. Вот тогда и приходится из нее уходить; игра окончена и ты понимаешь, что только Бог и нужен душе больше всего!
— Папа, а в чем суть жизни? Скажи мне, — упрашивал я отца.
— Узнаешь сам в свое время, сын, когда доживешь до моих лет. Этого словами не объяснить… Поэтому мне эта келья и четки с Евангелием дают больше счастья, чем все людские обещания и красоты жизни, от которых у нас ничего не остается, ничего, сын, не остается. Мы все оставляем людям…
Когда наступали жаркие душные ночи, мы выходили в коридор, открывали настежь широкие двери в сторону моря, откуда немного тянул ветерок, и усаживались в старые побелевшие от времени стасидии… Тихо… И монах Симеон, и я тянем четки. Блестящее словно ртуть море, в мутной горячей дымке, не шелохнется. Облака легкие, прозрачные, как невесомые, стоят в высоком мутнозолотистом небе, не закрывая полной луны. Небосклон, словно опрокинутый в серо-стальную эмаль моря, медленно меняет свой бледно-золотистый свет на розоватую дымку рассвета, встающего над Афоном. Из темноты ущелья слышны всхлипывания шакалов.
Рассветная прохлада немного освежает наши лица. Чайки проносятся над берегом, некоторые подлетают прямо к дому, словно заглядывая в окна и двери. Отец уже спит, уронив голову на руки, лежащие на подлокотниках. Я увожу его в келью и укладываю отдыхать. Такие молчаливые молитвенные ночи с отцом запомнились мне на всю жизнь. Невозвратное, неуловимое и мгновенное, словно искра, счастье жизни, от расставания с которым сжимается сердце…
Не я один испытывал любовь и признательность к монаху Симеону за то, что Бог даровал его нашему братству. Не раз я заставал братьев, беседующими со стариком. Его светлое лицо и улыбка отогревали души как братьев, так и гостей. Все последние годы я не видел в отце ни раздражительности, ни нетерпения. Своей снисходительностью он покрывал все наши промахи. Неоднократно мы говорили между собой в трапезной, как благодатно иметь в братстве пожилого человека и присматривать за ним. Несмотря на некоторые неудобства при уходе за стариком, в наших сердцах жило трепетное чувство знакомства с иной жизнью, рождающейся в близком человеке и переходящей за грань обыденности.
— Батюшка, мне стало понятно очень многое, когда мы поселились с отцом Симеоном на Фиваиде, — поделился своим открытием иеромонах Агафодор. — Что такое пожилой человек, особенно если он монах? Мы видим его стариком со всеми признаками старости, но на самом деле душа его не живет на земле, а словно уже поселилась в обители Небесной. Знаете, отче, смотрю на отца Симеона и вижу так, как будто в его старческом теле родилось новое существо, которое стремится улететь на небо! Не знаю, прав я или нет, но так я ощущаю в душе, когда вхожу в келью монаха Симеона… Эх, если бы мой отец, протоиерей Иоанн, перебрался бы к нам на Фиваиду…
— Ты прав, отец Агафодор! — согласился я. — То же самое происходит и во мне, когда я рядом с отцом. Слава Богу, что это чудо открылось нам через нашего старца, я имею в виду, как благодатно, когда в братстве есть престарелый монах! Я бы с радостью помог тебе перевезти сюда и твоего отца…
— Да, это было бы замечательно! — возликовал мой друг. — Пока не знаю, правда, как отец отнесется к этому варианту…
Наверное, Господь известил как-то протоиерея Иоанна о нашем расположении к нему, потому что вскоре он появился на Новой Фиваиде как паломник, вместе с другим иереем. Афон ему очень понравился и при отъезде он обещал своему сыну, иеромонаху Агафодору, что непременно переберется в наш скит, но, несмотря на наши намерения, Бог определил иначе…
Нашему питерскому знакомому, подружившемуся с братством, удалось купить тот самый оливковый холм на Корфу, который так нам приглянулся во время последней совместной поездки. Теперь у нас на острове появился уединенный уголок со своей церковью Благовещения. Ее мы сообща соорудили в доме, приобретенном Даниилом. Когда я заболевал и возникала опасность повторного воспаления легких, братия увозили меня на западное побережье Греции, по очереди оставаясь с отцом Симеоном. Радовало всех и то обстоятельство, что на зеленом острове с чудесным климатом находятся мощи святителя Спиридона — величайшая святыня Православной Греции.
Отец тихо старел и не желал никуда ездить. На мои предложения он отвечал:
— Сын, мне достаточно выйти на прогулку в сад. А климат меня не беспокоит. Если тебе становится хуже, можешь выезжать на время. Мне достаточно, чтобы приносили еду в келью, а то ноги слабы стали…
Его уступчивость трогала меня до слез:
— Папа, прости, что из-за болезни приходится иногда уезжать… Я тебя очень люблю!
— Сын, единственное, что действительно существует, — это любовь! Все остальное — ложное призрачное счастье. Когда мы научимся любить, то станем также испытывать боль от страданий и боли наших близких, как прежде не выносили собственной боли и страданий. Я знаю, что ты любишь меня, ты даже не представляешь, как я счастлив, что Бог соединил нас на Фиваиде! Как будто только сейчас и начал жить…
Огорчало одно обстоятельство: наши документы лежали в Патриархии в Стамбуле, а в отделе внешних церковных связей словно забыли о наших прошениях по переводу в Русский монастырь на Афоне. Все это было следствием большой политики. Что делать? Между Москвой и Константинопольской Церковью продолжались разногласия, а нам, и всем, кто стоял за нами в очереди на оформление документов, приходилось отдуваться…
Когда на эти темы возникал разговор с полицейским, греком Георгием, он с сочувствием посматривал на нас. Понимал ли он всю сложность нашего положения, не знаю, но, во всяком случае, он был на нашей стороне. В один из летних дней он попрощался со мной и отцом Агафодором:
— Вызывают на задание в Стамбул. Буду охранять Патриарха. Обязательно, при случае, расскажу ему о вас! Как только появятся новости, сообщу…
Мы с недоверием выслушали его обещание. Сколько человек уже говорили нам подобные слова и давали клятвенные заверения! Через афинского адвоката мы каждый год продлевали с неимоверными усилиями наши визы, изощряясь в разных способах их получения и не имея никакой поддержки из Москвы. Георгий записал наши телефоны, и мы с сожалением расстались с ним, скорбя, что такой добрый полицейский покидает Святую Гору.
На Новую Фиваиду продолжали прибывать гости и паломники. Некоторые из них имели влиятельные связи и обещали нам поддержку в получении документов для оформления в Русском монастыре святого великомученика Пантелеймона. Но дело не двигалось, а монастырь считал неделикатным напрямую писать Константинопольскому Патриарху о двух монахах, нуждавшихся в получении документов.
К осени раздался звонок от нашего друга, полицейского из Стамбула:
— Я говорил о вас в канцелярии Патриарха. Там сказали, что из Москвы не присылают соответствующие бумаги для вашего оформления. Канцелярия не против того, чтобы помочь вам. Они подготовят ваши документы для Патриарха. Но, патерас, вы тоже не должны сидеть сложа руки! Вам необходимо приехать в Фанари в канцелярию, подписать бумаги и привезти в подарок свое рукоделие. Вы что делаете? Ладан? Вот ладан и привозите!
Голос полицейского звучал бодро и оптимистично. Мне всегда эти поездки по начальству не доставляли радости. Тем более, что перед нами к Патриарху в Стамбул ездил отец Херувим. Его приняли очень нелюбезно, после чего он вынужден был покинуть Афон. Иеромонах убеждал меня:
— Батюшка, к самому Святейшему мы не пойдем! Георгий говорит, что нам нужно всего лишь показаться в канцелярии, подписать бумаги и отдать подарки…
Мы, собрав десять пачек ладана, выехали в Турцию. По дороге товарищ предложил:
— Отец Симон, давайте по пути посетим знаменитую православную святыню — храм Живоносного Источника, известного своими чудесами!
Помолившись у святыни, мы стали раздумывать, как добраться до Патриархии в Стамбуле. У ворот монастырского подворья стоял черный лимузин, к которому вышел благообразный худенький старичок приятной внешности, с седой бородкой, в плаще и шляпе. Его обступили монахини, беря благословение.
— Наверное, это какой-нибудь Владыка! Пойдем, отче, возьмем и мы у него благословение — увлек меня за собой отец Агафодор.
Я было пошел за ним, но остановился.
— Но он же в плаще и шляпе! — дернул я его за рукав, не зная, что делать.
— Отец Симон, им в Турции нельзя ходить в подрясниках и рясах! — шепотом объяснил мне мой спутник.
Благословив нас, Владыка разговорился с отцом Агафодором, удивляясь его знанию греческого языка. Он оказался митрополитом из Фанари, заведующим канцелярией Вселенского Патриарха. Узнав о наших обстоятельствах, митрополит усадил нас в машину и привез прямо к зданию резиденции Святейшего. Сначала он отвел нас в храм великомученика Георгия, где мы приложились к иконам и столбу, у которого бичевали Христа, с остатками кольца, где был привязан Спаситель. Затем Владыка привел нас в канцелярию, пообещав ускорить ход дела и указав на стол, у которого мы должны были ожидать служащего.
— Что за удивительный старичок этот митрополит! — прошептал я моему другу. — Привез в резиденцию, показал храм, святыни, все объяснил и даже привел в канцелярию, где обещал непременно помочь; такой простой, что я даже полюбил его…
— У греков много таких иерархов, народ их любит, потому что они все простые…
Иеромонах искал взглядом, к кому следует обратиться из присутствующих клириков, но тут к нам подошел диакон:
— Патерас, вы со Святой Горы? — обратился к нам служащий. — Благословите! Мне о вас сказал митрополит… Пожалуйте, сюда!
Он подвел нас к бюро с бумагами во множестве различных ящиков и неожиданно быстро нашел нашу папку. Мы поставили свои подписи на разного рода прошениях и заключениях.
— Так вы знакомы с полицейским Георгием? Он о вас здесь хлопочет, всех теребит…
— Примите от нас для храма святого Георгия наше рукоделие!
Отец Агафодор вручил расторопному диакону коробку с ладаном. Служащий взял ладан, поблагодарил и пообещал позвонить, когда отправит наши документы на Афон, в Святейший Кинот.
Мы вышли из канцелярии, благодаря Бога и удивляясь тому, как быстро и удачно все произошло.
— У греков такие дела решаются на контакте! — уверял меня радостный иеромонах. — Если отношения доверительные, то все сделают. А если их нет, то никакие подарки не помогут…
На Фиваиде нас ожидало сообщение из Русского монастыря, что Лавра преподобного Афанасия Афонского отобрала у нас Карульскую каливу по жалобе греков-монахов. Жалоба состояла в том, что на келье стали появляться неизвестные русские паломники и живут там без всякого благословения. Снова с Карули пришел сигнал, что русские захватывают чужие кельи. Со временем выяснилось, от кого была подана жалоба. Как ни жаль было отдавать нашу каливу, на которую во время приездов на Афон уходили с моего разрешения для уединения москвич Михаил и послушник Исаакий из монастыря игумена Пимена, любители молитв и аскетики, но делать было нечего, мы передали ключи в Лавру. Оказалось, что жалобщик имел в виду наших близких знакомых, приняв их за незаконно вселившихся на Карулю мирян. Не став спорить с Духовным Собором Лавры, мы с отцом Агафодором поблагодарили игумена за оказанную нам в свое время помощь на Каруле, сказав, что принимаем новое благословение Духовного Собора Лавры и, не выясняя причин случившегося недоразумения, просили молитв. Первые уроки клеветы на Афоне показали, что это очень изощренное орудие для всякого рода интриг, от которых невозможно оправдаться. Пока удалось притушить клевету в самом начале, отделавшись потерей старой русской каливы, построенной подвижниками Феодосием и Никодимом.
Монах Симеон, услышав эту историю, увещевал меня:
— В этом деле нужно выдержать спокойствие и рассуждение, сын. От Бога пришло и к Богу ушло. Ни с кем не воюй! Если в миру мы ни к одному человеку не имели вражды, будь то парторг или даже работник КГБ, не озлобились на власть, которая у нас отняла и землю, и жилье, и приняли все как должное, то здесь, на Афоне, отрекшись от мира, не стоит переживать ни о чем! Нужно всегда оставаться людьми… Даже если и с Фиваиды выгонят, не будем расстраиваться: вся земля Господня! У Бога всего много, а у человека земли- всего два метра. Их-то никто не отнимет…
— Спасибо, папа, за вразумление, — я с усилием подавил в себе чувство обиды. — Впредь, какие бы слухи ни распространяли о нас, не буду обращать внимания…
— Симон, каждый человек, как может, так и поступает. Но внимание на клевету, по-моему, обращать стоит! Какое внимание? А вдруг в клевете есть что-то такое, что мы в себе можем исправить? Тогда даже клевета пойдет на пользу! На пустую ложь действительно не стоит обращать внимания: как ее ни украшай, она всегда останется ложью и время покажет ее во всей «красе».
В следующие месяцы меня отвлек приезд гостей: отец Пимен впервые отправил своих монахов на обучение в Ватопед. Один из них, иеромонах Лаврентий, был мне хорошо знаком. Он и прежде, когда мы встречались в северном монастыре, всегда казался мне интересным человеком, искренне обменивавшимся со мной монашеским опытом. К сожалению, он, прожив год или два в Ватопеде, разочаровался в этом «обучении» и вернулся в Россию, выбрав для себя открывшийся монастырь на острове Коневец. Другим гостем оказался монах из Троице-Сергиевой Лавры, которого я давно знал и уважал. Чуткий и внимательный ревнитель молитвы, к тому же известный духовник, он часто беседовал со мной о духовной жизни. Обычно для уединенной беседы мы прогуливались в оливковой аллее. Однажды, как всегда, разговор зашел об Иисусовой молитве. Монах внимательно прислушивался к моим словам:
— Отец Евлогий, старайся больше вникать в практику молитвы, чем в молитвенную теорию. Практик обретает знание Самого Бога и молитвы, а теоретик — лишь сведения обо всем этом. Интеллектуальное исследование никогда не находит живого опыта молитвы и остается с пустыми руками. Наш ум всегда рассеян, а цельность и единство его, соединяясь с чуткостью души и благодатью, включают в себя и устремленные в мир наши чувства и рассеянные помыслы, вбирая их в себя, подчиняя благодати и неисходно утверждаясь в сердце. В этой чуткости состоит вся надежда и опора молитвенной практики. Вот что значит возлюбить Христа всем сердцем своим…
Мой собеседник, сосредоточенно слушавший эти слова, остановился и углубился в себя.
— Отец Симон, молитва в сердце начала сама двигаться… Со мной такое впервые…
Он продолжал усиленно прислушиваться к себе.
— Верно, движется сама… Не знаю, как это получилось… Я слушал тебя и пробовал молиться, а сердце вдруг получило какой-то толчок и начало говорить слова Иисусовой молитвы! Я четко слышу в себе каждое ее слово! Это какое-то чудо… Неужели такое состояние уйдет? Будет очень жалко, если я его потеряю! Как же сохранить молитву, отец?
— Ты когда уезжаешь, отец Евлогий? — спросил я.
— Завтра уже нужно ехать, отпуск заканчивается. А меня еще чада ждут и послушание…
Мой спутник перенесся мысленным взором в Россию.
— Отец Евлогий, если сможешь не рассеиваться на чад и удерживать молитву в послушаниях, она укрепится в тебе. Если же увлечешься внешней деятельностью, не знаю что и сказать… Будет очень трудно тогда вернуть благодатную молитву! Тебе выбирать, что важнее…
— Буду стараться, Симон! Спасибо за все и помолись обо мне…
К сожалению, этот талантливый человек потерял свой дар на долгие годы. Ради обретения утерянной молитвы, он отпросился из Лавры в уединение и уехал потом на монастырское подворье. А над Фиваидой тем временем сгущались скорби, постоянные спутники этой, и без того нелегкой, жизни.
* * *
Не хочу и не жду изменений,
Словно замерла дней череда.
Вновь душа из больших потрясений
Поднимается не без труда!

Утихает ненужное чувство
Обольщенья пустой суетой.
Да, конечно, жить — тоже искусство,
Но дается большою ценой!

Кто-то хочет весь мир перестроить,
Разломать, переделать, создать.
Пусть кому-то дано — жизнь построить,
А кому-то — ее понимать.

И, смиряясь, смотрю без опаски
На попытки ненужных затей,
Как на старые вечные сказки,
Как на игры наивных детей…

Но чем отличаюсь я от братьев своих, Боже? Еще большим непослушанием и гордыней! Раздираю я одежды души своей и раны сердца моего выставляю на свет земной. Только тот огонь священной любви, что Ты возжег в сердце моем, призывает меня говорить о Тебе, Боже, и прославлять святое имя Твое, Иисусе, по всей земле! Знаю, будут порицать меня близкие, а дальние — глумиться, перемывая каждое слово мое, сказанное второпях, и уничижая на жестоких судах своих. Да будет святая воля Твоя, Боже! Ты, Господи, — единственная радость моя и мерило благодати Твоей, которую Ты щедро даруешь мне, недостойному! Исповедую Тебя, Иисусе Христе, пред всеми великими и малыми: ради только одной души, которая обратится к Тебе после слабого слова моего, готов отдать я жизнь свою и вечность на Голгофе скорбного пути моего к Тебе, единственный Святый Боже и Безсмертный!
Назад: ШТОРМ
Дальше: «И К ЖИЗНИ НЕСТАРЕЕМЕЙ ПРЕСТАВЛЬШЕСЯ…»