БЗЫБСКИЕ ПЕЩЕРЫ
Когда я пребываю в любви к Тебе, Боже, тогда весь целиком пребываю в Тебе Самом, Любви беспредельной. Когда в сердце моем вспыхивает Христова любовь ко всем, пришедшим в этот мир и изшедшим из него, то бытие всех людей становится поистине моим бытием. Сладчайший голос Твой, Иисусе, да услышу я: Прощаются тебе грехи твои! (Мф. 9:2), ибо не желаю возвращаться к тем, кто прощает сам себе грехи свои. Жажду услышать святые слова эти из благодатных уст Твоих, ибо без озарения Твоего сокровенных глубин души моей я даже не смогу во всей полноте увидеть грехи мои, а увидев, без Твоей помощи не вынесу такого ужасающего зрелища, ибо видеть свой грех, по благодати Твоей, есть начало созерцания.
Росистый луг и сверкающие капли на крыше церкви красноречиво свидетельствовали о том, что осень становится полноправной хозяйкой в притихших лесах. Сладко веяло дымком из кухни, где кашеварил капитан. Ржанье коня за домом означало одно — наш конь прижился и просит куска хлеба с солью. И правда — когда я вышел из притвора церкви, Афон пасся в садовых клеверах, насторожив уши в сторону кухни. Приятно было подойти к красивому животному и погладить его теплую вздрагивающую морду с крупными темными глазами.
— Отец Симон, осторожней с конем! Он еще дикий! — крикнул капитан, выглянув в окно.
Евстафий ревниво относился ко всем попыткам гостей и братии подружиться с конем, утверждая, что хозяин должен быть у лошади один. Только мне и Ванечке разрешалось угощать коня сахаром. В несколько дней наше увеличившееся братство подтянуло все дела по скиту и заготовке дров на зиму. Рюкзаки с вечера стояли наготове. Ваня проверял свои рыболовные снасти, засыпая меня вопросами:
— Отец Симон, а на Грибзе много рыбы? А когда мы придем туда, то сразу пойдем на рыбалку? А там удилище хорошее найдется?
Его звонкий голосок разносился по скиту и очень пригодился на литургии — Ваня обладал отличным слухом и слаженно пел с лаврскими отцами. В завершение он поразил всех торжественным перезвоном на наших церковных «железках», висящих на поперечной стропильной балке. Харалампий, причастившись, ушел в свою келью, сославшись на занятость. Иеромонах Филадельф и инок Евстафий ходили неразлучно вместе, обсуждая пчеловодство, коневодство и поварское искусство. Казалось, между ними возникло полное взаимопонимание и началась дружба навеки, что не предвещало, как водится, ничего хорошего.
За день до нашего ухода приехал лесничий, и наши коноводы, взяв коня, до вечера гоняли его по саду, приучая к седлу. Вечером они оживленно обсуждали свою работу:
— Я говорю вам, отец Евстафий, толк из коня будет! — говорил степенно Шишин, прихлебывая чай и щедро заедая его булкой с медом.
Инок суетился у стола, стараясь услужить гостю:
— Вы постарайтесь, Василий Ананьевич, я вас отблагодарю.
— Нам благодарности не надо, всегда рады монахам помочь! Еще денек здесь побуду, помогу…
— Хотите, я для вас икону напишу святителя Василия Великого? — не отставал капитан.
— Что ж, это можно, напиши… А я до зимы разок в неделю заезжать к вам буду, проверять, как идет учеба… — благодушным говорком отвечал егерь, сознавая свою полную ответственность за обучение коня.
Поднявшись на Грибзу, все братство единогласно устремилось на рыбалку. После шумной, не по рыбачьей традиции, рыбной ловли отличился Ванечка — восемнадцать форелей было записано на его счет. У остальных леска путалась в кустах, крючки цеплялись за донные камни или рыба срывалась, с плеском падая в воду. Ваня старался больше всех, но тем не менее общий улов снова составил чуть больше двух десятков положенных нам форелей. Когда мы разбрелись по берегу, то неожиданно набрели на самодельную коптильню в виде шалаша. Возле костра хлопотал сын Василия Николаевича, подбрасывая в него хвойные ветки. На жердях над костром висело множество крупных рыб. Отец Филадельф и Ванечка остолбенели:
— Это надо же, столько рыбы здесь поймать!
— Вася, ты уже сколько дней здесь находишься? — спросил я, озадаченный таким уловом, хотя сам давно уже перестал ходить на рыбалку.
— Сегодня третий день, завтра домой. — ответил тот, отмахиваясь рукой от повалившего густого дыма.
— А в день сколько ловишь?
— Штук сто — сто двадцать, минимум, — ответил Василий, с усмешкой смотря на наш улов. — Возьмите у меня десяточек.
Он протянул мне связку копченой форели.
— Как же ты умудряешься ловить столько форелей? — Иеромонах не находил слов от удивления. — Какой-нибудь секрет есть?
— Места надо знать… — Рыбак рассмеялся.
Отец Филадельф не нашелся что ответить. Эта тема послужила причиной долгого обсуждения способов и секретов рыбной ловли у местных рыбаков.
После общей ухи и чая мы уединились с иеромонахом на скамье под высокой пихтой с чудесным видом на заснеженный Чедым. Свежий снежок припорошил скалы, и они сияли над темно-лиловым пихтарником багряными закатными всполохами.
— Я, отче, никак пока не выберу, что мне больше по душе: скит или Грибза. Но, кажется, пока мне лучше пожить в скиту. Как вы думаете? Хочу научиться работать с пчелами, — говорил иеромонах, любуясь остроконечной вершиной, возносящейся над нашими головами.
— Давай начнем со скита, отец Филадельф. Обживись пока на Решевей, а за это время потихоньку подыщем местечко на Грибзе, где-нибудь на этой поляне. У вас, похоже, с Евстафием сложились хорошие отношения? — осторожно спросил я.
— Он очень толковый человек, и у него многому можно поучиться. Только он несколько странный… — Иеромонах задумался. — В общем, поживем — увидим… Можно, я у вас останусь, когда братья уйдут на Решевей?
— Конечно оставайся. Нам нужно тропу прорубить в альпику, треть уже готова. Тут верховья реки рядом, но повсюду сплошь густые заросли. Этой тропой можно будет спускаться сверху, если придется через хутор Санчар ходить, кто знает…
Братья стали готовиться к спуску на Решевей. Мальчик ни за что не хотел уходить, прося оставить его жить на Грибзе вместе со мной.
— Батюшка, мне нравится быть отшельником! Вы увидите, я смогу, — говорил он, чуть не плача.
— Ваня, мы уходим с отцом Филадельфом высоко в горы. Там тебе быть опасно. Отшельником станешь, когда школу окончишь. А сюда придешь со мной в следующий раз, хорошо? — уговаривал я приунывшего друга.
— Да-а-а, следующего раза, может, не будет… Это вы так говорите, — протянул он уныло.
— Откуда ты знаешь? Бог даст, мы же не расстаемся навсегда…
Этот довод победил уныние мальчика.
— Ну ладно, отец Симон, я вам верю!
Неделю мы с иеромонахом рубили толстые ветки замшелых кустарников, пробивая скрытую тропу в верховья Грибзы. За эти дни Филадельф мне нравился все больше и больше своей внутренней чистотой и сокровенной красотой целомудренной души. При работе с топором он проявил упорство и настойчивость, удивившие даже меня. Кавказ ему сразу стал родным, словно он всю жизнь провел в горах.
— Отче, а топор ты ловко в руках держишь, видно, не впервые? — спросил я, удивленный тем, что мне не удается догнать его в работе.
— Я же вырос в деревне. С отцом много поработал, сами дом срубили. Мне бы на Грибзе келью построить: очень здесь нравится. Эх, времени до зимы немного осталось… Может, сейчас начнем валить стволы, не будем откладывать это дело до весны, правильно, отец Симон?
Я согласился, поскольку моя предстоящая поездка в Россию внушала мне серьезные опасения, что до конца осени не успею вернуться на Псху. В азарте работы мы успели заготовить достаточно бревен на половину венцов для кельи отца Филадельфа, пока затяжные дожди не согнали нас вниз на Решевей.
В скиту инок продемонстрировал нам первые успехи в обучении коня:
— Наш Афоня смекалистый, уже под седлом ходит…
— А можно проехать? — не утерпел я.
— Можно, только недалеко. Вдруг понесет… — осторожничал капитан.
— Евстафий, я же ездил раньше и лошадей немного знаю. У самих белая кобыла была в Таджикистане, — привел я свои доводы.
— Так то кобыла, а это — конь! — Он ласково потрепал коня по морде. — У меня на них чутье есть. Если в глазу у коня синий огонь, значит, он дурной, бешеный… А этот, у, дурачок! — Евстафий потянул жеребца за узду, когда тот мотнул головой, ловя губами его руку. — Этот у нас нормальный…
Я сел в седло и выехал за калитку. Словно в далекой юности, мы помчались по лесной тропинке, раскидывая в стороны опавшие рыжие листья. Афон легко слушался команд и своими повадками показывал, что он понимает человека. Проскакав километра полтора, я повернул обратно. У калитки, за которой маячило лицо Харалампия, меня ожидал встревоженный инок:
— Отец Симон, так далеко даже я не ездил…
— Ладно, Евстафий, не бурчи… Молодец, обучил коня! А вот как он под плугом будет ходить?
— Это сложно, батюшка. Всю зиму придется учить. Надеюсь, до весны что-нибудь получится, — осторожно ответил он. — Зато грузы на нем уже можно возить!
— И то слава Богу! Отвезешь наши рюкзаки на Псху? — Евстафий вспомнил, что мне предстоит поездка в Москву, и опечалился. — Ну, это же не скоро? Месяцок-то побудете?
— Побуду, но хочу с отцами на Пшицу сходить. Еще одну церковь хочется там заложить, как батюшка благословил. Ты пойдешь с нами?
Инок задумался:
— Пойти-то хочется, но надо с конем остаться. Считайте, у нас еще один человек добавился, а я как бы к нему приставлен…
— Отец Симон, у меня груз лежит на Псху: печка железная и еще кое-какой инструмент. Поможете на келью забросить? — Харалампий весь ушел в свои келейные дела и теперь ожидал от нас помощи.
— Как, отец Евстафий? Теперь-то уж конь действительно пригодится, поможем?
— Это можно, хоть сейчас, — добродушно ответил капитан, похлопывая по крупу коня.
Обрадованный строитель кинулся обнимать Евстафия:
— Мне еще несколько бревнышек нужно из лесу подтащить. Срубить-то срубил, а забрать не могу…
Несколько дней мы занимались кельей нашего друга вместе с Афоном, когда конь прошел настоящую проверку на подтаскивании бревен волоком. Эта работа оказалась для жеребца непривычной — он пугался и путался в постромках. Здесь я впервые заметил, как нервничает капитан: лицо его побледнело, он переживал больше своего подопечного.
— Евстафий, спокойнее, ты же так еще больше коня пугаешь! — пришлось мне сделать замечание иноку. Тот стойко промолчал.
Настали чудесные тихие осенние дни. Жара ушла, и солнечное тепло приятно грело лицо. Сладковатый запах опавшей листвы наполнил окрестности. Давно подбирался я к Пшице, и теперь, похоже, все устраивалось как нельзя лучше. Наш Афон повез самые тяжелые рюкзаки: мой, с богослужебными книгами в молочной фляге, и Михаила — с продуктами: лущеной кукурузой и красной фасолью. Отец Евстафий довез наши рюкзаки до Псху и попросил отпустить его обратно, сославшись на то, что конь молодой и устал за эти дни. Большим палаточным лагерем мы заночевали на лугу в пойме Бзыби. Дальше быстрая река, заворачиваясь в воронки, с шипеньем срывалась с гранитных глыб в узкое горло темного каньона.
Еще один утомительный переход — пыльный, потный и душный, из-за отсутствия движения воздуха в каньоне, привел нас в известняковые скалы к подножию монашеских пещер. С благоговением мы поцеловали большой литой крест в углу грота и пропели литию о всех подвизавшихся и убиенных на Псху монахах. К вечеру стали устраиваться на единственно ровном месте — бугристой и шершавой, как наждак, серовато-белой скале, слегка покатой в сторону реки. Каждый начал выбирать и устраивать себе ложе поудобней: стелили мох, подкладывали пихтовые ветви. Я наблюдал за лаврским Валерием: он бросил походный коврик на камень и теперь спокойно лежал на боку, подперев голову рукой и добродушно посматривая на суету своих товарищей.
— Валера, а ты почему не устраиваешься? — Я положил коврик рядом с ним и с облегчением присел, вытянув ноги в тяжелых пыльных ботинках.
— Зачем устраиваться? Мне и так хорошо… — улыбнулся он в ответ, проявляя полную непритязательность. Его поступок показался мне очень красивым по своему простому аскетизму и неприхотливости. Для себя я решил во всем подражать такому образу поведения. Очагом и кашей занялся Михаил, расторопный и смышленый москвич.
— Батюшка, завтра у нас подъем по этому обрыву? — Все посмотрели вверх, задрав головы и разглядывая нависающие глыбы.
— Возможно, Михаил. Нам натоптанная тропа не нужна. Попытаемся подняться по звериным тропинкам, как зверь ходит. Там поищем место для церкви Иоанна Предтечи. Но у меня ко всем просьба: прошу сохранить наши поиски в тайне!
— Батюшка, поживем здесь, помолимся, а? — выжидательно спросил отец Филадельф. Все молча поддержали его и ждали моего ответа.
— А сколько у нас продуктов осталось?
— На неделю вполне хватит! — отозвался москвич, проверив содержимое своего рюкзака и прикинув на глаз количество пакетов с продуктами, лежащих у очага.
— Хорошо, неделю поживем… — согласился я, вспомнив, что у меня остался небольшой мешочек ржаных сухариков. За неделю, которую мы ползали по обрывам, разыскивая скрытые гроты и пещеры, аппетит у нашего братства сильно увеличился. Вечером монах Иосиф удивленно спросил:
— Миша, а почему порции стали такие маленькие?
— Думал, что продуктов хватит на неделю, но, видно, ошибся… Все уже съели! — сокрушенно ответил тот, перетряхивая свои пакеты.
— Так что же? Голодными будем пещеру искать? — подал голос отец Игнатий, до сей поры усиленно молившийся по четкам.
— Не совсем голодными, но около того… У меня есть небольшой мешочек черных сухариков! — Я достал его из рюкзака. У всех вытянулись лица.
— Да он же совсем небольшой… — приуныл высокорослый Валера.
— Батюшка, дайте мне сухари, будем делить, чтобы всем досталось поровну! — сказал математик, взяв у меня сухари и внимательно их пересчитывая. — Кусочков по пять на всех будет.
Мне пришлось взять слово:
— Отцы и братья, у нас завтра последний день, чтобы разыскать подходящую пещеру для церкви Иоанна Предтечи! Помолитесь, прошу вас…
— Отче, как раз завтра день Усекновения его честной главы! — сообщил отец Филадельф, посмотрев в маленький церковный календарик.
Продираясь сквозь колючие кусты вдоль гигантских карстовых обрывов и стараясь не смотреть в бездну под ногами, мы неожиданно вылезли к кристально чистому ручейку, лепетавшему в узкой расщелине. По-видимому, он тек с альпийских лугов и исчезал чуть ниже в скальных щелях. Попросив усталых спутников отдохнуть у ручейка, я в последней надежде устремился в карстовые лабиринты. Метрах в пятнадцати от ручья мое внимание привлек удивительно красивый полог из плюща, свисающий со скалы. Откинув его, я перестал дышать от удивления: за зеленым пологом, словно маленькая сухая келья, находился грот, вполне подходящий под маленький храм. Внутри стоял зеленоватый полумрак, солнечные лучи рисовали на стенах красивый узор из листьев плюща.
— Слава Тебе, Боже! — прошептал я пересохшими губами. — Наконец-то…
Всем братством мы прочитали Акафист святому Крестителю и Предтече Иоанну и стали поздравлять друг друга с неожиданной удачей. Братья поглядывали на меня, ожидая, когда мы начнем спуск на тропу.
— Михаил, ты самый опытный, помнишь как мы спускались?
Тот оглядел склон и почесал в затылке:
— Вроде помню…
— Тогда помоги отцам спуститься, а я немного помолюсь и догоню вас. Жалко уходить…
В пещере стояла полная тишина. В нее не залетали даже голоса моих друзей, спускающихся по скалам. Я встал на колени: невыразимое счастье обняло мою душу, вместе с благодарностью к святому Предтече, которого всегда любило мое сердце. Покой, великий жизнеутверждающий покой овладел всем моим существом. Исчез зеленый плющ перед глазами, исчезла пещера, и даже сам я потерял представление, где нахожусь. Тот зеленый полусвет, в котором я молился, превратился в мягкое голубоватое сияние, мерцающее во всех направлениях, открывал ли я глаза, или закрывал их. «Останусь здесь навеки, Господи! Разве можно уйти от Тебя?» — мелькнуло в душе, охваченной молитвой. Я не ощущал ни рук, ни ног, ни даже самого тела и не представлял себе, как я пойду к братьям, если оно исчезло.
Слабые крики — «С-и-и-и-м-о-н! С-и-и-и-м-о-н!» — медленно извлекли меня из забытья, и я вновь обнаружил себя стоящим в пещере на коленях перед зеленым занавесом плюща. «О Боже! — вспомнилось мне. — Ведь еще нужно спуститься со скал!» А сил идти, и даже желания двигаться, не было совершенно. Последним усилием я заставил себя подняться и тоскующим взглядом обвел в последний раз пещеру святого Предтечи. «Я вернусь сюда, непременно вернусь, если Ты, Господи, позволишь! Святой Предтеча, помоги мне!»
В затекших ногах, особенно в правой, ощущалось сильное покалывание. Пришлось даже несколько раз постучать ботинком по скале, чтобы восстановить кровообращение.
Флягу с книгами я оставил в углу, завалив ее камнями. Путаясь в направлении, я наконец выбрался на тропу вниз, но обнаружил там только Михаила и иеромонаха Филадельфа.
— А где же остальные? — недоуменно спросил я у москвича.
— Не знаю, спускались за нами… Куда они подевались? — Он принялся кричать, зовя товарищей. В скалах заметалось пугливое эхо.
Ответные слабые крики послышались неожиданно далеко впереди от того места, где мы спустились. Волнуясь за своих товарищей, мы устремились на их поиски. Исцарапанная и усталая тройка пробиралась сквозь непролазные заросли самшита. Сверху сыпались камни. Цепляясь за деревья, по круче спускался отец Игнатий, за ним монах Иосиф, последним, неуверенно балансируя руками, лез Валерий.
— Куда вы подевались, отцы? — недоуменно встретил их Михаил.
— Это вы куда подевались? — сердито ответил монах. — Как в воду канули… Ну, мы и полезли сами. Куда ни глянем, всюду пропасть… Так и ломились вдоль обрыва по зарослям…
— Простите, где-то я вас упустил… — Москвич сильно сокрушался. — Думал, вы за мной идете. Простите, не заметил… Давайте здесь заодно перекусим, как раз всем по сухарику осталось!
На этих сухариках мы добрели до Псху, где наши последние силы подкрепил обильным ужином Василий Николаевич, усадив всех за длинный стол во дворе. Любознательный математик расспрашивал хозяина о Святой горе, возле хутора Санчар.
— Как же, гора истинно святая! — Пчеловоду приятно было поделиться своими сведениями. — Говорят, в прошлом веке там было явление Матери Божией! С тех пор хуторские частенько там слышат то монашеское пение, то колокольный звон, а некоторые даже видели в пещере, как монахи службу служили. Позвали потом людей, искали-искали пещеру, да не нашли, не тут-то было… Кстати, батюшка, то старинное Добротолюбие, что вам моя родня подарила, там и нашли — на Святой горе, в сундучке лежало. Были и еще какие-то книги, но я запамятовал…
— А что, там тоже монахи жили? — спросил я у пчеловода.
— Да, как раз под горой у них монастырек стоял, но от него ничего не осталось…
Взволнованные услышанным, все стали бурно обсуждать наш предстоящий поход на Святую гору. Решено было пойти на Санчар утром.
Несмотря на усталость, мы забрались на лесистую вершину по узенькой тропинке. На небольшой поляне у обрыва стояли три деревянных креста с букетиками засохших цветов: кто-то ходил сюда молиться. Место было красивое: на север, рукой подать, возвышался Санчарский перевал, на юг открывалась долина Псху, вплоть до Серебряного хребта. После Акафиста Иверской иконе Матери Божией всеми овладело желание обрести немедленно чудесное явление монахов, служащих литургию в невидимой церкви. Но сколько мы ни облазили гротов и потаенных мест, никакого храма не нашли, и даже не услышали монашеского пения, хотя Михаил прикладывал ухо к скале и уверял, что слышит колокольный перезвон.
Утром в дом Василия Николаевича послушница Надежда привела своего сына.
— Отец Симон, мальчик совсем заждался вас! Говорит, что вы обещали с ним пойти еще раз на Грибзу.
— Хорошо, пусть идет. Вместе будет веселее! — пошутил я, потрепав Ванечку по плечу. В шестом часу вечера мы уже снимали рюкзаки с потных плеч, принюхиваясь к запахам из кухни. Ваня сразу же побежал к ручью пускать кораблик. На следующий день наши гости начали готовиться к отъезду.
— Батюшка, благословите вас дождаться на Псху, если вы поедете в Сергиев Посад. Нужно в Москву взять сыра и орехов для знакомых, — попросил меня Михаил. С ним отправился Валера, а также монах Иосиф, спросив разрешения осмотреть Псху и окрестные хутора. Они ушли, а ко мне подошел Евстафий:
— Отче, есть одно серьезное дело! Помогите мне с отцом Филадельфом коня подковать. Вы с иеромонахом держите его ногу, а я буду набивать подковы, а то без них конь копыта на камнях посбивал.
Инок привязал коня к столбу и подал нам знак приступить к работе. Передние ноги жеребца он подковал быстро, точными ударами вбив гвозди в копыта. А с задними ногами нам пришлось помучиться: как только мы брались за ногу, а Евстафий прицеливался молотком, держа в руке гвоздь, конь легонько дергал ногой. Мы с Филадельфом летели на землю, а инок ударял себе молотком по пальцам.
— Ах, чтоб его! Не знаю, что-то во всем этом я упускаю, а что — не пойму, — пыхтел капитан.
Еле-еле мы подковали две задние ноги, совершенно выбившись из сил, и конь, фыркая, убежал в сад, где начал щипать траву, сердито посматривая на нас темным глазом. Приехавший в гости Шишин недовольно поморщился:
— Евстафий, надо было ногу ему подвязать, и все дела! Что это ты не догадался?
Тот развел руками:
— Виноват, Василий Ананьевич…
— Как жеребец вас не поубивал, удивляюсь… — Лесничий внимательно осмотрел всех нас. — В грудь попадет копытом — считай, конец.
С небосвода лучилось последнее убывающее тепло, и я собрался на Грибзу, чтобы прибраться в келье. В скиту остались иеромонах, занявшийся пчелами, и капитан, обучающий коня ходить под хомутом и упряжью для плуга.
Меня заставили оторваться от укладывания рюкзака угрожающие крики:
— Стоять! Стоять! Ты куда-а-а-а? Стоять, кому сказал? — В окошко я увидел, что это Евстафий учит своего коня, держа в правой руке хворостину, а в левой — уздечку.
— Евстафий, что это ты так строго с конем? Лучше лаской обучай! — посоветовал я.
— Обучишь его лаской, как же… Норовистый, шельмец! Но к весне, я обещаю, пахать научится, — повернув голову, через плечо ответил капитан.
Ваня, подпрыгивая от радости, бежал впереди меня.
— Батюшка, я тропу хорошо запомнил, хотите, без подсказки вас приведу?
— Давай, действуй! — я шел позади, с удовольствием вдыхая аромат осеннего леса. Пока я занимался заготовкой дров, мой друг довольно удачно ловил рыбу. К вечеру он всегда возвращался с небольшим уловом. За ужином Ваня вдруг сказал:
— Батюшка, а почему отец Евстафий говорит, что в скиту он старший, а вы с отцом Филадельфом на Грибзе будете жить? Он что, вас выгоняет?
— Если мы, Ваня, поселимся с иеромонахом на Грибзе, он и будет тогда в скиту старшим!
— Нет, не так! — наморщив лоб, пытался разобраться мальчуган. — Он говорит, что он все равно старший!
— Это он шутит, Ваня! Не обращай внимания…
Убрав инструмент под камень и спрятав богослужебные книги в тайник, я обратился к моему другу:
— Ну, Ваня, три дня уже прошло, пора домой!
— Как три дня прошло? Мы же только что пришли!
Я рассмеялся, вспомнив, что так же терял представление о времени в своем далеком детстве:
— Пора, пора, дорогой! Нужно вниз идти… — Я погладил приунывшего мальчика по голове.
— А я, батюшка, вот так всю жизнь могу в лесу прожить, запросто! Мне нравится! — восторженно воскликнул он.
— Мне самому нравится, Ваня, да нужно в Москву ехать.
При воспоминании о поездке я погрустнел. Как специально, посыпал мелкий осенний дождик, который словно провожал меня в далекий нелегкий путь. «Когда еще свидимся с тобой, милая моя церквушка?» — в последний раз обернулся я назад. Все скрылось за мелким бисером дождя, в котором рассыпались туманные очертания моей любимой поляны на Грибзе.
Ни бегство в пустыню, ни глубокие пещеры, ни удаление от людей не составляют сути спасения. Если Ты, Господи, даруешь мне благословенное уединение, приму его как драгоценную привилегию, хорошо зная, что вращение души моей в суете мало полезно для спасения. Открыл Ты мне, недостойному, Иисусе, что, чем полнее и глубже покаяние, тем больше и всеохватнее Ты находишься во мне и являешь Себя в свете неприступном, что и возводит душу в священное безмолвие, ибо Ты Сам Себя приобщаешь моему духу. Безгрешный, приобщившись духу моему, Ты делаешь и его безгрешным, а как Даритель жизни, ты умножаешь ее во мне. Прикосновение чудотворной десницы Твоей придает мне силы противостоять всякому злу. Встань же, распрямись, дух мой, ибо Господь Твой владычествует в тебе над жизнью и смертью.
