Обманываю я сам себя, Боже, и не нужно даже хитростей лукавого, когда верю я, что тело мое — это я сам, и жизнь моя, и упование мое. Тело всегда немо и безжизненно, ибо лишь благодать Твоя, Христе, движет его и говорит через уста его. Плоть обманывает плоть своей привлекательностью, пустая плоть, ничего не значащая без жизни вечной Твоей, Боже. Познавший Тебя преобразил и смертную плоть свою, наделив ее благодатью и животворящей силой, избавив от греха и смерти. Тогда преображенное тело становится помощником и другом в подлинном благоговейном единении с Тобой, Господи, когда истины Евангелия созерцаются боговидно богами по благодати Божией.

По зеленеющим первыми всходами бескрайним кубанским полям мы катили на стареньком междугородном автобусе. В окно сильно дуло через неплотно прикрытую щель. Солнечные лучи щедро разбрызгали пятна света по весенней просыпающейся земле, ощутившей первое настоящее мартовское тепло. От этого в душе лучилось солнечное настроение и жило ожидание самых удивительных свершений. В Краснодар приехали поздно, в одиннадцать вечера. Отыскали горисполком, а ночевать оказалось негде — в гостиницах, как всегда, не было мест. В вестибюле учреждения горел свет. На наш стук вышел старенький вахтер.

— Ладно, ночуйте здесь, в креслах! Только утром раненько я вас на улицу выпущу, чтобы вас здесь сотрудники не увидели. Зайдете потом в общей очереди.

Такое предложение показалось нам верхом удачи. Наутро, заспанный и плохо соображающий, я стоял перед каким-то чиновником, который долго что-то писал, а потом подал мне бумаги.

— Разрешаем вашему отцу и вам прописку в виде исключения. Для нас монахи — дело новое, поэтому потребовалась серьезная проверка. Можете ехать в Адлер, оформлять документы.

Сотрудники паспортного стола, уже привыкшие к нашему хождению по кабинетам, обратились ко мне и Александру с просьбой:

— Батюшки, вы можете освятить наше учреждение? А то у нас тут работа нервная.

Запах ладана и звон кадила наполнили помещение милиции. Майор молча наблюдала за нашими действиями, затем сказала:

— Вы так мне всех сотрудников в свою веру обратите!

— А у нас не своя вера, у нас вера православная, от наших предков перешедшая! — ответил послушник.

— Ладно, ладно, только меня не уговаривайте, — усмехнулась начальница. — Бумаги ваши готовы, забирайте!

В городе меня ожидал архимандрит, который приехал осмотреть скит и проверить, как идет оборудование дома под кельи и строительство домовой церкви. Ему я высказал свои соображения, когда мы все, с послушниками Александром и Ильей, собрались в квартире.

— Отче, мне с отцом в Ермоловский скит далеко ездить, да и не на чем. Можно на лоджии устроить маленький храм?

Настоятель задумался.

— Это я не могу взять на свою ответственность. Лучше давай батюшке позвоним! Его уже выписали из больницы, он теперь в Лавре…

Мы долго дозванивались, пока трубку не поднял келейник. Услышав голос отца Пимена, он соединил нас с духовником.

— Батюшка, благословите нам на квартире у Федора Алексеевича маленькую церковь оборудовать? Мы здесь живем с двумя послушниками. Если всей компанией начнем в местный храм ходить, то вопросов не оберешься… — Мое сердце трепетало от волнения, пока я говорил нашу общую просьбу.

Затаив дыхание, мы слушали, что скажет старец. В трубке слышалось долгое молчание, затем раздался хрипловатый голос отца Кирилла:

— Вообще-то, отцы, на квартирах нельзя устраивать церкви… — Он помолчал. — Но, в виде исключения, беру вашу церковь на свою ответственность. Где же вы там ее устроите?

— Батюшка, родной, большое вам спасибо! У нас здесь есть одна большая лоджия, где как раз поместится домовая церковь, — взволнованно прокричал я в трубку.

— Хорошо, хорошо. Живите, как мышки, тихонько… И так спасетесь!

Перед отъездом отца Пимена нас разыскали послушница Надежда с сыном и Тамара с Серебряного хутора.

— Отец Симон, простите, но на Псху без вас как-то одиноко. Мы узнали, что вы скит открываете под Адлером, и приехали сюда. Простите за неожиданный визит. — Надежда говорила волнуясь, нервно сжимая пальцы левой руки, обхватив их правой ладонью. Ваня ухватился за мой подрясник и стоял молча, смотря снизу мне в лицо.

— Тамара, а ты что, послушницей стала? — спросил я, увидев ее в черной одежде.

— Еще не стала, но хочу подвизаться в послушании вместе с Надеждой. Она мне как старшая сестра! И еще я ушла из дома совсем… Прошу принять меня тоже послушницей в скит…

— Сестры, поймите, скит не мой, а игумена — отца Пимена! К нему и обращайтесь…

Послушницы окружили архимандрита. Он нахмурил брови.

— Скит-то у нас мужской, а не женский! Вот послушник Илья и Александр будут там жить с монастырскими иеромонахами.

— Отец Пимен, помогите! Умоляем вас о милости, не оставьте нас… — Сестры сделали движение, словно хотели встать на колени.

— Нет, нет, что вы! Не нужно кланяться… Ладно, пока живите в соседнем пустом доме в Ермоловке, а там посмотрим… Вот, кстати, идея, отец Симон! А сестры могли бы заодно присматривать за Федором Алексеевичем!

Я повернулся к молчащему отцу, внимательно слушающему наш разговор:

— Папа, ты согласен, чтобы эти девушки иногда приезжали к тебе, помогали покупать продукты и занимались уборкой?

Отец очень серьезно и испытующе посмотрел в их лица:

— А этот мальчик с ними? Что ж, девушки хорошие, я не против, пусть приезжают.

На этом, казалось, все недоразумения закончились, но следующие события не заставили себя ждать. Архимандрит занялся сборами в обратный путь. Помогая ему упаковывать чемодан с подарками для братий, послушники упомянули имя монастырского духовника.

— Отче, а ты обещал мне к отцу Херувиму в скит съездить, помнишь? На один денек не задержишься?

Мой вопрос прервал его сборы. Настоятель подумал и согласился:

— На один день можно задержаться… Ведь я и сам хотел осмотреть его скит!

От духовника за нами приехал его водитель, пожилой монах, на зеленом стареньком микроавтобусе, у которого что-то неприятно скрежетало в коробке передач.

— А доедем ли? — с сомнением спросил архимандрит, постучав носком ботинка по покрышке старого колеса. — Не развалится? Ржавый весь какой-то…

Монах с готовностью засмеялся, хотя смеяться было нечему: — Вмиг домчимся, отец игумен! Не волнуйтесь…

Вместе с послушниками мы забрались в машину, пропитанную сильным запахом бензина.

Отец Херувим ожидал нас, стоя на своей горке и улыбаясь нашему приезду. Маленькие кельи из неошкуренного горбыля, числом около пяти и похожие на сарайчики, располагались по склону холма. Вид на лесные окрестности приятно утешал взгляд первой нежной зеленью лип и дальним лазурным горизонтом моря. Мы прошли в трапезную. Монахи и послушники чинно взяли благословение у настоятеля. Нам принесли чай, а также домашние пирожки, пожертвованные чадами отца Херувима. Первое время чай пили молча.

— Смотрю, ты неплохо устроился, отец Херувим? — подал голос настоятель.

— Вашими молитвами, отец игумен, жизнь налаживается. Хотя суеты многовато на первых порах, но мы молимся, правило не оставляем…

— Отче, давно хотел у вас спросить: как бороться со страстями Иисусовой молитвой?

Отец Херувим на мой вопрос откликнулся с доброжелательностью:

— Страсти, отче Симоне, настолько держат сердце, что даже когда разум понимает неправильность и даже греховность поведения, он не имеет сил оторваться от неприязни к близким и осуждения их. Дьявол извне держит сердце в плену страстей, не имея возможности полностью пленить душу, ибо внутри ее пребывает Бог. Иисусова молитва, сильней которой нет ничего ни на земле, ни на небе, разрубает, как мечом, и отсекает эти рабские связи с миром и диаволом, держащим этот мир в своей власти. Тогда вся природа человека, дух его, преображается благодатью и обретает спасение во Христе, сокровенно живущем посреди сердца человеческого. Но для этого предстоит пройти сильные брани, ох, отцы и братья, какие сильные и страшные брани…

— Батюшка, почему так происходит: ходит человек в церковь, молится, причащается, а потом неожиданно впадает в грехи, словно неверующий? — спросил я, любуясь добрым морщинистым лицом духовника, которое поражало своей детской простотой.

— За умом не следят… Думают, само все устроится и они без трудов спасутся и станут святыми! А враг тут как тут… Если монахам трудно, что говорить о мирянах… Чем миряне отличаются от монахов? Не умеют переносить духовные брани!

— А что же практически нужно делать, отче, чтобы одолеть страсти? — заинтересовавшись беседой, спросил архимандрит.

— Отец архимандрит, нужно постоянно отслеживать — происходит ли в нашей душе духовное возрастание или, наоборот, оно уменьшается? То есть ослабевают ли страсти или же нет? Утихает наш ум или еще воюет против нас? Если духовное восхождение остановилось, значит, еще есть тайное осуждение ближних или скрытый ропот на обстоятельства, которые составляют наш крест. А если будешь думать: «Становлюсь я святым или нет?» — то это тоже уловка диавола, ведущая душу к дьявольской гордыне…

— Отец Херувим, вам нравится место, где вы поселились?

Мне было интересно узнать его отношение к Сочинскому побережью, зная, как он любит Абхазию. Духовник искоса глянул на игумена, потом честно ответил:

— Не спрашивайте, отче… Даже на этом месте, красивом, спокойном, мир все равно близко, а душа тоскует об Абхазии, о том золотом времечке, когда мы жили в нашей уединенной келье с отцом Паисием, — завздыхал старец.

— Так ты что, отец, снова в Абхазию настроился? — Бровь игумена недоуменно поползла вверх. — Уж и это место тебе не нравится? Отец Кирилл благословил же тебя скит не оставлять!

— Слова батюшки я слушаю и исполняю, отец настоятель. Только вот душа, — монах приложил детскую руку к своей груди, — тянет и тянет в Абхазию.

— Нечего, нечего, отец Херувим, про старое вспоминать… У тебя здесь народу сколько, им и занимайся! Как-никак монастырский скит…

— Благословите, отец игумен, и простите меня, грешного… — Духовник неожиданно поднялся с лавки и упал в ноги архимандриту.

— Ладно, ладно, вставай! Что с тобой сделаешь? — засмеялся отец Пимен. — Смотри сам, где тебе лучше, я препятствовать не стану…

После отъезда игумена, убедившись, что отец всем обеспечен, и уладив его пенсионные проблемы, я уехал в Абхазию. На Решевей меня ожидали одна приятная новость, другая — неприятная. Василий Николаевич привез нам плуг и борону для вспашки огорода и теперь осматривал наше пчелиное хозяйство. Он с видимым удовлетворением убедился в отличном состоянии пчелиных семей и теперь уверял, что в это лето у нас может быть хороший взяток.

— Вообще, к слову сказать, отец Симон, у вас Филадельф — просто талант! И Евстафий — ничего себе, но иеромонах ваш — самый лучший пчеловод на Псху после меня!

Он умел сказать, этот сельский балагур, вызвав на наших лицах улыбки. Но другая новость заставила меня опечалиться: при всех своих талантах эти двое насельников скита перестали ладить друг с другом и иной раз даже не разговаривали, сторонясь один другого. Крепкая «дружба» между иеромонахом и иноком куда-то улетучилась. Бывало, между ними вспыхивали раздоры по каждому пустяку.

— Отец Евстафий, что у тебя произошло с иеромонахом? Почему у вас такие плохие отношения? — спрашивал я.

Инок угрюмо отвечал, не поднимая головы от наковальни, на которой он выпрямлял гвозди для подков:

— Ничего не произошло. Я просто его видеть не могу! — В каждый удар молотка он словно вкладывал свое раздражение.

Пришлось обратиться к отцу Филадельфу.

— Отче, ты же понимаешь, что Евстафий надорванный человек, будь к нему снисходительнее! — уговаривал я иеромонаха.

— Батюшка, быть снисходительным можно только к тому человеку, который искренне ошибается или заблуждается! А если я начну закрывать глаза на его поведение, он мне на голову сядет и погонять начнет…

Видя неуступчивость иеромонаха, я уходил к себе в церковный притвор, пытаясь молитвой заглушить боль от недружелюбности обоих монахов.

Прогретая земля дышала почти летним теплом и медовым запахом трав. Пчелы стремительно носились над головой, с гудением устремляясь на ту сторону Бзыби, где по лесам белыми облаками цвел каштан. Мы приготовились пахать: инок взял коня за повод, я встал за плуг. Иеромонах возился в углу огорода с грядками.

— С Богом, отче, начнем! — сказал я Евстафию.

— Н-н-но! — звонко крикнул капитан. — Пошел, пошел!

Конь прижал уши, задрожал телом, потом, словно набравшись решимости, потянул плуг. Тяжелый отвал земли вывалился из-под плуга — я взял слишком глубоко. Ослабив немного судорожную хватку рук, я придал лемеху правильное направление. Плуг вильнул влево и вправо, но вскоре на нашем огороде начали ложиться тугие, блестевшие на солнце борозды.

— Нно, нно, Афоня! — покрикивал Евстафий. — Пошел, пошел!

Он явно наслаждался этим процессом и торжеством учителя за своего подопечного — нашего доброго конягу, выдержавшего экзамен. С грядок на нас смотрел иеромонах. Нельзя было не любоваться иноком: широкоплечий, ладный, с мокрой спиной, он шел впереди с конем, дыша полной грудью. Наверное, это был один из самых счастливых эпизодов в его нелегкой жизни.

— Евстафий, а конь слушается тебя! Молодец! — крикнул я сзади, стараясь ровней держать плуг.

— Кто молодец? Он или я? — засмеялся инок, обернувшись ко мне. Его серые глаза сияли счастьем и радостью за коня, за нашу дружную пахоту, за эту мимолетную радость жизни.

К вечеру, вспотевшие, красные от жары, в потных подрясниках, мы отправились в лес к ручью и долго плескались в нем, подставляя ладони под чистые прохладные струи. Когда мы вернулись на кухню, за столом с отцом Филадельфом сидел Михаил, прибывший из Москвы.

— Отец Симон, благословите! Для вас хорошая новость!

— Какая еще новость? — насторожился я, устав ждать чего-нибудь действительно хорошего от каждой новости.

— Я вам привез военную рацию и к ней телефон. Военные пожертвовали… — Его сообщение озадачило меня и моих друзей.

— Для чего нам нужна рация и телефоны, Михаил?

— Ну как же вы не понимаете? Вдруг с вами что-нибудь случится, вы сможете вызвать помощь по телефону! — убежденно высказал он свой довод.

— Спасибо тебе за заботу! Но теперь ты сам подумай: на Грибзе снегу зимой по грудь, кто туда дойдет? Бесполезно все это… Да и перед местными неловко — у них такой рации нет, а у монахов есть. Отец Кирилл всегда говорил нам, что монах не должен жить богаче местного населения, а наоборот — всегда беднее!

Москвич приумолк, обдумывая мои слова. Он обвел взглядом иеромонаха и инока, но встретил молчаливый отказ.

— Зачем же я тащил такую тяжеленную «бандуру» на Псху? Зря, значит?

— Нет, не зря, Михаил. Ты сделай доброе дело: подари рацию и телефоны милиционеру! Ему и его помощникам телефоны очень пригодятся… Мало ли кого придется выручить или кто заболеет? — подсказал я нашему доброхоту.

— Верно! Спасибо за совет, батюшка! И на Псху народ рации обрадуется: им ее вовек не достать…

Глухое уханье филина напомнило нам о сгустившихся сумерках.

— Ого, как засиделись! Да и устали сильно… Отче Симоне, по кельям? — спросил Евстафий, потягиваясь. В широкий проем кухонного окна заглядывал тонкий серп молодого месяца, он как будто улыбался нашей простой, беззаботной, словно сотканной из летящих мгновений монашеской жизни.

На этом дело с доставленной из Москвы рацией не закончилось: из Сухуми несколько месяцев спустя нам передали из правительственных кругов, что если бы только монахи установили у себя военную рацию, то всех немедленно бы депортировали из Абхазии. Между тем раздоры в скиту нарастали, а мне не удавалось примирить моих друзей. Отец Филадельф был очень близок мне по духу, а инока с его трудной судьбой всегда было жаль. Ни с одним из них порознь у меня никогда не возникало недоразумений, и то, что они не смогли ужиться и притерпеться друг к другу, ложилось на сердце тяжелой печалью.

Взяв с собой иеромонаха, я ушел на Грибзу на все лето. Вдвоем, работая слаженно и споро, мы заготовили бревен полностью на весь сруб. Мой неутомимый напарник начал подумывать о том, чтобы успеть до зимы сложить келью. Рассчитав наши возможности, мы поняли, что подготовить жилье к зиме все равно не успеем. Поэтому устроили себе перерыв: прорубили до конца гигантскую тропу в верховья Грибзы и наслаждались молитвой в палатках, с видами на каскад прекраснейших водопадов, уходящих полого вниз по ущелью на расстояние в несколько километров.

Дождей не перепадало с августа. В лесу началась сушь, грибы исчезли. Тогда я впервые заметил, что начали сохнуть красавицы пихты. Некоторые великаны стояли порыжевшие, умершие в одно мгновение, словно их с небосвода окатили соляной кислотой. Их ржавый цвет скорбью каменел в душе, заставляя отводить взгляд от погибающего леса. Жалко было смотреть на эти опустошения в природе, словно красота начала уходить с земли и Бог незаметно для людей стал забирать Свою созидающую и охраняющую благодать. От этого печального зрелища внутри было грустно и тоскливо. Привыкнув к изумительной, совершенной красоте горных пейзажей, я с болью замечал гибель природы. Глухая тоска по уходящей красоте земного мира сдавила грудь. Мы собрались и ушли на Решевей.

Пожив некоторое время в скиту и видя, что отношения в братстве не улучшились, я в печали собрал рюкзак и ушел на Пшицу, в любимую пещеру святого Иоанна Крестителя, предполагая попробовать там обосноваться. В этих раздумьях я поднялся к своему убежищу. Несмотря на только начавшийся сентябрь, буки уже стояли с желтыми высохшими листьями, скрежеща ими и нагоняя тоску. Когда дул слабый порыв ветра, листья безропотно срывались с ветвей и падали в пропасть, стуча о камни, будто деревянные. Небольшой ручей, протекавший сверху, высох. За водой пришлось лезть почти в альпику и набирать ее во фляжку по каплям.

Хотя лиственный полог плюща все также расцвечивал пещерку зеленым полусветом и вокруг царило осеннее безмолвие, молитва долго не открывалась. Перед лицом слабо колыхались зеленые пряди. Уют и спокойствие пещеры принесли в душу покой. Медленно, будто отворилась в нем тяжелая скрипучая дверь, в сердце вновь заговорил тихий голос молитвы, наполняя меня жизнью и возобновляя запас терпения бесконечных ее скорбей. Так хорошо и покойно мне давно уже не было. Сердце как будто полностью ожило и с благоговейным умилением выговаривало слова молитвы, молитвы покаянной, очищающей и утешающей его истерзанную плоть.

Ощущение того, что я близок к завершению какого-то очередного этапа в моей жизни, не оставляло меня. И лишь покой горной ночи все так же умиротворял сердце и душу, обращая их целиком в молитву и любовь ко всем близким и далеким людям, с великим состраданием и печалью к их нескончаемым терзаниям. Несравнимая ни с чем простота и чистота уединенной жизни убирала из нее все противоречия и метания, покрывая все смиренной и кроткой благодатью.

Вместе с молитвой пришло чувство предвкушения чего-то нового в самом ближайшем будущем, которое было более значимо, чем все, что случилось со мной до сих пор. Какая-то четкая ясность возникала в сердце вместе с молитвой. Я понял, что в моей духовной практике душа подошла к своему пределу, за которым меня ждала полная неопределенность. Кавказ явно приближался к своему завершению.

Как подвизаться дальше? Что взять за основу духовного роста? Покаяние? Но оно благословлено Старцем до конца жизни. Молитву? Но она всегда со мной. Душа перешла в какое-то иное состояние, словно ожидая следующего решительного шага. Но какого? Без отца Кирилла я не мог пока этого понять. Значит, нужно ехать в Лавру к батюшке!

Утомившись ползать по скалам вверх за водой, я спустился на тропу, полный неясных ожиданий. Что-то во мне произошло, какое-то изменение, и в этом изменении я уже твердо ожидал чего-то подобного и в скиту.

Не мы, заблудшие, служим Тебе и верным Твоим, Боже, но Ты Сам служишь через нас, всегда приписывая нам Свои благие дела! Разве хотя одно малейшее добро смог бы я совершить без благодати Твоей? Если бы мог, тогда я сам бы стал вместо Тебя Владыкой, что само по себе немыслимо и зовется «самообожением», мерзостью запустения ума человеческого. Сколько бы ни был я внимателен и осторожен, но первый же мой шаг погубил бы меня, если бы Ты не направлял ноги мои, не давал свет очам моим и дыхание сердцу моему. Ни хлеб, ни вода не дают мне силы, а Ты, Сильный и Крепкий Боже, влагаешь в меня, немощного, благодать и силу Твою. Многое обещали мне родители мои, друзья, политики, ученые и правители земли сей, но где же они ныне? Все оставили меня и ветер носит по земле жалкий их прах. Без Тебя, Господи, я ничто, ибо вышел из небытия, а с Тобою — дух многоочитый с множеством крыльев священного созерцания, коими Ты поднимаешь меня в Свои Триединые Небеса.